Скелетцы в шкафу

Владимир Порудоминский. О Толстом. - СПб.: Алетейя, 2005, 416 с.

Как известно, "Лев Толстой очень любил детей, но не умел". Смысла в этой удивительной фразе столь много, что его и решетом не вычерпать. Будем предельно ясны: в статьях-размышлениях Порудоминского (а книгу составляют именно статьи, как предупреждает автор, "написанные в разное время", поэтому-то она и "не рассчитана на беспрерывное чтение подряд") "великий учитель жизни" - живой, как эта самая жизнь. Что это значит? А то же, что и всегда: что Лев Толстой бесит, доводит до одури, заставляет спорить с собой, восхищает и умиляет. Иногда его хочется разорвать в клочки (чего не скажешь о книге). Иногда плюнуть ему в ботинок. Но никогда и ни за что - равнодушно пройти мимо. Не беда, что с нашим обожаемым графом вечно совершается одна и та же история из знаменитого стихотворения другого Толстого (тоже, кстати, графа): "Коль любить, так без рассудку, коль грозить, так не на шутку, коль ругнуть, так сгоряча, коль рубнуть, так уж сплеча!" И вечно он, наш Лев Николаевич, оказывается по ту сторону "комильфо", любит разные одушевленные и неодушевленные предметы "без рассудку" и чего-нибудь, как ни крути, "не умеет".

Он боится железных дорог и никак не может в своих сочинениях и в жизни от них отделаться (вспомним "Анну Каренину" и предсмертную железнодорожную станцию Астапово). Он многому учится у Даля, ценит его творения и при этом находит время записать: "Злился на Даля - нехорошо" (в смысле - рассказы не понравились)┘ Он пишет "Дневник" с правилами "для развития воли телесной", "воли чувственной", для "развития деятельности и умственных способностей": "Будь хорош и старайся, чтобы никто не знал, что ты хорош. Живи всегда хуже, чем мог бы жить┘" и проч. И тут же: "Легче написать десять томов философии, чем приложить одно какое-нибудь начало к практике". Каясь в "Исповеди", навешивает на себя, как говаривал русский народ, "всех собак разом". Про чистейшие "Детство. Отрочество. Юность" признается, что в писаниях своих молодых был так же безнравственен, как в жизни (это все дивным образом разбирается у Порудоминского).

И так со всем - от Сикстинской Мадонны, любимой в юности и забракованной в старости, до, прощенья просим - жены (с которой, похоже, произошла такая же история). Да-да, своей на все роды склоняемой жены, пресловутой Софьи Андреевны Берс.

Графине Толстой достается нелегкая задача: ежечасно совмещать в едином идеале несколько разных "Левочек". Идеал-то в снятом своем виде от времени не меркнет - Софья Андреевна и на склоне лет утверждает, что была "женой гения и великого человека". Единственная просьба: "снисходительно" отнестись к той, "которой, может быть, непосильно было с юных лет нести на слабых плечах высокое назначение┘" А дальше как раз эти слова про гения и великого человека идут. Но идеал - это, конечно, хорошо, а повседневный "Левочка", который пишет глубоко уязвившую ее "Крейцерову сонату" и после первой брачной ночи заносит в дневник: "Не она┘" - это совсем другая тема.

Опять же - огнедышащий "Левочка", строящий школы и избы, тачающий сапоги и приглашающий свою бывшую любовницу, бабу Анисью, в господский дом - мыть полы при молодой жене - это еще цветочки. А вот как примириться с тем малосимпатичным "Левочкой", ради которого она "задушила все свои способности" и "всю жизнь отдала в жертву семье"? Это уже вопрос, и нешуточный. В статье-раздумье "Призвание и судьба" (предисловии к собранию сочинений С.А. Толстой) Порудоминский как раз и касается болезненной по тем временам темы женского творчества. Ведь изумления достойный факт - оказывается, Софья Андреевна измарала огромное количество бумаги, не только переписывая сочинения мужа, но и создавая собственные!

Чего там только не было┘ Например, подборка стихов в прозе "Стоны" (название говорит само за себя), печатавшихся под псевдонимом "Усталая". Или наипростодушнейшее сочинение "Чья вина?", написанное сразу после выхода в свет "Крейцеровой сонаты". Обличает оно некоего князя (интересно, что у него за прототип?), любящего свою одухотворенную жену исключительно плотской любовью и в результате убивающего ее из банальной ревности. А вот еще рассказы - под общим названием "Куколки-скелетцы". Сама писательница объясняет свой сюжет так: "Лев Николаевич начал писать детский рассказ о том, как эти куколки-скелетцы лежали мертвыми, и ожили, и начали жить у ребят Ясной Поляны┘ Попыталась и я воспользоваться этой темой для детского, святочного рассказа, но описание деревенского быта мне совсем не удалось". Скромность эта, впрочем, проистекает из того, что граф Толстой не одобрил сочинения своей жены┘

И - как венец всего - воспоминания "Моя жизнь", проникнутые желанием "быть полезной для потомства" и поведать миру умственную и повседневную жизнь "Левочки". Хоть и немало досаждал ей граф своей умственной, а также и повседневной жизнью, но стремление свой вклад внести - огромно.

Во всем этом очень много боли. Пусть сама Софья Андреевна и настаивала, что описание, дескать, деревни у нее не вышло, а пресловутые "Стоны" - всего лишь пародия на "разные декадентские сочинения"┘ Верится с трудом. Вот и Порудоминский пишет, что "содержание стихотворений┘ настолько серьезно, трагично, что нравственное чувство не позволило бы писать их "шутя". Да и дневники Толстой об ее умении напропалую веселиться как-то не свидетельствуют.

Выходит, над всеми этими тайными и явными, а также похороненными безвозвратно попытками быть собой и писать можно вполне поставить эпиграф из самой же графини Толстой: "Я шью, шью до дурноты, до отчаяния; спазмы в горле, голова болит, тоска┘ А все шью, шью"┘

Но и Лев Николаевич тоже все упорно сшивал действительность внутреннюю и внешнюю (не говоря уж о сапогах, которые, впрочем, адресаты носить оказывались). Получилось у супругов что-то совсем разное, да кто ж поначалу знал, что из этого всего выйдет? Как говорится: "Крой да песни пой, шить станешь - наплачешься". Слез в этой жизненной повести скрыто много, потому что и кроил граф тоже иногда "сплеча". Ну да что ж с ним поделаешь┘ Ведь он же не по злобе, а от души.

Даже и умилишься на него ненароком.