Пре-сале плюс жареная калоша равняется любовь

Татьяна Щепкина-Куперник. Дни моей жизни. - М.: Захаров, 2005, 528 с.

На изломе веков, в конце XIX и в самом начале XX столетия, в России заверчивается совершенно распрекрасная жизнь: Антон Павлович Чехов наезжает периодически в Москву, Мария Николаевна Ермолова вовсю играет в Малом театре, Константин Сергеевич Станиславский очертя голову придумывает российскую театральную культуру заново, Горький Максим неистовствует. Шаляпин Федор пламенеет. Репин Илья Ефимович пишет портреты. Все живут такой полной жизнью, что она брызгами и фейерверками летит во все стороны. Надо как-то разгрузиться - за этим и едут в Стрельну, к Яру, в Эрмитаж, к черту на кулички - лишь бы забыться на мгновение. Недаром Чехов восклицал потом сентиментально: "А как пили! А как ели! И какие были либералы!"

И посреди этого солнечного коловорота то там то сям вспыхивают искры: это молодые - сегодня замужние, а завтра, глядишь, нет - девушки, предоставленные самим себе, творят мир заново. Писательницы, актрисы, поэтессы и просто курсистки. Да ко всему прочему еще и переводчицы. Иногда сироты. Иногда как бы нет.

Татьяна Щепкина-Куперник этим миром вскормлена, и вспоена, и выпущена в жизнь, как стрела: куда летит, сама не знает, но - весело! Внучка знаменитого крепостного актера Михаила Щепкина и дочка баловня судьбы - киевского адвоката Льва Куперника - при всем при том почти что "дитя фей". Никому особенно не нужная в детстве, в отрочестве пережившая смерть любимой матери, не слишком-то пасомая отцом. Пишет пьесы, стихи и рассказы. Упоенно переводит Ростана и Шекспира. Все сама. Одна. Вроде того деревенского мальчика, о котором рассказывала в Мелихово другу своему Чехову:

- Кто твой тятька?

- Нет у меня тятьки! - мрачно ответил он.

- А мамка кто?

- И мамки нету!

- Чей же ты?

- А я от двух теток пошел!

От двух или нет, значения не имеет. Все старшие женщины (неважно, театралки или нет) - тетки, все пожилые господа - дедушки. Вот, к примеру, "серебряный дедушка" Михаил Алексеевич Саблин, один из редакторов "Русских Ведомостей". Этакий пленительный "театральный", будто с подмостков, классический старичок: "его седые волосы, неизменная мягкая сорочка, в которой он ходил всюду, даже на торжественные заседания и юбилеи, его добродушная манера с молодежью, баловство, а иногда и воркотня на нас за "легкомыслие"┘". Кормит и поит молодых творческих девиц в Эрмитаже - с деньгами-то у них, у юношества, туго.

Учит: "Не люблю я женщин, которые не понимают, что едят: подай ты ей вареную картошку, дупеля, пре-сале или жареную калошу - не разберет┘"

А что, такие наставления очень ко двору приходятся. Ведь очень непросто научиться отделять пре-сале от жареной калоши. В жизни, в первую очередь. И в литературе. И в театре, с которым связана на всю жизнь. А вокруг не то чтобы розы без шипов: "Не видели, не хотели понимать, что мы - "первые ласточки" и, как нас называли не без возмущения дамы из общества, "девицы конца века", ценой своей молодой жизни, своей репутации, с улыбкой на губах и с мужественным трудом, посреди осуждений, травли, ухаживаний пробивали дорогу будущей женщине, разрушали толщу вековых традиции, предрассудков и рабства┘"

Эти "девицы конца века", вечно в полете и в работе, могут за неделю перевести "Сирано де Бержерака" для бенефиса своей подруги - актрисы Лидии Яворской, могут, пылая, сочинить революционную песню "От павших твердынь Порт-Артура, с кровавых маньчжурских полей", могут и выпить шампанского, и закусить, и о Ницше поговорить, и о богоискательстве┘ Все они могут. Беда только, что иногда глотают наспех жареные калоши вроде сочинений Горького, но что поделаешь - голос эпохи┘ Искренне верят пафосным речам одной из своих страдалиц-подруг ("всем пожертвовавшей ради театра" актрисы), но, что тут скажешь - узы дружбы. С пылу с жару сочиняют весьма сомнительную пьесу "Флавия Тессини" - про бедную еврейскую девочку Женю, ставшую знаменитой певицей и предавшую настоящую любовь, но - публике-то нравится!

Зато какое нежное, бойкое и подчас верное перо! Как неожиданно пишет о Саре Бернар (не боится "посягать на авторитеты"): "Я вглядывалась в нее с любопытством: ее лицо показалось мне страшным. Не потому, чтобы она была некрасива, нет, - она была очень интересна, даже обаятельна, несмотря на грим, но выражение этого лица было до такой степени все познавшее, во всем разочаровавшееся, кроме самой себя. Все страсти наложили свою печать на это лицо, и все прошли мимо, оставив только неудовлетворенность и страх за уходящую молодость. Можно было поклясться, что душа у этой женщины отсутствует┘"

У самой же Татьяны душа на месте. Наивная, вулканическая и смешливая. Довольно симпатичная, в общем, душа.