Эмигрант из Польши

С Андреем Донатовичем Синявским я познакомилась весной 1958 года, будучи студенткой 5-го курса филфака МГУ. До этого времени я слышала о нем восторженные отзывы Виктора Дмитриевича Дувакина ("Мой самый талантливый ученик Андрюша Синявский"). В семинаре Дувакина по Маяковскому я занималась два года. Синявского уже слышала: по наводке приятеля бегала на лекции на факультет журналистики (благо это все было в одном здании на Моховой), где А.Д. читал курс русской литературы начала ХХ века. И это было чудом - так интересно, глубоко, без штампов еще никто на филфаке не говорил о литературе ХХ века вообще и о поэзии в частности. Цитировались с упоением Блок, Мандельштам, Пастернак, Цветаева, Ахматова - тогда их в стенах университета относили только к декадентам "позорного десятилетия". И еще я попросилась посещать занятия семинара, который вел А.Д. на филфаке у студентов 3-го или 4-го курса по поэзии ХХ века. Туда приходили многие "чужие" студенты, и вряд ли А.Д. тогда меня запомнил.

В один прекрасный и счастливый для меня день В.Д. Дувакин говорит мне: "Люда, вам очень повезло. Метченко (а именно он должен был быть оппонентом по моему диплому) уехал на три недели, а он ведь вам больше тройки не поставил бы: вы в дипломе на него не ссылаетесь. А теперь вашим оппонентом будет Андрюша Синявский. Берите диплом и скорее идите к Андрюше в Хлебный, вот вам от меня к нему записка".

...Я стояла на первом этаже перед дверью обычной коммуналки и с замиранием сердца нажимала кнопку звонка: "Синявский - 3 раза". И это оказалась одна из самых значительных и счастливых дверей, открывшаяся в жизни передо мной. Сюда я привела своего мужа, Андрея Сергеева, который сам писал стихи и переводил американских поэтов ХХ века, хорошо знал русскую поэзию, был влюблен в футуризм и Пастернака. Начались общения, мы приходили в Хлебный часто (мы снимали углы или комнаты в разных местах улицы Воровского почти два года). Однажды нас позвали на ужин с гусем, а после вкуснейшей трапезы с вином А.Д. прочел нам свой рассказ "В цирке" (написан в 1955 г.).

Это было невероятно! Ну кто из советских писателей того времени мог так свободно, лихо и вкусно обращаться со словом?! "Они ездили друг на друге в стоячем и перевернутом виде, вдавливали красные каблуки в свои мясистые плечи, и руками, толщиною в ногу, и ногами, толщиною в туловище, выделывали всевозможные редкостные упражнения. От их чудовищно распахнутых тел шел пар".

А с 1960 года мы с Андреем Сергеевым были посвящены в тайну Абрама Терца, смелую и опасную. Теперь - к Апдайку.

В 1964 году Джон Апдайк приехал в Москву. Иностранная комиссия Союза писателей организовала в ЦДЛ его встречу с писателями. Андрей Сергеев был приглашен туда как американист. Обычно он предупреждал, что придет с женой. Так я попала на встречу с Карлом Сэндбергом, с Робертом Фростом, с Джоном Стейнбеком... Так было и на этот раз. Апдайк говорил с восхищением о русской классической литературе, которую знал в переводах. Его спросили, кто, по его мнению, лучший современный американский писатель. Апдайк ответил: "Лучший стилист из живущих американских писателей, несомненно, Владимир Набоков". В воздухе повисло молчание. Иностранная комиссия начала нервничать - имя Набокова тогда запрещено было упоминать в СССР.

И тут Апдайк перешел в наступление. Он сказал, что тоже хочет спросить писателей об их замечательном коллеге, интересном писателе и прекрасном стилисте, что чувствуется даже в переводе. "Вы знаете Абрама Терца?" "Литературоведы в штатском" грубо Апдайка обрывают и с наглой уверенностью сообщают: "У нас была создана компетентная лингвистическая комиссия, которая изучала и анализировала тексты этого пресловутого Абрама Терца. Мы можем со всей определенностью заявить: "Это не русский писатель из России, все это пишет эмигрант, давно живущий в Польше. Он и язык-то родной забыл или плохо выучил".

Наверное, для них, "литературоведов в штатском", не по-русски звучала такая вера в Бога и в Слово, которое было в Начале. "Поп Игнат пел, возглашал и трубил толстым голосом. Там, в Любимове, сказывают, содеяно большое смятение, беснование и гонение, много крови и много греха. И он старался перекрыть панихидой все, что там накопилось, и умолить Господа спасти грешных рабов Своих, какой бы смертью и каким бы грузом ни привелось им закончить свой скоротечный век. Он был не шибко учен, этот сельский поп, и мало смыслил в тонкостях богословия, но вызубрил, что, останься на всей земле одна его церквушка, он отсюда, с краю света, продолжал бы, как обычно, вызволять из беды нечестивое человечество, умершее и живущее, денно и нощно, как вол, как царь, как батрак, как сам Господь Бог, Чьи милости неисчерпаемы, а труды непомерны. И эта полезная работа и почетная должность сделали попа важным и великодушным" (повесть "Любимов", 1962-1963).

Немедленно после окончания встречи с Апдайком я с колотящимся сердцем помчалась в Хлебный, чтобы сообщить А.Д., что он не только еврей Абрам Терц, но и эмигрант из Польши, у которого нелады с русским языком. А.Д. и М.В. весело смеялись. И вот тогда, наверное, А.Д. понял то, что позднее точно сформулировал: "У меня с советской властью расхождения чисто стилистические". Нет уже советской власти, а стилистические расхождения Синявского со многими пишущими и читающими продолжаются.