Надежда Муравьева Маревна (Мария Воробьева-Стебельская). Моя жизнь с художниками "Улья". - М.: Искусство - ХXI век, 2004, 292 с.
Речь идет о художниках - обитателях Парижа "конца прекрасной эпохи" - накануне, во время и после Первой мировой войны. Безумные их балы, попойки и потасовки, любовные треугольники и квадраты так дики и невероятны, что сравнить их можно только с их собственными картинами (где, кстати, геометрия в большой чести). Да и вообще: увлечение кубизмом, ожесточенные споры, огромные фрески, тугие клубки отношений, стихи, наркотики и спиртное. Диего Ривера, Фернан Леже, Амадео Модильяни, Пабло Пикассо, Хаим Сутин. Их верные друзья - Илья Эренбург, Макс Волошин, Макс Жакоб и разнообразные Жанны и Ангелины┘
Безумное, мифотворческое и спертое, как прокуренный воздух, время. Бежать некуда, потому что свой миф и свой рок ты всегда возишь с собой. Да тебе и не хочется┘ Повествовательница, знаменитая художница Маревна, "душа, не знающая меры", не задается вопросом, к чему все это было. Пожалуй, в своих воспоминаниях она, как истинный творец, руководствуется советом незабвенного Козьмы Пруткова: "Купи прежде картину, а после рамку". Рамка - изящное оформление воспоминаний, прилизанность и лживость - Маревну не заботит. Картина такова: искренние и болезненные рассказы о прекрасном прошлом, о романе с чудовищным Риверой, о рождении дочери Марики, о "роскошной бедности, могучей нищете", о невероятной неприкаянности и самоупоенности художнической братии. Все - гении, все - безумцы, все - божества. У кого эпилептические припадки, у кого - разлагающаяся бычья туша подвешена в мастерской (Кружатся зеленые мухи┘ Что поделаешь, натюрморт). У кого-то гомосексуализм, оргии с мальчиками - и монастырь в перспективе. Всем нужны деньги.
Модильяни наркоманствует, рисует дивные фрески, заворачивает свое дерьмо в газеты и складывает его в комнате, чтобы не выносить во двор. Грязный пламенный Сутин исступленно рисует мертвечину: дохлых синих индюшек, быков и прочий неживой мир. Ривера культивирует "мексиканский дивертисмент": чуть не убивает своей любимой тростью испуганного Илью Эренбурга, бросает очередную жену с ребенком ради хрупкой, вечно больной Маревны, с упоением режет ей ножом горло (понятно, не до конца), закатив глаза, молится покойным родственникам-индейцам, бегает с пеной у рта по городу, бросает Маревну с ребенком ради жены, срывается из Парижа на родину┘ Словом, все оттягиваются, как могут.
Когда читатель погружается с головой в этот омут, он - самое мягкое слово - дуреет. Ощущение такое, словно Маревна, по призванию настоящая водяница, морская царевна, (имя это было выдумано для нее Горьким) без раздумий кидается в мутные воды своей юности, увлекая за собой доверчивого спутника. И он, еще не переведя дух, оказывается на самом дне. На дне Парижа и времен, в бреду и чаду. Все, что происходит там, отмечено печатью рока. Художники и их друзья живут в холоде и экстазе день за днем. Их увлеченность искусством бездонна. Их выверты, мучения и изуверские опыты, производимые над собой и окружающими, даже не поражают воображение, настолько они натуральны для омута и заповеданы свыше. В качестве иллюстрации к парижскому дурманному разгулу вылезают сами собой строки некоего советского пародиста, исполненные удивления и горечи:
"Всю ночь себя колесовал, расстреливал и вешал.
Я так себя разрисовал, что утром сам опешил┘"
Здесь они более чем к месту. Сама Маревна от товарищей не отстает: она режет Ривере затылок, во время бала опрокидывает на пол столы с угощением, бьет по лицу каких-то дам, кусается, пляшет, дерется и пьет: словом, живет заповеданной художникам жизнью. И при всем этом старательно работает, как и все ее собратья по профессии. "Улей" - круглый дом, где живут молодые гении, вечно бурлит жизненной энергией. Все перебиваются с хлеба на воду, от души "разрисовывают" холсты и собственную жизнь; все знают, что через десять лет их имена "будут известны во всех галереях мира". Да так оно в действительности и оказывается.
Картинки очаровательной загипнотизированности фантастичной жизнью Парижа встречаются у Маревны на каждом шагу. Так, на рассвете, когда после оргии все вываливают во двор, некая прекрасная девушка раздевается догола и лезет под ледяную струю фонтана. Все восхищены. "В золотистом свете восходящего солнца розово-рыжая, с длинными распущенными волосами бессмертная Венера рождалась в струях вод". Все, разумеется, орут "ура" "красоте, любви и искусству". Далее следует краткий комментарий: "Потом я узнала, что в результате этой выходки девушка схватила воспаление легких и через несколько дней умерла в больнице". Как говорится, на миру и смерть красна. Хотя все равно - неприятно как-то. Глупо все это до чертиков.
"И опять я слушал про Париж.
- Он, не смущаясь, говорит ему: "Сколько"? А тот┘ (Измаил Александрович даже зажмурился.) "Восемь, говорит, тысяч!" А тот ему в ответ: "Получите!" И вынимает руку и тут же показывает ему шиш!
- В Гранд Опера?!
- Подумаешь, плевал он на Гранд Опера! Тут двое министров во втором ряду.
- Ну, а тот? Тот-то что? - хохоча, спрашивал кто-то.
- По-матери, конечно!
- Батюшки┘
- Ну, вывели обоих, там это просто┘"
Герою "Театрального романа" после этого захватывающего диалога Париж разонравился. Мы же не пойдем по его стопам - ведь воспоминания Маревны - это не только "вывели обоих, там это просто", это - целый "кусок дымящейся правды". Вдыхать этот бредовый дым и интересно, и поучительно.
