Тургеневщина хрущевского разлива

Елена Кумпан. Ближний подступ к легенде. - СПб.: Издательство журнала "Звезда", 2005, 368 с.

Пора оттепели - пора эпоса, возрождающихся из пепла мифов и прямо-таки безудержного творчества. Да и неудивительно - ведь еще живы были носители той, прежней, уходящей культурной традиции, такие как Л.Гинзбург, Б.Бухштаб, О.Савич, Э.Линецкая, Ю.Лотман, М.Бахтин┘ Имя им - противостояние советской реальности, умение сказать свое сквозь все запреты и заслоны. А сколько молодых поэтов и прочих творческих созданий вдруг воспрянуло, забило крыльями, захотело жить - именно в то время, предшествовавшее печально известному застою!

Об этом написана книга Елены Кумпан. Она по профессии геолог, по склонности души - поэт, в дальнейшем станет экскурсоводом в Питере (байки о дивных глупостях экскурсантов рассказаны в конце книги).

Больше всего эти страницы напоминают хороший поступок в самом примитивном значении этого слова. Это воспоминания порядочного человека, который не стремится "говорить красиво", подражая юному другу пламенного Базарова, не пытается выставить себя напоказ, описывает с любовью и ностальгией и "стариков" (письма которых приводятся автором), и своего литературного наставника Глеба Семенова, и, конечно же, молодую буйную поросль - Иосифа Бродского, Александра Кушнера, Глеба Горбовского, Андрея Битова и т.д. В общем, книга эта по тону (да не покажется это странным!) - чистой воды тургеневщина, "Дворянское гнездо" хрущевского разлива. Сколько блестящей молодежи, сколько "прекрасных порывов"! А сколько чудных старцев!

Пожалуй, здесь стоит уточнить: именно простодушие и чистота воспоминаний наводят на подобное сравнение. Мемуаристка не лишена чувства юмора (как не был лишен его и И.С. Тургенев), язык книги ровен и прозрачен, но чудится в повествовании некое горение прежних дней, так сказать, суть и стать тургеневской девушки. Это относится как к достоинствам, так и к недостаткам книги (если, конечно, простодушие можно назвать недостатком).

Дело в том, что на текст время от времени накладывается определенного рода розовая призма, очень свойственная людям именно этого поколения - шестидесятникам, как их давно уже окрестили. Они были душами пылкими, первооткрывателями забытых стихов Мандельштама и Цветаевой, страстными ценителями и хвалителями меткого слова, профессионального перевода на русский какого-нибудь испанского поэта, смелого выступления, ловкой строчки собрата по перу┘ Они не стеснялись хвалить своих талантливых современников и делали это "на разрыв аорты".

И вот тут-то и подстерегают автора подводные рифы и скрытые течения, несмотря на то что порой в трезвости ему не откажешь.

Так, например, описывая "эгоистичного и себялюбивого" Бродского, его неумение ценить других людей, она замечает: "С этим надо было смириться. Простить. Всякое бывает. Может быть - не дано? Или, может, имеет на это право?! Скорее всего последнее"┘ Это трогательное (или не очень) заблуждение, наследие увядшего романтизма XIX века, не раз впоследствии подводит автора воспоминаний. Такое впечатление, что за деревьями эти на высокий лад настроенные девушки не видят леса, за поэтом - человека. Обычного. Земного. У которого душа такая же, как и у всех прочих, а не какая-то бархатная, шелковая или золотая.

В следующей сцене это выпирает куда более явно: утешая Кумпан, пожаловавшуюся на произвол советской власти, Иосиф заявляет, что он вообще-то "чувствует постоянно громадную моральную ответственность за окружающих". Автор комментирует: "Это прозвучало уж совсем неожиданно для меня, прямо-таки демократические, даже почти народнические позиции, ай да Иосиф! Очень я рада за него". В самый разгар ее радости морально ответственный за всех и вся Бродский авторитетно замечает, что "этому нас научила Анна Андреевна". И поясняет: "Видишь ли, Анна Андреевна была человеком настолько высокого душевного склада, настолько высоких моральных качеств, что она понимала: общение с ней - это уже причащение для людей. Очищение. Поэтому она часто общалась с людьми более низкого склада, удивляя этим окружающих". Тут в бессознательном автора происходит какой-то легкий сдвиг, и она кричит Осе, чтобы он остановился: дескать, похоже, что он и здесь "снисходит" к человеку более низкого склада, чтобы тот причастился и очистился. Иосиф нетерпеливо отмахивается. Чего, мол, пристаешь к великим?

Заканчивая сцену, наивный автор, изложивший устами Бродского совершенно фантастическую апологию крайнего и беспросветного эгоизма, восклицает так: "Талант - это от Бога. А вот человечность, высокое сознание - это откуда? И как бесконечно радостно с этим встречаться каждый раз"┘ Да уж, радостнее некуда.

Этот взгляд на вещи как-то стирается и делается более разумным, едва только автор заговаривает о более близких людях: о Лидии Яковлевне Гинзбург, об Овадии Савиче, о Глебе Семенове и других, включая в первую очередь ровесников. И все-таки что-то из "Дворянского гнезда", даже из "Накануне" (кстати, героиню там тоже зовут Еленой), присутствует в этом довольно-таки симпатичном и насыщенном тексте.

Незримый легкий пафос, ностальгия и бесконечное прямодушие, достойное питомцев прежних, "благородных" времен.