От француза до "совка"

Георгий Эфрон. Дневники. В двух томах. - М.: Вагриус, 2004, 560 + 368 с.

"Интимные" дневники Мура, сына великой Цветаевой, интимны именно в том единственном общекультурном смысле, когда отчет себе равен разоблачению перед другими. Великолепный мальчишка, природный космополит, рожденный в Праге и увезенный во Францию, оказался вскормленным железными бурями века: католической школой и левацкими увлечениями отца, с которых и началось падение семьи. Суматошное вхождение в сознательную жизнь, бескорневое, эфирное, дендистское, обрывается приездом в СССР: петля начинает затягиваться.

Арестован отец, сослана сестра, половине оставшихся на свободе, матери и сыну, отверзаются мытарства изгоев, а бесконечные переезды, вялая, осторожничающая помощь совписателей, обостряют проблему выживания до предела.

Бетховенский аккорд войны смывает остатки бытия в хаос, и Цветаева принимает свое решение почти с холодным сердцем, думая о спасении Мура, о том, что одному ему удастся проскользнуть мимо бритвенных ячеек сети легче, чем с ней, такой заметной, недоарестованной, недодушенной, с вечно простертой головой на той сырой и беспощадной плахе, которая только и зовется Историей.

У Мура пять-шесть поденных тем: быт (квартирные дела, деньги - точнее, отсутствие их), культура (чтение, музыка), учеба, сношения со сверстниками (редкие, критические, невозможные вследствие огромной разницы между ним, европейцем, и ими, советскими детьми), политика. Добрая половина дневника пишется на родном французском, вихрасто торчат измученные mots, свидетельствующие о задатках ученого. "Давать себе труд думать", священная интеллигентская обязанность, аналитическая обязательность записей рисуют портрет смешной, привлекательный, страдающий. Общество матери для мальчишки явно представляло обузу, Мур одинок и бродит по учреждениям сам, будь то врачебный визит или погоня за справкой домкома, продажа ли книги, прогулка ли по Москве "в поисках Парижа". Он добросовестный мещанин и эгоцентрик в желании степенности, которой не получил ни толики, и стремление его одно - меньше чертовой суеты, больше минут для себя. И этого-то он и лишен! Друга Митьку, ровесника-эмигранта, ругает за приверженность "декадансу", женщин боится почти панически... неудержимо устремлен в "будущее", обнадеживает себя всякими "A Dieu Vat!", но уже проступает в унылых метаниях что-то неустранимое, стальное, тащащее на незримом поводке куда-то в вонючий кювет, и кем нужно быть, чтобы одолеть судьбу, не сказали даже антики.

"Дневники", конечно, древнегреческая трагедия. С Роком во главе. По гибели матери в Елабуге, куда бежали от бомбежек на пароходе, Мур трезво, как взрослый, распродает имущество, радуется вырученной сумме, возвращается в прифронтовую Москву, откуда эвакуируется в Среднюю Азию, там существует на средства сердобольных - то Толстых, то Литфонда. Вернувшись еще раз в Москву, поступает в Литинститут и, будучи забран в солдаты, гибнет в первом же бою.

Чем же была эта всполошенная судьба, не свершившаяся, загубленная на корню? Он не успел стать ученым, как Гумилев-сын, чтобы отстаивать свою пользу перед кровавой Родиной, он был всего-навсего подростком с иррациональной надеждой на благополучный исход, он заставлял себя верить, что его "оставят в покое", он хотел лишь одного - читать и писать о прочитанном, составлять антологии, профессорничать, наблюдать жизнь с привычной колокольни "неучастника", "недействующего, но сознающего лица", он не желал быть в потоке сшибшихся, воющих и летящих в небытие душ. Но ему пришлось. И этот страшный смысл следует назвать Причастием.

За то, чтобы упокоиться честно, за то, чтобы судьба привязалась к законной почве, стукнулась каской о глину родной земли, Мур заплатил жизнью. Так ему "объяснили", кто он и зачем пришел в Россию: чтобы умереть за нее.

Пары месяцев, и это чувствуется по стилю, хватило, чтобы из француза сделать классического "совка". Гениально! Отнимите у человека еще не свободу, но способность распоряжаться собой, заставьте считать копейки, тонуть в долгах, вплоть до воровства золотых часиков, голодать по-гамсуновски неделями, и вы получите тот отпечаток, заставляющий целые поколения жить в состоянии "полупритопленности", неговорения, умолчания, непоступка. Истребив цвет космополитической прослойки, "причастив" ее "почве" смертью, тоталитаризм за пару десятилетий достиг большего, чем хотел: нас.

Нас, чьи развязанные языки по-прежнему настроены исключительно "гастрономически", и, по замечанию Мура, готовы предаться кому угодно для возмещения любой бытовой недостаточности, в том числе иностранцам. Родовой порок! Эвакуированные в Азию надеются на приход англичан, но взгляд поверх нужд племени определяет ли интеллигентское сознание целиком? В нем ли просвечивает универсализм грядущего или он лишь шелуха на поверхности непримиримой вражды? Кто мы своей стране?

Эти вопросы ставит дневник мальчишки, сына своей матери, разделившего с ней муку двадцатого века бестрепетно и до конца.

Хотите видеть это своими глазами?

Подойдите и причаститесь сами.