Психогеографичен в любви

Кирилл Кобрин. Где-то в Европе: проза нон-фикшн. - М.: Новое литературное обозрение, 2004, 200 с.

Изобретенное в первой половине 1950-х годов юными, но уже вполне невыносимыми ситуационистами слово "психогеография" должно было поначалу придавать ироническую серьезность ночным прогулкам (или "дрейфам") молодой парижской шпаны под предводительством Ги Дебора, совершавшимся в состоянии отнюдь не шуточного алкогольного опьянения. Регулярно возникая на страницах "Потлача", "психогеография" и производные от него удостоились официального определения в первом номере сменившего "Потлач" "Международного ситуациониста" (июнь 1958, с. 13):

"Психогеография - изучение точных эффектов географической среды, обустроенной сознательно или нет и непосредственно действующей на аффективное поведение индивидуумов.

Психогеографический - относящийся к психогеографии. То, что манифестирует непосредственное действие географической среды на аффективность.

Психогеограф - тот, кто ищет и передает психогеографические реалии".

Вопрос о местах действия произведений, преимущественно жизнетворческих, сменяется у ситуационистов вопросом о действии мест. Место становится главным героем и требует слова.

Усилиями почтеннейшего Б.Акунина ("Декоратор") русское происхождение Джека-Потрошителя практически доказано. Русским был и самый пламенный из ситуационистских психогеографов Жиль Ивен, он же Иван Владимирович Щеглов, след которого, увы, теряется в психиатрической (просто, без "гео-") больнице. Но если относительно побуждений Джека-Потрошителя еще остаются некоторые сомнения, то Кирилл Кобрин - безусловно психогеографичен в любви. Критик, эссеист, редактор, он к тому же - сотрудник русской службы Радиостанции "Свобода" в Праге. Действие места, идеального наблюдательного пункта за жизнью европейских Востока и Запада?

"Где-то в Европе" состоит из трех частей.

Первая ("Элизиум теней") посвящена Горькому - Нижнему Новгороду.

Вторая ("Кошмар истории") - Западу, вымечтываемому в том же Нижнем или выискиваемому в психогеографических дрейфах по Петербургу (количество и сорта потребляемого алкоголя тщательно указаны).

Третья ("Письма из Британии") - Западу реальному, а именно Великобритании (привет Потрошителю?).

Впрочем, воображаемого Запада хватает и в первой части, а советских реалий - во второй. Композиция частей скорее определяется движением из "цирка" к "Святой Земле" (любимый автором Борис Гребенщиков, которому он посвящает в книге немало строк). Движением - во времени и пространстве. Из детства в юность. От Дюма к Сэлинджеру. Из русской провинции в Петербург:

"Что лучше всего? В конце апреля или в начале сентября солнечным ветреным днем выйти из Московского вокзала, с каменной мордой мимо таксистов, к трамвайной остановке на Лиговке. Поставить нетяжелую сумку на морщинистый асфальт и почувствовать, как исчезает все вагонное и довагонное; свежий влажный воздух смывает железнодорожный пот со лба точно так же, как первая питерская затяжка отбивает вкус железнодорожной гастрономии (курица энд яйца). Ты один. У тебя нет, не было и никогда не будет семьи, карьеры, друзей, дома, родины, тебя самого. Кусками обгоревшей кожи слезают расшитые метафизическими позументами одежки твоего "я": социальные, этические, эстетические. Голая экзистенция мнется в предбаннике нирваны. Приползает электрическая колымага и втягивает тебя в бесконечное петляние между Маратом и Рубинштейном, Достоевским и Правдой, Лермонтовым и Египтом. Плывешь то ли капитаном Немо по Окияну, то ли рыбкой в передвижном аквариуме. Будто прежние инкарнации вспоминаешь разом, перед тем, как забыть все. Стоп. Приехали. Только выходить уже некому" ("Буддический город").

И далее за границу. Путешествие в поезде по материковой Европе до Франкфурта, оттуда самолетом в Дублин ("Последний европеец"), описано как процесс чтения, распознавания давно знакомых знаков культуры, идентификации "слов" и "вещей". Процесс настолько волнующий, что автор вынужден сменить привычное "я" на "он", дабы застраховать себя от психогеографических аффектов, удержаться в рамках литературы:

"Первое покалывание счастья (на ребрах ладоней, между лопаток, где-то на входе в пищевод) он ощутил уже через двадцать минут после того, как состав покинул грязный пражский вокзал. Впрочем, перрон, от которого разлетались международные поезда, был оформлен по-другому, нежели те, что были предназначены для разных там плевых Пльзеней и мычащих Будейовиц: розоватый декоративный кирпич и такого же кукольного оттенка плитка делали его непроницаемым для звуков, красок и запахов вокзальных толп, которые извивались подземными туннелями и вырывались на платформы поплоше. Нет, здесь все было по-иному. Скромный прошлый век под литыми чугунными навесами позапрошлого. Гравюра Эрнста "Восточный экспресс". Пожалуй, так и нужно стартовать в далекие путешествия - с игрушечного перрона, пустого, чисто выметенного, по которому пробежит разве что служащий дороги, придерживая форменную фуражку".

Конфликт, определяющий первые две части, - несостыковка "здесь" и "теперь", превращающихся то в "здесь и тогда", то в "там и сейчас". Горьковский подросток в "Последнем европейце" - оставляющий на столе открытую книгу по истории Ирландии, сомнамбулически бредущий в школу, возвращающийся к себе через книгу. Приятель подростка, точнее - уже юноши, в шаманском экстазе повторяющий слово "Ливерпуль" ("Слова" и "вещи" позднесоветского детства"). Уроки настоящего английского у преподавательницы-финки ("Элегия"). "Сладкие" споры дискачей Горького о далеком Роберте Фриппе ("Куча").

Обретение пространственно-временной цельности, как будто бы долженствующее произойти в третьей части, также отсрочено, осложнено привкусом потустороннего. "Письма из Британии" написаны покойником - другом автора, Денисом Хотовым. Если настоящий Кирилл Кобрин, которого мы имеем удовольствие знать, - неутомимый путешественник, то повествователь "Где-то в Европе", несмотря на подзаголовок книги ("нон-фикшн"), остается персонажем произведения, выстроенного по законам грезы. "Святая Земля" недостижима, встреча с ней оборачивается смертью, и рассказывает об этой встрече другой, мертвец.

Что, впрочем, никак не влияет на достоинства книги.

Литературные - Кобрин, без сомнения, один из изысканнейших стилистов в сегодняшней русской литературе, виртуозно владеющий всей языковой палитрой современного "великого и могучего".

Исторические - большинство из эссе, составивших книгу, по своей выразительности и точности передачи реалий эпохи стоят десятка академических монографий.

Наконец, гражданские (воображаю недоумение автора, человека, сугубо частного в своем отношении к жизни), ибо писать хорошо по-русски является нынче общественно значимым поступком.

Создавать мемуары между тридцатью и сорока годами - занятие необычное. Поколению, к которому принадлежит автор "Где-то в Европе", понесчастливилось жить в эпоху перемен. Сохранение достоинства в этой ситуации уже само по себе может рассматриваться как оправдание жизни. Верить при этом в пользу литературы - почти невозможный вызов. C выходом кобринской книги таких вызовов стало на один больше.