Петр Резвых Владимир Тарасов. Трио. - М.: Новое литературное обозрение, 2004, 254 с.
У каждого музыкального стиля своя мифология, свой набор слушательских стереотипов. В представлении многих дилетантов о джазе таким стереотипом является широко распространенное убеждение, будто люди, которые его играют, - что-то вроде музыкальных юродивых. Помните, был в начале девяностых такой фильм с участием Петра Мамонова, про джазмена, у которого брутальный таксист отобрал саксофон, этакая аллегория вечного противостояния гения и обывателя? Там можно найти полный набор подобных романтических штампов: беспорядочно-сумасшедший образ жизни, трогательная непрактичность, неуемная жажда праздника и совершенное отсутствие интеллекта при беспредельной полноте чувства.
Воспоминания Владимира Тарасова, одного из лучших в мире джазовых барабанщиков, не имеют с этим образом ничего общего. На первый взгляд его размеренный рассказ об истории знаменитого трио Ганелин-Тарасов-Чекасин (ГТЧ, как его сокращенно именуют) может показаться даже пресным. Тарасов пишет ровным стилем, в меру литературным, в меру протокольным, без малейших признаков стилизации под байку, нанизывая эпизод за эпизодом на нитку десятилетий с эпическим спокойствием, которое, казалось бы, вовсе не вяжется с его музыкальным темпераментом. Однако, вчитываясь, начинаешь вскоре понимать, что рассудительность рассказчика лишь еще больше оттеняет художественную и просто человеческую значительность того, что было сделано музыкантами за пятнадцать лет существования трио.
ГТЧ и в самом деле уникальное явление. Коллектив мирового уровня с абсолютно самостоятельной музыкальной концепцией, без намека на подражание, не был, конечно, единственным флагманом джазового авангарда в СССР. Но по иронии судьбы именно он оказался единственным советским джазовым ансамблем, проникшим за железный занавес. О том, как это произошло и что из этого вышло, Тарасов и рассказывает в своей книге. О музыке он почти не пишет - над этим пускай трудятся музыковеды и критики. Зато подробно описывает среду, в которой эта музыка рождалась. Атмосферу джазовых кафе шестидесятых - своего рода клубов, где собиралась творческая интеллигенция. Концертные и гастрольные будни. Мытарства с устройствами на работу и увольнениями. Знакомства с писателями, художниками, музыкантами (отнюдь не только джазовыми), диссидентами-правозащитниками. Впечатления обычного советского интеллигента от заграничных поездок. И, конечно, множество маленьких шедевров театра абсурда, поставленных не лишенным порою талантов режиссером по имени КГБ. Тут никакого авангарда не нужно, сама реальность - сплошной перформанс.
О запретах и запретителях, надзоре и соглядатаях Тарасов и вправду пишет много. Даже извиняется за это в предисловии: мол, так уж получилось, что судьба трио зависела от властей, оттого и рассказ о нем густо населен безымянными людьми в штатском. Но в извинениях нет нужды: быть может, нигде во всем тарасовском повествовании дух времени не ощущается столь остро, как именно в трагикомических эпизодах с их участием. Все эти мнимые электрики, застигаемые врасплох за ремонтом прослушивающей аппаратуры в молодежном кафе, серые "пальто", неизменно сопровождающие музыкантов в загранпоездках, хамоватые чиновники, нагло врущие прямо в глаза, комсомольские активисты, тайком строчащие доносы, - такая же важная часть культурного ландшафта тех лет, как и те, кто вольно или невольно оказывался объектом этой назойливой опеки.
Быть может, советский андерграунд выглядит здесь не столь героически, как хотелось бы сегодня многим его корифеям. Но зато становится понятен истинный смысл его взаимоотношений с властью. Настоящий художник - будь он джазовый музыкант или акционист, поэт или скульптор - не становится нонконформистом специально. Он просто старается твердо следовать законам своего ремесла, невзирая на превратности политической конъюнктуры. А конъюнктура этого не терпит и все норовит напомнить о себе. Вот почему биография одного из тех, кого музыкальные критики любят называть не иначе как гигантами джаза, не похожа на непрерывный праздник непослушания, а выглядит как отчет о многолетней самоотверженной работе, где гениальное наитие - лишь плод строгой каждодневной дисциплины. Причем не только в том, что касается регулярных репетиций (хотя куда же без них?). Гораздо важнее другая дисциплина - та, что помогает сохранять человеческое достоинство, когда его то и дело испытывают на прочность.
Дарья Гармоненко