"Дядя Шуба" и все-все-все

Леонид Сабанеев. Воспоминания о России. - М.: Классика-XXI, 2004, 268 с.

Сегодня Леонид Сабанеев (1881-1968) известен прежде всего как автор апологетических воспоминаний о Скрябине. Хотя надо признать, что и современники считали Леонида Леонидовича непоколебимым поклонником именно этого композитора. Даже присказку такую сочинили: "Аллах Скрябин и Сабанеев - пророк его". Доля истины в этом бонмо, безусловно, имеется, однако, как и всякое красное словцо, оно страдает преувеличением: мономаньяком Сабанеев, профессиональный музыкант и музыкальный критик по призванию, никогда не был. Его мемуары свидетельствуют об этом как нельзя лучше.

Собственно говоря, законченных воспоминаний Сабанеев после себя не оставил. В его архиве сохранились лишь разрозненные черновики, запечатлевшие несколько вариантов зачина большой книги мемуаров, да отдельные статьи о русской культуре, написанные Сабанеевым в 30-50-е гг. для парижских и нью-йоркских эмигрантских изданий. Именно эти тексты и составили основу сборника "Воспоминания о России". Впрочем, несмотря на вынужденную эклектичность, текст от этого, кажется, только выигрывает: повествование выходит не центрированным на одной фигуре (как в случае со Скрябиным или героем другой известной книги Сабанеева - Танеевым), а прихотливо извилистым, фиксирующим все или почти все интеллектуальные и эстетические тропы, которыми в эпоху своей энергичной молодости хаживал рассказчик.

Действительно, трудно найти мемуариста, более осведомленного в закулисных лабиринтах Серебряного века, чем Сабанеев. Ему посчастливилось родиться в семье Леонида Сабанеева - знаменитого путешественника и природоведа, издателя журнала "Природа и охота", которым зачитывались три русских императора (Александр II, Александр III и Николай II) и даже, страшно сказать, сам Ленин. Близкими знакомыми семейства Сабанеевых были философ Владимир Соловьев и композитор Александр Бородин. Первого маленький Леня называл "дядя Шуба" (тот приходил к ним в дом в огромной шубе), а другого не раз наблюдал в самых что ни на есть приватных обстоятельствах, например, когда во время научных опытов с летательными аппаратами "шестеро очень массивных и громоздких мужчин гонялись за бумажными "птичками", словно школьники". Прочими именитыми знакомствами Сабанеев был обязан уже своей личной любознательности. У своего учителя Танеева он не раз встречал Петра Ильича Чайковского. Был вхож в дом Римского-Корсакова, да и вообще хорошо знал почти всех членов "Могучей кучки", кроме разве что Мусоргского, скончавшегося еще до его рождения. Кстати говоря, уже в более взрослом возрасте именно гений Мусоргского Сабанеев ставил выше всех композиторских дарований России, несмотря на то что на его памяти "Мусоргский был не только не вещим и не мифическим, но был просто предметом насмешек и отношения скорее иронического и недоуменного".

Нет нужды поименно перечислять всех, кого знал Сабанеев и с кем его связывали дружеские узы. В список пришлось бы включить почти всех действующих лиц Серебряного века: и героев первого плана, от Брюсова и Вячеслава Иванова до Артура Рубинштейна и Игоря Стравинского, и второстепенных, от дирижера детского оркестра Анатолия Эрарского до пианиста Николая Зверева, учителя Рахманинова и Скрябина. Ценность сабанеевских воспоминаний заключается не только в непомерной широте круга его друзей и знакомств. Скорее их обаяние происходит от другого и притом весьма редкого свойства - сочетания житейской осведомленности в обстоятельствах личной жизни "великих мира сего" и трезвой эстетической оценки их творческих достижений, которые для Сабанеева всегда составляли ядро личности. Недаром его "Воспоминания" завершаются размышлениями о законе "золотого сечения" в природе, искусстве и жизни человека: исходя из теории золотой пропорции, согласно которой и кульминация произведения, и пик творческих достижений должны приходиться на 0,618 длины отрезка, Сабанеев даже заранее рассчитал примерные даты кончин Глазунова и Рахманинова. Эти даты совпали вплоть до года. Как и для других отпрысков Серебряного века, жизнь для Сабанеева всегда была эквивалентна произведению искусства.