Любви и очи и ланиты

В ВОЛОГДЕ, где Батюшков тридцать лет доживал свой сумеречный век, есть дом-музей поэта. Среди прочей мишуры в тамошнем киоске продаются октябрятские звездочки, бог весть как сюда попавшие из позапрошлой жизни. После экскурсии по музею школьники младших классов обычно собираются у витрины и разглядывают безделушки. Особенной популярностью у них пользуются, конечно же, красные звездочки. Показывая пальцем на кучерявого мальчика, изображенного посередине, они шепчут друг другу: "Это Батюшков".

Можно ли мечтать о большей славе?

Эту книгу написал Леонид Майков, вице-президент Академии наук, младший брат поэта Аполлона Майкова, издатель и знаток русской литературы. Он умер в 1899-м, но начальный вариант "Батюшкова" о ту пору уже двенадцать лет как был издан. На сегодняшний день эта книга остается единственным пока обстоятельным исследованием жизни и творчества поэта "допушкинской поры". Книга написана традиционно, то есть биография поэта иллюстрируется стихами и наоборот. Обобщений здесь почти не наблюдается, зато подбор источников - и, главное, русский слог Майкова - заставит читателя сделать выводы самостоятельно.

Батюшкова недаром поминают в одном ряду с Пушкиным и Боратынским. Дело тут не столько в литературной кухне, сколько в том, что стихотворцы эти подтверждают собственной жизнью три типологические варианта отношения с судьбой - а потому всегда стоят рядом. Судите сами.

В "античной" жизни Александра Сергеевича каждый шаг поэта совпадал с шагом судьбы и был единственно возможным, а потому верным. "Гамлетовская" биография Боратынского, наоборот, показывает, что жизнь его была чередой замысловатых шахматных ходов в игре с провидением. И, наконец, жизнью Батюшкова управлял "какой-то мстительный бог". Судьба как будто нарочно издевалась над ним, так что на закате жизни наш поэт вослед Макбету мог бы сказать, что "жизнь - это сказка, рассказанная идиотом", когда бы умел о ту пору связно выражать мысли.

"Он недовольно дороден, не чиновен и... мал ростом", - говорил о себе Батюшков. В самом деле, был он мал, тонок, сух, если не сказать - тщедушен. Друзья по "Обществу любителей русской словесности" прозвали его "Ахилл Батюшков", но еще охотнее делали паузу меж слогов, отчего выходило иначе - "Ах, хил Батюшков!" Оба - и героическое, и комическое - прозвища наш поэт вполне заслужил. Любой сквозняк в университетской аудитории мог свалить его с ног - его, участника штурма Парижа!

Часть года Батюшков проводил в Хантонове, где хандрил и маялся. Листая Вольтера с Тибуллом в беседке, он учился писать эпикурейские стихи, славил "любви и очи и ланиты" - но "Штольцу" Гнедичу в столицу жаловался, что "если проживу десять лет, то сойду с ума". "Отрывался" он только в Москве - в "обломовской", допожарной, - где жил холостяком князь Вяземский и жуировал Жуковский. Что до Петербурга, там он служил, получал на орехи от "шишковцев" за "Видение на берегах Леты" - и записывался в ополчение 1807 года. Он пошел в поход сотенным начальником Петербургского милиционного батальона. Под Гейльсбергом его ранили в ляжку навылет.

Но тут судьба лишь репетировала с поэтом, а гром разразился шесть лет спустя в "битве народов" под Лейпцигом. В тот вечер погибает его лучший друг Иван Петин. Поутру после битвы Батюшков объезжает кровавое поле. Какой-то раненый говорит, что Петин погиб за перелеском, у колокольни, и наш поэт пробирается дальше: "Утро было пасмурное; все усугубляло мрачность зрелища свежего поля битвы, заваленного трупами людей, коней, разбитыми ящиками и проч. В глазах моих беспрестанно мелькала колокольня..."

Образ очень литературный, мифологический - тончайшего склада живая душа блуждает в потемках по мертвому полю. Образ падающей колокольни с тех пор стал преследовать бедную голову бедного поэта - аллегорией ужаса, хаоса и распада жизни. Возвращаясь домой после падения Парижа, Батюшков не заехал в Италию, которой с юности бредил. Италия как символ божественного искусства теряла теперь всякий смысл - обескураженный Батюшков спешил домой. "Обожествленная грация", "звуки италианские", "любви и очи и ланиты" - все тогда пошло прахом. Два века, мелькнувшие за десяток военных лет, перевернули историю и унесли остатки блаженной допожарной эпохи. Что было делать?

"Я убрал в саду моем беседку по моему вкусу. Это меня так веселит, что я не отхожу от письменного столика и веришь ли? целые часы, целые сутки просиживаю, руки сложа накрест", - писал в мае 1817-го Батюшков Гнедичу из Хантонова. Действительно, черновики того времени пестрят рисунками "щастливой" беседки, но! Но время от времени рука поэта между прочим выводит на белых полях колокольню - черную падающую колокольню над полем - из того страшного сна наяву.

"Гораций просил, чтобы Зевес прекратил его жизнь, когда он учинится бесчуствен ко звукам лир. Я очень его понимаю молитву". В ноябре 1819 года сбывается давнишняя мечта Батюшкова - он отправляется при посольстве в Италию, но страна Данта и Тасса, которых боготворил наш поэт, увы-увы, оставила его равнодушным: ни в Риме, ни в Неаполе, ни на Искии не нашел поэт того, чего искал, - смысла собственного существования.

Из путешествия своего не привез он ни строчки.

Впрочем, главное итальянское стихотворение Батюшков уже написал - текст "Умирающий Тасс" появился из-под его пера в Хантонове двумя годами раньше, зимой того же 1817-го. Прочитайте это гениальное стихотворение вслух - вот где "Ахилл" Батюшков достигает удивительного, "бродского" почти звучания. Вот где судьба Батюшкова накладывается на судьбу Тасса, а текст "нарастает" - и как река впадает в звенящее безмолвие.

Одиссея Батюшкова была тем временем еще не закончена. Из Петербурга оклеветанный Плетневым наш поэт спешит в Крым - на поправку расстроенных нервов.

Как-то, играя в Симферополе с хозяйской кошкой, наш поэт самодовольно заметил: "Я учу ее писать стихи. Вы знаете, она уже декламирует преизрядно". "Да вы шутите, Константин Николаевич!" - возражали ему, но Константин Николаевич не шутил. Константин Николаевич минуту назад окончательно спятил. Спустя пару дней он сжег походную библиотеку, а еще через некоторое время трижды пытался покончить с собой - резал вены, стрелялся и голодал.

Государь проявил к поэту благосклонность и велел выделить из казны на лечение пятьсот червонцев. Батюшкова отправили в Германию, где одиссея его вступала в заключительную фазу: отчеты об этой "буйной" фазе опубликованы в нашей книге за авторством лекарей, пользовавших поэта.

Окончательный сон сошел на Батюшкова в середине двадцатых годов. Лечение оказалось напрасным, и родственники отправили поэта к себе в Вологду. В этом безумном вологодском покое Батюшков прожил еще тридцать (!) лет. На его акварелях той поры с меланхоличным однообразием чередовались лошадь на привязи, луна, крест и... черная колокольня.

В больном своем сне, посланном, надо полагать, все тем же мстительным богом, Батюшков пережил и себя, и свое поколение, и свой век. Его одиссея, видимо, еще продолжалась в больной его голове. Но о ней нам уже ничего не известно.