Частная жизнь трудоголика в толпе

Гриша Брускин. Прошедшее время несовершенного вида. - М.: Новое литературное обозрение, 2000, 448 с.

ХУДОЖНИК Брускин сам обозначает себя как Гришу: и картины так подписывает, и книгу так же подписал. Аналогично поступает писатель Саша Соколов. Почему они так делают, не знаю - может быть, причины у них разные. Но одну причину можно назвать общую: и тот, и другой вышли из неофициального искусства, из тех компаний, где автор, как правило, хорошо знаком со своими зрителями и читателями и может позволить называть себя просто по имени.

Гриша Брускин (р.1945) - художник известный, хотя известность его в России за пределами художественных кругов несколько односторонняя: о нем говорили как о человеке, чья картина - половина диптиха "Фундаментальный лексикон" - в 1988 г. на единственном в истории московском аукционе Сотбис была продана за сумасшедшие (особенно по тем временам) деньги - 416 тысяч долларов. До того он почти не выставлялся и существовал как "прикладник". В начале 90-х Брускин поселился в США и сделал значительную карьеру на Западе - например, оформлял вновь оборудованное здание рейхстага в Берлине. Теперь он выпустил воспоминания в виде серии анекдотов. Точнее, историй из жизни, потому что среди вошедших в книгу текстов есть и очень печальные.

В общем-то у большинства (хотя и не у всех) талантливых и нонконформистски настроенных художников его поколения судьба может быть описана по одной и той же схеме: в 60-70-е - работа кем-то для заработка, основное дело показывается только доверенным людям; в перестройку - выход к публичности; в 90-е - переселение за границу или частые выставки там же, участие в международных художественных проектах и т.п.

Таков сюжет и реальной биографии Брускина. Брускин показывает ее как в некотором смысле типичную: интеллигентное еврейское детство, учеба, чтение самиздата, жена, хорошая компания друзей, прорыв - выставка в 1983 г. в Латвии, опять глухо, перестройка, шум, выставка в зале на станции метро "Каширская" с визитами Макса Фриша, Дюрренматта и Милоша Формана, внешне благополучная жизнь в Штатах, поездки к родителям в Израиль, смерть матери.

В книге - в основном частная жизнь. И это - при том, что из краткого просмотра репродукций и из ознакомления со списком сделанного становится понятно: всю сознательную жизнь Брускин был трудоголиком. В книге лишь изредка упоминаются собственные работы Брускина и вообще не фигурирует его советская занятость. Есть признания в любви к некоторым художникам (Олег Васильев, Михаил Шварцман, Илья Кабаков), но нет общих деклараций. Работа и, видимо, достаточно серьезные размышления на разные темы - еврейство, христианство, мифологичность современного сознания - присутствуют как основное содержание, но рядом с текстом или между строк.

Прежде всего - это книга, исполненная умного юмора и трезвого отношения к жизни, ироничного и внимательного. Ее с удовольствием может прочитать и человек, далекий от художественных экспериментов Брускина. Это еще и очень еврейская книга - безо всякой исключительности, не "для своих", но по мировоззрению, в котором сочетаются ирония, грусть и сочувствие. "У моей жены Алеси были родственники по фамилии Магарас. Все как один работали в "Главсахаре": Гидя, известная своим дурным характером; Зяма, который ее терпел; Ида, чей возраст - сто семь лет - никогда не менялся; ┘Павлуша, громко певший русские народные песни на кухне в надежде, что у Иды случится инфаркт; ┘и, наконец, Киса, которую все презирали, потому что она не работала в "Главсахаре".

В книге оказываются воспоминания не только самого Брускина, но пересказаны воспоминания его родственников, жены, тестя, тещи и пр. - и в текстах, и на фотографиях получается довольно широкая панорама жизни интеллигентных русско-еврейских семей с 1920-х годов до настоящего времени.

Принципиально, что это именно единая книга и следует говорить о ее жанре в целом, а не об отдельных вошедших в нее историях. Больше всего напоминает она личный альбом: кроме историй в книге много фотографий и репродукции (наверное, самых любимых) работ Брускина. На фотографиях - сам Брускин в разном возрасте, родители и многочисленные родственники: бабушка с подругами в 1923 г. в Алупке, мама в молодости, друзья - художники и другие┘ В основном те же люди, что и в текстах. Поэтому и тексты начинают восприниматься как часть альбома: нечто рукописное, личное, для друзей. Кажется, именно это имел в виду художник книги Дмитрий Черногаев, в названиях текстов имитировавший надписи от руки.

Художественное направление, к которому принадлежит Брускин, принято называть соцартом. У всех значительных представителей соцарта (Борис Орлов, Леонид Соков, Виталий Комар, Александр Меламид и др.) к "сатирической" реакции на советскую жизнь всегда примешивалось решение каких-то иных, не внутрисоветских по своему происхождению задач - у каждого своих. Брускин пошел по пути создания своего рода тотальных фигуративных каталогов. На его картинах - множество людей, составляющих толпы или "периодические таблицы" с набором советских профессий ("Фундаментальный лексикон"), психологических типов ("Памятники"), экзистенциальных состояний (например, одна из клеток его таблиц может содержать схематическое изображение борьбы Иакова с ангелом). Фигуры Брускина анонимны, они выразительны именно в своей множественности. Каждая из фигур может быть индивидуализирована, а может быть клишированной и теряться среди других; принципиально, что человек в мире Брускина оказывается одним из многих и в этом - загадочен.

В книге Брускина - как, впрочем, в любых хороших мемуарах - присутствует неявный комплекс личной этики, которому автор старается следовать. Насколько он сам считает это следование успешным - не наше дело. Можно сказать, однако, об одной безусловной заслуге: Брускин пишет с любовью о художниках, не слишком модных и раскрученных в России, и относится с большим интересом к представителям совершенно разных направлений. Особо важны, на мой взгляд, истории об умершем в 1997 г. художнике Михаиле Шварцмане. Шварцман представлял себя как автора эзотерического, картины свои считал иероглифами тайного смысла, почти не выставлялся, говорил, что он не художник, а "иерат". Брускин показывает: при всей странности, забавности и даже нелепости поведения Шварцман был сильным и глубоким человеком. Уважение вызывают и рассказы Брускина про Олега Васильева, художника, работающего ныне в США и явно недооцененного в России.