Никанор Коваль. Крушиловка Тридцатого года: повесть. - М.: Русский путь, 2000, тираж 2 тыс. экз.
ХОТЯ "Крушиловка Тридцатого года" определена как "автобиографическая повесть", подходить к ней с эстетической меркой бессмысленно, да и невозможно. Основу книги составляют воспоминания очевидца о страшном голоде на Украине 1930-1932 годов. Автор этих воспоминаний - Никанор Ананьевич Коваль - был тогда ребенком, однако уже достаточно большим, чтобы детская память удержала не только картины человеческих мук и смертей, но и то, что впоследствии, проанализированное сознанием взрослого человека, помогло восстановить последовательную цепочку событий - раскулачивание, насильственное образование колхозов и борьба с единоличниками, вакханалия непрерывных продналогов, голод и смерть нескольких миллионов человек.
Мечтой украинского мальчика было попасть в детский дом, хотя он не был сиротой, в детский дом, который он видел однажды в Ленинграде, где оказался его младший брат, глухой и немой, специально оставленный отцом на ленинградской улице, чтобы его подобрали - в противном случае ему было не выжить. Неизвестно, сбылась эта его мечта - повествование обрывается на том месте, где его, пытавшегося сбежать из страшных родных мест, сажают в "коллектор" (что-то вроде нынешнего спецприемника для малолетних). Из скудных "сведений об авторе" известно только, что он прошел почти всю Отечественную, работал переводчиком с трех языков и умер в прошлом году в Калуге (стало быть, вышедшей книги мог и не увидеть). И что повесть эту считал делом своей жизни, писал ее тайком и дважды, опасаясь обыска, уничтожал.
Повесть "Крушиловка Тридцатого года" потому не может рассматриваться с точки зрения художественной литературы, что производит в читателе один эффект - тупого и бессмысленного ужаса. Когда Аристотель, объясняя принцип построения трагедии, писал, что от "счастья к несчастью" не должны переходить люди во всяком отношении достойные, ибо это не может породить ни страха, ни сострадания, а только негодование, равно как и недостойные, поскольку не вызовут к себе жалости, он и представить себе не мог, какие богатые возможности для развития понятия трагического предложит история развития человечества. Литература ХХ века столкнулась с проблемой невозможности катарсиса при безусловно трагическом содержании. Оказалось, что даже если повествование - художественное или документальное - сосредоточивается на трагедии отдельной личности, если эта личность становится статистической единицей для враждебной государственной машины, когда планомерно и хладнокровно уничтожаются тысячи и миллионы людей, то уже не может быть никакой разницы, достойные или недостойные люди попали в мясорубку истории. И не важно, что составит основу трагедии - невозможный "выбор Софи" в фашистском концлагаре или бессчетные и безымянные жертвы, нашедшие могилу в вечной мерзлоте Колымской земли. Чтобы совершилось аристотелевское "очищение посредством страха и сострадания", личность должна погибнуть, противостоя обстоятельствам. Масштабные проекты уничтожения выносят возможность противостояния за скобки. Однако язык не повернется - в силу опять-таки масштабности жертвоприношений - применить к ним иной эпитет, чем трагедия.
Читая об ужасах, описанных Ковалем, особенно поначалу, не можешь отделаться от мысли - что же еще может быть дальше? Хватило бы и одного эпизода, где у женщины с малыми детьми, мужа которой только что посадили в тюрьму, потому как не захотел в колхоз (причину обозначили другую - незаконный забой скота, своего собственного!), бригада "комнезамов" ("комбедовцев" по-нашему) приходит отбирать по третьему разу продналог, и, не обнаружив зерна, забирает скот, носильные вещи, одеяла, подушки и даже еду. С побоями, с угрозами, с погромом. А до этого уже "кулачили" других...
Но оказывается, что это только цветочки. Этот налог соберут с них за год восемь раз, раз за разом выскребая все до последней крошки (в буквальном смысле) - сараи, избы, сапоги, полотенца, вырванную изо рта у ребенка "оладушку" (как же, Рождество, "Святая ночь" - ну и наскребли где-то горсть муки пополам с толченой картошкой) - все "купит" колхоз (в обмен на воздух - это же продналог) и отправит в район очередной "красный эшелон" своего (как бы обмененного на эти "ценности") зерна...
И колхозники поначалу довольны - им много перепадает из имущества раскулаченных. А потом начинается голод. Уже для всех (потому что колхозное зерно уплыло в эшелонах). И люди будут есть крапиву, листья, траву, кошек и собак, а потом начнется людоедство.
Почему-то из всех страшных сцен больше всего ужаса внушает та, где дети пытаются подлезть под колючую проволоку, чтобы добраться к корыту, из которого кормят свиней. Какой-то малыш, "лежа на животе, работая ручками, как крот, он землю рыл. Пороет-пороет и подлезть пробует, голову под проволоку подсовывает. Только он не по силам работу затеял. Проволока прибита низко, ржавые колючки острые, земля глинистая, затоптанная, пальчики уже в крови, а он заморенный, худющий, давно из сил выбился! Однако роет, бедняжка! Роет, аж рубашонка (он без штанишек) до самых плеч задралась, тощий задок оголила"...
Люди пухнут, покрываются струпьями, язвами. Они умирают в домах и на улицах, в кустах вдоль дорог нет-нет да попадаются разлагающиеся трупы. Если проходит слух, что где-то начинаются общественные работы, где будут кормить, люди бредут и ползут туда за тридцать и пятьдесят верст, умирая по дороге, в работе, над миской полученного за эту работу жидкого супа. От желания есть люди сходят с ума. Зная, что обрекает того на смерть, сестра крадет у брата для своих детей последнюю закопанную в саду картошку, а другой брат убивает поленом сестру, когда та прокралась ночью сосать у его коровы молоко.
И за всем этим стоит Советская власть, умерщвляющая и отправляющая в тюрьмы недовольных и жалобщиков, даже теперь не прекращающая требовать все новых и новых налогов и даже возбраняющая жителям из других районов отправлять по почте посылки умирающей от голода родне.
Те, кто пережил эту страшную весну, увидев первые всходы на полях (где взять зерно на посев, если отнято все? Перетрясли старую соломенную крышу - сколько-то натрясли), обрадовались им, как знаку жизни. Напрасно. Колхозников от полей погнали кнутами, восстановив должность "лановых", изобретенную еще при "панах" (сколько раз из разных уст на разные лады звучит эта фраза: при панах так не жили, на панов так не батрачили, а как ели тогда - и гоголевскими или раблезианскими фресками идут описания хохляцких пиров с борщами, галушками, всякой другой экзотической снедью, откуда, проклиная себя за невоздержанность, со стоном ползут обжоры...). А у "индусов" - индивидуальщиков - возделанные поля просто отобрали за недоимки, накопившиеся за голодную весну...
Маленький герой в конце концов бежит из своего ада "...потому что страстно желал на шею государству сесть - пусть везет до совершеннолетия! Пусть родителей, замученных колхозом, хоть на одного облегчит. Пусть кормит, воспитывает! и не где-нибудь, а в Ленинграде, где полы паркетные, кровати синенькие, простыни белые! О, он это давно решил - и проберется. Через заставы комнезамские, через посты милицейские пройдет! Ночами на крышах, на буферах ехать будет, пешком от перегона к перегону пойдет, но доберется!" Некоторые особо прогрессивные господа изволят интересоваться, откуда у "этого народа" такая скверная и паразитическая психология и почему они все ждут, когда государство им что-нибудь даст. А она, оказывается, вот откуда. Оттого что это государство слишком много в свое время отняло - и в том числе даже чувство собственного достоинства, не говоря уже о прочих либеральных ценностях - вкупе с материальными.
И становятся отчего-то понятнее другие моменты нашей многосложной истории, например, почему такой поддержкой пользовался Степан Бендера, и почему на Украине не показало себя во всю силу партизанское движение, как в соседней и вроде бы родственной ей Белоруссии, и почему даже до сих пор цветет такая ненависть к москалям в душах бойцов УНА и УНСО, готовых поддерживать уже, кажется, совершенно ничем не близких им чеченцев...
"Кушай тюрю, Яша, молочка-то нет. Где ж коровка наша? Увели, мой свет", - учат в школе голодающие дети. "Близкие, понятные стихи", - комментирует с горькой иронией автор. Вот только он не знал тогда, что такое тюря. Впрочем, он бы ее и незнакомую за милую душу. Не было тюри-то...