Лиля Панн Сергей Довлатов - Игорь Ефимов. Эпистолярный роман. - М.: Захаров, 2001, 460 с.
Дорогой Игорь!
Вы, как говорится, удивитесь, что я пишу Вам через газету, но это не письмо, а рецензия. То есть я пишу не Вам, а о Вас, вернее, о Вашей - еще вернее, о вашей - книге. О вашей с Довлатовым. Прибегаю к эпистолярной форме для рецензии, на примере вашего романа убедившись в жизнеспособности почтовой поэтики, это во-первых, а во-вторых, в дни победоносного наступления Интернета и отмирания почты пользуюсь случаем засвидетельствовать ей - старой, доброй почте - почтение таким вот родным ей способом. Да и нахожусь, признаться, под чарами ностальгии, прихватившей меня за вашей перепиской: моя первая в жизни статья тоже была письмом - в "Новый американец", главному редактору Сергею Довлатову...
Газетный этикет вынуждает писать коротко, а мне, чтобы "отрецензировать" ваш труд десяти лет, не хватило бы и десяти страниц, что понадобились каждому из корреспондентов для последних, прощальных писем. В завершение двадцатилетнего романа. Согласны, что ваша дружба тянет на роман?
Недаром издатель Захаров заменил предложенное Вами название "Извините за мысли!" (сколько раз Довлатов повторил этот постскриптум?) на "Эпистолярный роман" - наверняка в издательском задоре одним выстрелом убить двух зайцев: тему (роман) и жанр (роман в письмах). Нон-фикшн до последнего постскриптума, ваша десятилетняя "переписка из двух американских углов" little by little вырастила в себе роман. Не так уж удивительно, коли этот жанр издавна облюбовал переписку как одну из своих безотказных поэтик.
Не подумайте только, что я увидела в "Эпистолярном романе" лишь историю одной дружбы. Третья волна здесь плещет и играет многими занятными историями. Рождение самой симпатичной газеты в мире "Новый американец", борьба издателя "Нового русского слова" Седыха с "вертухаем" (он знал, как именовать бывшего конвоира советского лагеря), Радио "Либерти" и окрестности, рождение "Эрмитажа" из пены "Ардиса", калифорнийская конференция "Одна русская литература или две?" и мильон других терзаний. "Рublish or perish" - нет, это не шутки мэнээсов из застойных НИИ, это смертельно серьезно было, если не для всей третьей волны, то для какой-то ее струи. Впрочем, Довлатов видел страсти самовыражения вне времени: "Знаете, что говорил Бунин в 70 лет, будучи Нобелевским лауреатом? Он говорил: "До сих пор, как только увижу свое имя в печати, испытываю в этом месте (он кладет руку на сердце) что-то наподобие оргазма".
Словом - люди, годы, жизнь. Блеск и нищета эмиграции, грубо говоря. Господи, какую милую пыль сохранила ваша переписка! Вот Довлатов на перепутье между карьерами ювелира и газетчика: "На курсах у меня обнаружили могучее прикладное дарование.... Шеф Милтон (дед его работал у Фаберже) произнес такую загадочную фразу: "Ты обязан лепить даже во сне". Все это меня несколько тяготит. Поскольку газета уже в наборе. И я не способен полностью отдаться моделированию клипсов".
За то, что Вы, Игорь, сохранили и вернули нам россыпи этой ювелирной пыли, достойны Вы не только повестки в суд (как там, процесс пошел?), но и премии имени Довлатова.
"Приехала моя сестра. Это та, которая спрашивала, рекомендую ли я ей прочесть "Героя нашего времени". Знаете, он поэт сплетен. Это его коронный жанр. Признаюсь, что именно так я оцениваю его наследие, прочитав вашу переписку. "Была здесь Люда. Честно попросила высоко оценить ее рассказы". Как Вы думаете, не он ли вдохновил Бродского на компрометирующее заявление о предпочтении всему "метафизики и сплетен"? Довлатов не славился своим пристрастием к метафизике, но жанр сплетен потому, мне кажется, так расцвел в письмах к Вам, что его слушатель был "практический метафизик" Игорь Ефимов. Высокое и низкое ведь не выживают друг без друга, правда? Скажите честно, Игорь, хмурились ли Вы неодобрительно, когда люди самые достойные под пером Довлатова превращались в ничтожеств, безумцев и бандитов?
Или это я спрашиваю Вас, писателя, осуждаете ли Вы гиперболу, шарж, гротеск etc.?
Игорь, знаете, что бросается в глаза в переписке? Безоблачность ваших отношений. Я, разумеется, знала об их давности, знала о том, что четыре месяца ваши семейства прожили рядом в Вене в 1978-м, ожидая американские визы, где-то читала о той поддержке, которую Вы оказывали в Ленинграде "неудачнику" Довлатову (прочла много больше из его писем: "Вы были первым и, говоря всерьез, единственным человеком, внушившим мне некоторую уверенность в своих силах" - на подобные признания Довлатов не скупится), но я и представить себе не могла, как идиллична была ваша дружба, судя по письмам, - при том что вы находились постоянно в деловых, финансовых отношениях. Как трогательны вы оба, спихивающие под благовидным предлогом друг другу какие-то доллары вне сметы! Совсем малые, но значимые суммы в ваших бюджетах. Бедные люди. Был такой роман в письмах...
Бедные, потому что "не вина, а оплошность разбивает стекло". Эту строку из Бродского Вы поставили эпиграфом к письму, которое зачинает финальную драму в дюжине писем. В свое время и до меня доходили слухи о какой-то странной Вашей ссоре с Довлатовым после того, как Вы из Анн Арбора перебрались в Нью-Йорк, но меньше всего я могла предположить, что у ссоры фактически не было причины. Видели бы Вы мою ошеломленную физиономию, с какой я дочитывала переписку...
Писатель-остросюжетник в Вас наверняка восхищается рельефом "Эпистолярного романа". Как гром среди ясного неба это письмо с эпиграфом! И - понеслась. Роли меняются. Не особливо разговорчивый заговаривает, и как! Идиллия завершается трагически - разрывом. Не вина, но и не оплошность разбивает дружбу, а та самая "не-встреча". Эпистолярный роман, как известно, часто увядает, когда появляется возможность видеть друг друга. Бедные люди. Это отдельная тема.
Читатель, не знакомый с Вашими книгами и не подозревающий, что сдержанный, суховатый корреспондент Довлатова на самом деле исследователь страстей души и в своей "практической метафизике" (потому и практическая, должно быть), и в любимом своем жанре плутовского романа (поскольку я пишу не Вам, а читателям, я без всякого стеснения рекомендую им Вaаi tour de force - "Седьмую жену", написанную, как теперь я понимаю, на значительной энергии страдания, причиненного утратой друга), этот неосведомленный читатель, безусловно, будет поражен напором, с каким Вы начнете "выяснять отношения" с Довлатовым, анатомировать его личность, анализировать его психологию творчества. "Моих Довлатовых", созданных мемуаристами, уже немало, но Ваш пока самый "мой", поскольку добыт из глубины нешуточного страдания. Похоже, что он же и самый "Довлатов".
Игорь, если бы не было этой "гоголевской истории" в вашем романе, то ее надо было бы выдумать! Потому что она, естественно, переходит в "достоевскую" и в заключение - в исповедь Довлатова. Чистосердечно пытаясь объяснить Вам свою "пониженную общительность", до которой Вы, слава Богу, в своем мичиганском захолустье не дожили (да и вряд ли доживете при Вашем культивировании дружбы), Довлатов дает весьма связную картину своего душевного состояния, несмотря на ошарашенность наскоками Вашей бескомпромиссности в дружбе: все или ничего. Раньше мы беспечно хохотали над красочными реляциями из Нью-Йорка в Анн Арбор, теперь молчим потрясенно, когда человек бесхитростно описывает невзгоды своей жизни. Об одной из них он скажет с убийственной простотой: "Я много лет был алкоголиком, а когда меня вылечили, то стало ясно, что ушел из жизни могучий стимулирующий фактор общения, даже если это общение интеллектуальное и творческое".
Трезвость взгляда на себя, вообще свойственная Довлатову, величественна в этой долгой исповеди перед Вами, подробности которой мне нет нужды Вам напоминать. В Вашем призыве на прощание: "Издатель - да и читатель - Ефимов был бы очень заинтересован получить произведение писателя Довлатова, в котором он впервые решился бы описать себя, мечущегося между "быть" и "казаться"" - он готов видеть шутку, настолько он знает, что психологическая драма не его жанр. Не кажется ли Вам, что Довлатов вообще не писал психологической прозы? Скорее уж можно назвать ее онтологической. Разве есть хоть крупица психологии в истории его женитьбы в "Наших"? А этот рассказ есть то, что мы называем "Довлатов". Здесь мы можем спорить, но я нахожу убедительной Вашу нынешнюю сноску под последним письмом: "Сейчас мне кажется, что издание, которое читатель держит в руках, и есть та книга, которую я призывал Довлатова написать".
Нью-Йорк
Дарья Гармоненко