Сергей Степанов Аракчеев: свидетельства современников / Составление Е.Е. Давыдовой, Е.Э. Ляминой и А.М. Пескова. - М.: Новое литературное обозрение, 2000, 489 с.
СОСТАВИТЕЛИ этой книги - наиболее активные авторы замечательной мемуарной серии "НЛО". Они приготовили в 1996 году дебютный ее выпуск - "Секретные записки" Шарля Массона, Екатерина Лямина участвовала еще в подготовке воспоминаний Михаила Дмитриева, книги-события для историков русской культуры XIX века.
Как и в Дмитриеве, в Аракчееве подкупает блистательная комментаторская работа; без квалифицированных разъяснений Давыдовой и Ляминой (занимающих около трети тома) книга вышла бы в лучшем случае сборником несколько растянутых анекдотов, степень правдоподобия, а часто и сама "соль" которых нам неясны. Теперь же мы имеем надежный источник, при обращении к которому не рискуем сесть в лужу и принять сплетни за факты, выдумки раздраженного мемуариста за тайные страницы политической жизни России.
К сожалению, на этот раз сам объект приложения усилий добросовестных составителей вряд ли их стоил. Но чтобы это выяснить, и потребовался проделанный труд.
"Герой" книги - персона вполне мифологизированная, один из главных Кащеев русской истории. Прогрессивная общественность почти два века только и вздрагивала в негодовании при упоминании Аракчеева. Как тут не попытаться разобраться с истинной сущностью? Ведь сегодня процессы демифологизации, неразделимо сплетаясь с ремифологизацией, стали излюбленным и отлично отлаженным интеллектуальным упражнением. Сама "фактурность" известного нам образа Аракчеева чрезвычайно абстрактна. Он, как и подобает истинно "мифологическому", репрезентирован наглухо застегнутым мундиром простого образца (этакий френч Александровской эпохи), смешным (и одновременно зловещим) полуежиком волос, славен недоступностью и общей таинственностью ("Дом его на Литейной был каким-то таинственным, заколдованным замком: в нем обитал Змей Горыныч"); даже личная его жизнь - полуграмотная и деспотичная экономка/любовница Минкина, обманом подкинутый сын Шумский, первую зарезали, второй спился - какая-то "ненормальная" и отталкивающая. "Всегда осторожный, всегда скрывающий глубоко свою мысль и свои страсти, он не любил около себя шуму и восклицаний..." Так и хочется с тайны этой покров сдернуть, заглянуть внутрь. Как пишет в предисловии Лямина, "образ Аракчеева начинает требовать анализа (то есть, в буквальном смысле термина, - разъятия), помещения в как можно более плотный ретроспективный контекст". Плотный и, конечно, разносторонний. По делу "pro et contra" графа Аракчеева должны быть привлечены многие свидетели и с разных сторон. Отсюда - большая дробность состава книги: слово предоставлено пятидесяти очевидцам (из старых публикаций тщательно "выстригались" посвященные Аракчееву страницы, впервые печатается подборка ходивших в обществе рассказов об Аракчееве, которые записал калужский чиновник Иван Бессонов), а сверх того собран раздел "Литературные и фольклорные произведения об Аракчееве" (в основном инвективы "вольной поэзии": "Чувств не имея, Ешь ты людей; Ехидны злее Варвар, злодей!" и стон народных песен: "Всю Россию разорил, солдат бедных погубил"; рифмуются с ними и фольклорные "Рассказы крестьян и солдат об Аракчееве").
Но собранные вместе эти свидетельства рисуют картину не очень объемную. Рассказы вертятся в одном и том же узком кругу тем: скороговоркой и с чужих слов о счастливом билете, который в юности вытянул бедный новгородский дворянин, попав на службу к Павлу, возвысившему его, а затем удалившему от себя; о том, как был привязан к угрюмому и ограниченному Аракчееву Александр (загадка, не перестававшая всех удивлять); типовые истории о строгости (но иногда, особенно по отношению к персоне мемуариста, и о справедливости к заслугам) временщика, о том, как боялись его и гнули шею самые раздутые вельможи; подробно об устройстве села Грузино, где было много чего и большей частью очень причудливого; подробнее всего об организации военных поселений: как осушались новгородские болота, как поротно расселялись мужики и солдаты, а Аракчеев (сам он скептически относился к этой затее Александра, о чем хорошо знали современники, но тем не менее поселения окрестили "аракчеевскими") требовал быстроты и порядка в реализации плана. Крайне скупо и гадательно говорится о материях из области большой политики. И дело не только в том, что большинство мемуаристов были не вхожи в высшие государственные сферы и употреблялись в основном по мелиорации и родственным областям, а люди "политические" своих воспоминаний о графе не оставили. Сам Аракчеев не был ни идеологом и политическим мыслителем, ни государственным мужем, контролирующим курс страны. Зигзаги александровского царствования (дружба и борьба с Наполеоном, министерские реформы и конституционалистские прожекты, увлечения мистицизмом...) определялись другими людьми, а Аракчеев представлял тип исполнительного бюрократа ("идеал образцового капрала", по Герцену). При Николае такой типаж расплодился во множестве, и Аракчеев, вполне возможно, затерялся бы в общей массе. Но новый император его отринул с первых же дней: усердных и преданных исполнителей лучше создавать своих.
Но как же достиг Аракчеев степеней столь известных? Еще одно приложение к книге составляет поздняя статья Вяземского, в которой этот умница как раз и ломает голову над данным вопросом. Мастер культурологических интерпретаций, в сущности, признает, что личность графа - для нас загадка, а "Аракчеев был не вполне тот, что мерещится нам в журнальных легендах". Вослед за Вяземским идут и составители мемуарного тома. Культура всегда пасовала перед феноменом власти: последняя строится не по хитроумным интеллектуальным схемам, ее простота и грубость лишены тонких подтекстов. Закон власти основан на ее предельном использовании; если ею делиться или применять половинчато, она ускользает из рук. "Давить, так давить", что и делал Аракчеев. Он больше издевался над офицерами и сановниками не потому, что симпатизировал солдатам и крестьянам, а потому, что пределы его власти были выше круга рабов. Лишь получив формальное право, он сразу закреплял его действием, пренебрегая этикетами, политесами и прочей ерундой. Не используешь власть - ее отнимут. И свое место по отношению к императору Аракчеев понимал так же, без всяких претензий ощущая себя государевым червяком.
Материалы книги дают богатую пищу фантазии культуролога. Аракчеев печатал в типографии штаба военных поселений массу брошюр и книг: документы, письма к себе императорских особ. Правительство беспокоилось, подозревая тут тайное послание и соблазн. Но Аракчеев просто использовал свою власть над типографией. Одно из установлений, принятых в поселениях ("женщины должны были каждый год прибавлять к новой породе людей по мальчику, а если рождалась девочка - платить штраф"), провоцирует к размышлениям на темы футуристического общества и homo novus, тоже вряд ли оправданным: если можно приказать бабам, кого им рожать, то надо приказывать, а не то совсем из-под власти выйдут. Масса причуд в обустройстве Грузино не должно толкать к поискам хитрого "аракчеевского стиля" (какого-нибудь "барочного примитивизма"): его там не больше, чем в плюшкинской куче.
Сама история показывает, что часто все несколько проще воображаемого. В предисловии к книге разбирается предание, что прощенный Павлом Аракчеев скакал в Петербург и в день убийства был "задержан у городской заставы". "Представьте: вечером 11 марта Аракчеев успевает в срок, и - император остается жив..." "В срок" в царский дворец Аракчеев успел через четверть века, 14 декабря, и - с перепуганным мрачным лицом молча сидел "на диванчике". Та же роль, очевидно, ожидала его и в 1801, разве что получил бы еще от кого-то из полупьяных заговорщиков рукоятью шпаги по голове. А так как не был этот Горыныч трехголовым, то кончилась бы здесь сказка по-настоящему и не начавшись. Право, не о чем было бы жалеть.
Дарья Гармоненко