Под звездой Талмуда

Евреи в России: XIX век. - М.: Новое литературное обозрение, 2000, 560 с.

Подготовленный Владимиром Кельнером сборник мемуаров, снабженный высокого уровня комментариями и напоминающими краткую энциклопедию именным указателем и подробным толковым словарем еврейских терминов, является важнейшим источником по истории, быту и общественной жизни евреев в России во второй половине XIX в.

Общеизвестно, что во второй половине XIX в. роль евреев в экономике и культуре России была достаточно велика. Строительство фабрик, заводов и железных дорог, учреждение банков и акционерных обществ, основание Петербургской и Московской консерваторий (Антон и Николай Рубинштейны), создание скрипичной (Леопольд Ауэр) и виолончельной (Карл Давыдов) исполнительских школ - вот далеко не полный перечень их заслуг перед страной.

Однако в этой книге широкую панораму общероссийской действительности 1880-1890 гг. вы найдете лишь в "Делах минувших дней" Гирша-Абрагама Слиозберга. Что же касается, первых двух мемуаристов, то они, в основном, ограничиваются рассказом о повседневной жизни еврейской общины России 1840-х - начала 1860-х гг. Так, критик и педагог, рьяный сторонник соединения традиционного и светского образования Абрам Паперна с мягкой иронией описывает добродушных жителей своего городка Копыля, мужественно защищавшихся от "зараз морального свойства" вроде чуждого им религиозного направления хасидизма и просвещения (Гаскалы). Однако традиционные еврейские общинные институты действовали неплохо: если местные жители решали свои денежные, супружеские и прочие споры древним кулачным правом, то евреи прибегали в этом случае к раввинскому суду, "к которому с полным доверием относились и местные христиане". Он вспоминает об обучении древнееврейскому языку под началом мало сведущего в книжной премудрости меламеда. С чувством описывает он чтение украдкой содержащих разнообразные сведения сборников времен Гаскалы: "Из безбрежной однообразной талмудической пустыни мы вдруг перенеслись в чудный сад со свежею, прекрасною, разнообразною и разноцветною растительностью; из тесной душной атмосферы клауза (религиозной школы второй ступени. - А.Г.) нам открывался вид на широкий Божий мир; атрофированное сухою казуистикою чувство ожило, давно заброшенная и забытая поэзия вступала в свои права".

В повседневной жизни одаренного мальчика окружали предметы отнюдь не поэтического свойства: вопиющая нищета, скорбь и горючие слезы отцов и матерей из-за двойной рекрутской повинности, постоянный страх окружающих перед алчной администрацией. И вопреки всему этому - истовое стремление евреев к религиозному образованию. Несмотря на постоянную бедность, копыльские обыватели безвозмездно кормили "жаждущих знаний буршей" по очереди все семь дней недели. "У евреев, - утверждает Паперна, - круглых невежд не было, невежда был крайне презираем". "Шкап с книгами, с полным комплектом Талмуда в красном кожаном переплете был лучшим украшением для еврейского обывателя, как жемчуг и бриллиантовые серьги для жены его". И, наверное, не случайно Копыль чаще всего посещали не гиганты, карлики и необыкновенные силачи, а "феномены умственные". Так, громкой славой пользовался ярый поклонник известного средневекового философа Маймонида, прозванный Рамбамом в его честь: проколов в "ка" насквозь иглой Талмуд, он мог сказать, какие именно слова напечатаны на этом месте на всех страницах книги. С уважением и любовью вспоминает Паперна своих первых учителей: "видавшего виды" широкоплечего добряка и силача Иаче, одним из первых начавшего обучать своих воспитанников еврейской грамматике и письму, напоминавшего почтенной внешностью патриарха, беззаветно верившего в свое дело и избранность еврейского народа преподавателя Талмуда ребе Лейзерке.

Воспоминания перешедшего в христианство Аркадия Григорьева Ковнера написаны в несколько ином ключе. Досаждавший своими упреками в антисемитизме Достоевскому (который, как известно, юдофилом и вправду не был), Ковнер ностальгии по родному городу Вильно вовсе не испытывал. В самом деле, можно ли сохранять добрую память о семье, где занимающийся благотворительностью состоятельный сын скрипя сердце выдает своему благочестивому старику-отцу 12 рублей в месяц, а отец многочисленного семейства едва скрывает радость по поводу смерти новорожденного младенца? Но разве "В овраге" Чехова или во "Власти тьмы" Толстого мы не наблюдали развязок более страшных драм? Разве Алеша Пешков или мальчик Мотл Шолом-Алейхема испытывали меньше злоключений? Между тем кажется, в юности по тому времени просвещенный и образованный Ковнер мало чем уступал циничному и невежественному "маленькому человечку" Менделе Мойхер-Сфорима. В конце концов, не выдержав окружавшей его затхлой атмосферы, молодой человек решает, что ему необходимо посвятить свою жизнь литературе или же стать ученым светилом. Для этой цели он бросает жену с грудным ребенком, предварительно заложив в ломбард нитку жемчуга, принадлежавшую теще. "Бегство удалось", и впоследствии Ковнер становится "еврейским Писаревым" (критиком и публицистом). Однако совершенная им через много лет вторичная попытка посягнуть на чужую собственность (подлог в петербургском банке) имела для него куда более печальные последствия: будучи осужден на четыре года каторжных работ, он в какой-то мере повторил судьбу своего великого литературного покровителя (Достоевского).

Воспоминания известного юриста, руководителя примыкавшей к кадетской партии "Еврейской народной группы" Генриха Слиозберга начинаются рассказом об эпохе Александра II, освободившего евреев от двойной рекрутской повинности и открывшего им доступ к государственной службе. Приобщенный к иудаизму бесконечно любящими родителями и самоотверженными учителями, он усвоил "значение суда для народного благополучия" еще в детстве, во время чтения Танаха (еврейской Библии). Необходимое для служителя правосудия умение постоять за себя проявлял, уже будучи гимназистом. В ответ на антисемитский выпад учителя во время прокатившихся по Украине погромов 1881 г. он демонстративно покинул класс. Вскоре инцидент получил всеобщую огласку, и по распоряжению губернатора несостоятельный педагог вынужден был немедленно подать в отставку. Так что неуклонное стремление быть в трудную минуту со своим народом вполне объяснимо. Несмотря на блестящие способности, столичное и европейское образование, он из-за существовавших при Александре III ограничений для евреев должен был отказаться от ученой карьеры и государственной службы. Работая в 1880-х гг. помощником консультанта Министерства внутренних дел, за составлением "антисемитского катехизиса" он мог наблюдать вблизи.

Кажется, Слиозберг как истинный юрист сохраняет беспристрастность и к видным представителям своей нации. С одной стороны, он безжалостно обличает среду, в которой "нажива служит кумиром". Слиозберг убежден, что "нищие духом" богачи не имеют ничего общего с еврейством, но именно они превращают в притчу во языцех свой народ. Совсем иначе он относится к "еврейским печальникам" (состоятельным и высокопоставленным людям, готовым бескорыстно помогать своим страждущим соплеменникам): обер-секретарю сената Шафиру, банкиру и меценату Гинцбургу, предпринимателю и общественному деятелю Варшавскому, ученому и публицисту Баксту. Слиозберг считает, что такие даровитые евреи-юристы, как Думашевский, Гальперин, Гантовер, начинавшие свою карьеру при Александре II, сыграли положительную роль в проведении судебной реформы.

К сожалению, отдельные неточности вкрались в текст вступительной статьи. Например, катастрофа постигла польское еврейство на Украине не в XVI-XVII вв., как утверждает автор, а в XVII-XVIII вв., и полтора миллиона евреев не в одночасье стали подданными Российской империи, а с 1772 по 1815 г. К тому же перед воспоминаниями Аркадия Ковнера помещена фотография Абрама Паперны.