Заведующий гласностью

ИЗДАТЕЛЬСТВО "Деком" опубликовало в серии "Имена" книгу Алексея Симонова "Частная коллекция". В аннотации об авторе сказано, что он - известный кинорежиссер, переводчик, журналист, правозащитник - вспоминает о своих родителях, К.Симонове и Е.Ласкиной. И это действительно главное, что должно было привлечь читательское внимание.

И в этой части книга удалась. В ней есть та счастливая легкость, что вдруг приходит после долгого осмысления: тогда только возникает точная интонация - и автору веришь. То есть верить ему хочется.

С тактом, деликатностью, не подчеркиваемой, а, думается, врожденной, присущей его личности, он прежде всего видит свой долг в честном, правдивом рассказе о них, своих родителях, их поколении, их эпохе. Симонов не претендует на всеобъемлющий характер своих свидетельств. Но как раз частность, заявленная в заглавии книги ("это не они такие, герои этой книги, это я их такими помню или такими люблю"), куда привлекательнее напора "истины в последней инстанции".

Именно через них, через отношение к ним, умершим - матери Евгении Самойловне Ласкиной и отцу Константину Михайловичу Симонову, - через сыновнюю преданность и любовь возникает, растет уважение и интерес к нему, пишущему.

Отлично сказано о "писательском пуританизме" Симонова, которого (хотя он и числился среди коллег-сверстников передовым и даже прозападным) по-человечески, по-мужски отвращали "разнузданность", самокопание на грани самобичевания, допускаемые и, более того, возведенные в творческий принцип такими прославленными знаменитостями, как, например, Артур Миллер.

Плохо ли, хорошо ли, но тут и вправду глубинный водораздел не только в художественном методе, но и в менталитете, культуре, воспитании. Симонов-сын оказывается способен к осознанию Симонова-отца как явления характерного, типичного для своего времени.

Моментами даже кажется, что "Частная коллекция" приближается к образцу мемуаров-исследований нашей отечественной литературы, таким, как "Жизнь Николая Лескова", написанная его сыном Андреем Николаевичем. Хотя, конечно, масштаб не сравним. У Андрея Лескова этот труд стал делом жизни. Человек военный, он стал главным, самым дотошным, самым знающим специалистом по отцовскому творчеству. Груз, что он поднял, выдюжил, изначально успехов не сулил: в российской словесности нет, пожалуй, фигуры более сложной, путаной, противоречивой, чем Лесков-писатель. Всегда и со всеми, со всем "на ножах", как называлось одно из его произведений. И уж его, труженика титанического, недооцененность собратьями-современниками выплеснулась за пределы когда-либо кем пережитого. Сыну вступиться было за что. И, по-житейски, так сказать, по-людски, это, возможно, и встретило бы понимание. Но Андрей Николаевич поднял планку эмоционального до уровня, который у родственников знаменитостей, великих почти не встречается. Строго, скрупулезно, без тени предвзятости изучено время, тот фон, на котором жизнь его отца, его драма, происходила. Нет слов в защиту никого, как и осуждения тоже. А между тем страсть присутствует. Исследовательская, а в глубине, подспудно, семейная, родовая.

Симонов-сын в главке "Если дорог тебе твой отец" с понятной, в общем-то, запальчивостью встает на защиту отцовского имени, которое в последние годы, когда стало все можно, действительно часто подвергается нападкам. Что ж, такова плата за гласность. А Алексей Симонов - президент Фонда защиты гласности. И как бы и неожиданно, что в личной задетости он мгновенно утрачивает не только что объективность, но и человеческое благородство. Отцовы обидчики - враги! Сведение с ними счетов ставят под сомнение те критерии, которые, как читатель уже поверил, лежали в основе среды, автора воспитавшей, взрастившей.

Милосердие, взаимовыручка, самоотреченность, с риском выказываемая поддержка тем, на кого обрушилось горе, - этика российских интеллигентов, как эстафета передаваемая из поколения в поколение. В семье Ласкиных лагеря прошли и отец Евгении Самойловны, и сестра. Сколько достоинства, страсти, нежности в написанных о них строках!

Но вот, чуть погодя, заходит речь о напечатанных сначала в журнале "Искусство кино", а после выпущенных отдельной книгой воспоминаниях Татьяны Окуневской: "Дама оказалась не лишенной литературного дарования, кое и употребила на создание о себе легенды. Для легенд нужны ангелы и монстры. В ангелы она, разумеется, выбрала себя, а роль монстров отвела своему предпосадочному мужу Борису Горбатову и Симонову; потасканные мерзавцы, трусы и злопамятные негодяи┘"

"Предпосадочный муж"┘ Это из чьих же уст, кто так выражается - вертухай на пенсии, следователь бериевский? Нет, демократ, правозащитник. Быть не может! Но дальше цитата симоновского стиха, все о ней же, об Окуневской:

┘А эта, с кем он жил, она -

Могу ручаться смело,

Что значит слово-то "жена"

Понятья не имела.

Свои лишь ручки, ноженьки

Любила да жалела,

А больше ничегошеньки

На свете не умела┘

Там еще дальше про то, что не умела, оказывается, "ни сеять, ни пахать, ни жать". Но довольно. Стихотворение было опубликовано, может быть, не сразу, у Симонова-младшего это не оговорено, но значится в подборке "Стихи 54-го года".

Сейчас - 2000-й. "Частная коллекция" недавно появилась на книжных прилавках.

Между тем и у Константина Михайловича, и у его сына Алексея были в женах актрисы - как у них обстояло с умением "пахать - жать"? Что же касается "ноженек-ручек", то в лагерях, куда была брошена Окуневская, ей, надо думать, ни жалеть, ни любить их не пришлось. В чем еще виновата - что выжила? К тому же и женщиной осталась все еще привлекательной, несмотря на годы.

Симонов-младший добавляет, что отец его "редко кого ненавидел. Ее - ненавидел". Не знаю, возможно, она, Окуневская, это личное, допустим, что и мотивированное, обрамленное известными только им оттенками чувство заслужила. Но, господа, ведь уже "оттепель" зачиналась. Год пятьдесят четвертый. И чем встречает Поэт эту, вновь в жизнь объявившуюся лагерную тень? По мордасам!

Задача сына - отвести измышления Окуневской, что после возвращения из лагеря ее выкинули из Театра им. Ленинского комсомола по навету Симонова. Но после цитаты про "ручки-ножки", про "сеять-жать" веришь именно ей. А то, что про счастье, облегчение, испытанные Константином Симоновым после ХХ съезда, - это уже, извините, под подозрением. Ему - "Жди меня┘" - важно было, выходит, чтобы только его ждали. Да ведь это яма, что ему вырыл собственный любящий сын.

Честно, я уже про Уланову, про Утесова не стала читать. Отвратило. Как Станиславский, старомодный, говаривал: "Не верю!" Ни в этот, избирательный, либерализм, ни в правду, ни в гласность корпоративную, для своих и чужих, как паек кремлевский отмеренный.

Опять же не знаю, когда Окуневская прочла к ней обращенные строки в подборке Поэта, с пометкой: "Стихи 1954 года". Выждала, видимо. Константин Симонов долго еще оставался всесилен. Но дождалась. И было отвечено, быть может, со мстительностью чисто женской. Уж кто как умеет. Но схватка - свалка? - все еще длится, пух-перья летят, имена, репутации. Свои и чужие.

┘Моя мама, покойная, рассказывала, что после той ночи, когда увезли Окуневскую, в предрассветных сумерках жильцы дома наблюдали из окон, как ее дочка Инга вышла во двор в материной шубе, пошатываясь, кружа по двору.

Так ли было - не знаю. Но для меня это символ. Горя, боли, сиротства. И если мы, у кого уже свои дети, внуки, а родителей уже нет, будем память отцов защищать пощечинами сиротам-сверстникам, утратится самое главное, за что мы сражаемся: потребность в собственных детях нас понимать. Они-то и станут чужими, отвратившись от наших дрязг.