Другой Кафка

Наконец на русском языке издана классическая, сказать точнее - академическая биография одного из самых загадочных писателей ХХ века. Ее автор общался с Францем Кафкой на протяжении двадцати лет. Он был его ближайшим другом и его душеприказчиком и потому, наверное, и впрямь имел право считать себя если не экспертом, то уж точно - знатоком творческого мира Кафки. Однако созданную им биографию писателя (выпущенную впервые в 1937 году и неоднократно затем переиздававшуюся с авторскими предисловиями) ни в коей мере нельзя расценить как эксплуатацию личного знакомства со знаменитостью, но не иначе как искреннюю дань дружбе и восхищению перед человеком, которого Брод в буквальном смысле боготворил. Свою миссию свидетеля при великом человеке Брод осознал очень рано - сам будучи еще очень молодым человеком и начинающим литератором, он первым из окружения Кафки "понял, что речь здесь не об обычном даровании, а о гении".

Не в пример многим записным биографам знаменитых людей, последовательному изложению curriculum vitae своего героя Брод предпочитает метод тончайшего психологического анализа. Книга от этого только выигрывает - перед взором внимательного читателя постепенно складывается целостная композиция не только жизненного пути, но - характера писателя. Две оригинальные статьи Брода ("Отчаяние и спасение в творчестве Кафки" и "Вера и учение Франца Кафки (Кафка и Толстой)"), дополняющие биографическое повествование, лишний раз подтверждают: Брод скорее претендует на роль мыслителя-интерпретатора, чем на амплуа скрупулезного хрониста-буквоеда. Хотя именно в последней роли Брод проявил себя как верный друг Кафки и очень близкий ему человек. Общий принцип жизнеописания им безусловно строго соблюдается. Каждый период жизни писателя четко очерчивается границами глав. Текст изобилует выдержками из дневниковых записей Кафки, дневников самого Брода, их переписки - и щедро аранжирован комментариями Брода. Однако дотошный документализм все-таки подчинен очевидной сверхзадаче - предоставить мыслящему читателю "возможность активного соучастия в усилиях Кафки и с возросшей энергией устремиться к спасению собственной души и к миру в нашем мире". Отсюда - психоаналитический прицел биографа.

В мироощущении Кафки Брод обнаруживает, если можно так выразиться, два "полюса притяжения", которые можно было бы определить как "болезнь" и "здоровье". Тогда личность Кафки начинает двоиться. Маниакальная требовательность к себе, щепетильная совестливость, постоянный комплекс вины перед семьей, частые приступы неуверенности в своем творческом призвании (вплоть до полного самоуничижения), гипертрофированная нерешительность в самых незначительных ситуациях и, в результате, неврастенические спазмы и гнетущее чувство одиночества - все эти качества сгущаются вокруг одного, "болезненного", полюса его характера. Именно таким предстает Кафка в своих "Дневниках". Именно таким - болезненным - широкая публика склонна считать все творчество писателя. И это уже стереотип - характеризовать кафкианскую прозу как сюрреализм, повествующий о ночной стороне жизни с ее кошмарной образностью, с ее безнаказанностью, "ужасом" и "заброшенностью". Отчаяние, покинутость, пессимизм - лейтмотивные настроения так истолкованной прозы Кафки.

Ценность биографического повествования Макса Брода как раз в том и заключается, что он показывает читателю несколько другого Кафку - такого, каким тот был в обыденной жизни. В этом ракурсе высвечиваются уже совсем другие черты: великодушие и чувство такта, мягкость, постоянная готовность помочь, полнейшая искренность в дружбе, доверие и открытость и даже житейская опытность. Оказывается, что в кругу друзей Кафка славился как живой и остроумный собеседник. В противовес одиночеству "Дневников" из свидетельств Брода возникает совсем другой образ Кафки - образ человека, стремящегося к полноценному общению, а вместо безысходных настроений его литературных опусов на первый план выступает жизнерадостность и стремление оправдать человеческое бытие простым каждодневным трудом. Конечно, биограф ни в коем случае не берется отрицать, что в творческом мироощущении Кафки мрачные тона преобладают - это слишком очевидно. Речь идет лишь о наличии второй, противоположной, тенденции в его характере, о мучительной антиномии двух полюсов его души. Если не преодолением, то уж точно выражением этой антиномии была, по Броду, вся жизнь Кафки: она была движением от болезни к здоровью. "Две противоположные тенденции боролись в Кафке: тяга к одиночеству и стремление к общению. Но правильно понять его можно, только осознав, что он принципиально порицал в себе безусловно имевшее место стремление к одиночеству, что высшей целью и идеалом для него была жизнь, включавшая в себя общение и осмысленный труд". И, сообразно с этим, типичные кафкианские персонажи и ситуации Брод интерпретирует как "контробразы", которые благодаря своей пугающей убедительности "от противного" приоткрывают читателю другую, высшую реальность: "Точно так же и многочисленные описания холостяцкой жизни, играющие в его жизни такую большую роль, безусловно следует понимать как... контрсимволы по отношению к подлинному и желанному".

Вектор движения от "болезни" к "здоровью" - на что Брод указывает с упорством наставника - имел для Кафка первостепенное, или, лучше сказать, исключительно религиозное значение. Соответственно и творчество Кафки оказывается формой религиозной практики и ни в коем случае не самоцелью. "Наше искусство - это ослепленность истиной; истинен лишь свет на отпрянувшем с гримасой лице, больше ничего" - ссылается на слова своего друга Макс Брод и строит на их основе свое толкование кафкианских сочинений - "Замка", "Процесса", "Америки". Например, раскрывает нравственно-религиозную подоплеку "Процесса" через сравнение высшей судебной инстанции с недоступным и непостижимым Богом Иова, а также через объяснение нравственного императива самого К., главного персонажа романа. Судебное действо оказывается тогда не чем иным, как расплатой К. за свои грехи - поверхностность и вялость существования, уверенность в своей непогрешимости, проецирование личной вины на окружение и т.д. Финал в таком случае прочитывается как своеобразное раскаяние, на которое, однако, указывается лишь намеком и вскользь, что, кстати говоря, по Броду, является принципиальной авторской позицией Кафки: не вдалбливать читателю моральные истины, не проповедовать (чем грешили, например, Толстой или Стриндберг), но осторожно и боязливо разбрасывать по тексту проблески высшей, подлинной реальности.

Сегодня, спустя более полувека после выхода книги в свет, беспроигрышность авторского постулата Макса Брода - объяснять casus Кафка исходя из принципа взаимоистолкования индивидуальности писателя и его творчества - особенно очевидна. Именно этот посыл обеспечивает труду Брода самое что ни на есть непреходящее значение.