Игорь Зотов Знаете что я сделаю. Я ее напишу за вас. Я ее напишу так же просто как Дефо написал автобиографию Робинзона Крузо. И она написала и вот она
Гертруда Стайн
Гертруда Стайн. Автобиография Алисы Б. Токлас. Пер. с англ. Ирины Ниновой. - СПб.: ИНА-ПРЕСС, 2000, 400 с.
ЕЩЕ НЕДАВНО о Гертруде Стайн знали в России почти исключительно по знаменитой хемингуэевской книге "Праздник, который всегда с тобой". И произнося ее имя, тут же сладко цитировали ее знаменитую максиму: "Все вы - generation perdue!" Культивировать Хемингуэя и ощущать свою принадлежность к тоже "потерянному поколению" было в СССР и модно и приятно. Догадки о причинах внезапного охлаждения Хемингуэя к Стайн дела не меняли, поскольку подслушанный и описанный в "Празднике" писателем любовный лесбийский лепет лишь прибавлял запретной значимости фигуре Гертруды. А свидетельство Хемингуэя: "За три-четыре года нашей дружбы я не помню, чтобы Гертруда Стайн хоть раз хорошо отозвалась о каком-либо писателе, кроме тех, кто хвалил ее произведения или сделал что-нибудь хорошее для ее карьеры" во многом воспринималось как задним числом озвученный отголосок парижских литературных баталий эпохи между двумя мировыми войнами.
Примечательно, однако, что за последние десять лет в России из произведений самой Стайн вышли лишь в журнальных публикациях отрывки "Автобиографии Алисы Б. Токлас" и небольшое эссе "Париж. Франция". Возможно, в этом тоже есть "вина" Хемингуэя, не слишком тепло отозвавшегося о главном труде своей соотечественницы: "Становление американцев" он квалифицировал как невероятно длинную, с бесконечными повторами книгу (правда, несколько десятков страниц из нее назвал "просто блестящими"). И вот - полная "Автобиография", в замечательном переводе так рано умершей Ирины Ниновой (1958-1994).
Книга, странная во всех отношениях. Начать хотя бы с того, что другой знаменитый американец Норман Мейлер назвал ее "классическим образцом самой необузданной суетности". И несомненно имел на это свое эстетическое право. Мейлер в книге "Пикассо" трактует "Автобиографию" как почти обыкновенные мемуары, со всеми присущими этому жанру слабостями. Даже один из десятков мейлеровских пассажей: "Слишком много яда, хоть и не впрямую, льется на подругу Пикассо со страниц ее книг" скажет о том, что мемуаристу
Гертруде Стайн доверять нельзя.
И в том, что касается ее отношений с Пикассо, и с Браком,
и с Матиссом, и с Аполлинером,
и, разумеется, с Хемингуэем.
"Она и в самом деле презирала все глубинное. Ее ценности следовало искать в том, что доставляло ей удовольствие, а удовольствия были неизменно связаны с обществом", - говорит Мейлер. И далее вовсе безжалостно: "Но за непробиваемостью ее слоновьей кожи таились, вероятно, раны, ссадины, извергались вулканы, однако мы этого не знаем. Как-то Гертруда обмолвилась, что в детстве, когда умер ее отец, человек холодный и властный, испытала счастье, но, разумеется, это далеко не причина для того, чтобы в открытую - на переломе столетий - практиковать лесбийскую любовь. <...> Что касается ее литературной репутации, то трудно сказать, была бы она более блестящей или не существовала бы вовсе, если бы Хемингуэю в двадцатые годы не случилось стать ее учеником. Но он стал им - он загреб последний жар ее нового постижения прозы и распорядился им так умело, что вызвал восхищение многих поколений писателей; а не появись на ее пути Хемингуэй, кануло бы в небытие все созданное Гертрудой Стайн. Лишь к немногому из написанного ею применимы иные понятия, чем "любопытно" или "занятно"; большая же часть претенциозна или, что еще хуже, неуклюже и просто плохо".
Так или примерно так считали и современники Стайн. Свои литературные труды она публиковала с большим трудом, мизерными тиражами. Даже несмотря на то, что пользовалась всеевропейской славой хозяйки салона на парижской улице Флерюс, 27. Несмотря на то, что знала многих европейских знаменитостей того времени. Не все только художников, поэтов
или писателей, но и философов. Рассела, к примеру, или Уайтхеда.
Однако, если читать "Автобиографию" не как мемуары, а как прозу, многое предстанет в ином свете. Именно так, кстати, и предлагают нам посмотреть на книгу Стайн ее русские издатели и сама Ирина Нинова в своем послесловии. Действительно, "Автобиография" замечательна уже тем, что написана самой Стайн как бы от имени ее подруги Алисы Токлас. Головокружительный, почти джойсовский фортель отстранения. Уже на первых страницах читаем: "Могу сказать что только три раза в своей жизни я встречала гениев, и каждый раз у меня внутри что-то звенело и я не ошибалась и могу сказать что все три раза это случалось задолго до всеобщего признания их гениальности. Те три гения о которых я хочу рассказать это Гертруда Стайн, Пабло Пикассо и Альфред Уайтхед". И уже дальше не следует искать никаких объективных свидетельств и оценок событий. Дальше все объясняется совмещенной тройной точкой зрения: Гертруда-Алиса-Гертруда. Первая Гертруда смотрит на мир глазами Алисы, а та, в свою очередь - глазами Гертруды. Зрение лжеавтора сфокусировано, таким образом, не там, где фокусируется зрение обычного мемуариста, а чуть в стороне, слева, справа, сверху, снизу; там, где другое зрение только скользнет безучастно и ничего не разглядит. Под стать такой странной (психоаналитик, вероятно, объяснит это сугубо лесбийскими причинами) точке зрения - и знаменито необычный синтаксис стайновской прозы. Запятые убегают прочь из фокуса, глагольные времена как бы произвольны, как бы необязательны, соседствуют друг с дружкой в неуследимом и потому неизбежно косноязычном потоке овербаленного мышления.
То там то сям в "Автобиографии" Стайн апологизирует собственный стиль: "Предложения о которых Марсель Брион, французский критик, писал, точностью, аскетизмом, отсутствием светотени, отказом от включения подсознания Гертруда Стайн добивается симметрии приближающейся к симметрии музыкальной фуги Баха". Скажем наугад: употребление предлога "от" вместо "из" в стайновском выражении "отступление французов от Москвы" - это пусть незначительный, но характерный пример такой "косноязычной" точности. И таких примеров - вся "Автобиография".
Действительно, "Автобиографию", как сказано в аннотации, можно прочесть и как путеводитель по авангардным мастерским Парижа начала ХХ века, и как историческое повествование, и как психологический и стилистический шедевр. По-разному. Впечатление в любом случае останется одновременно и зыбким, и предельно конкретным. Что, видимо, и раздражало просвещенных критиков Гертруды Стайн.
