Разговоры с пилотом

О ПИКАССО писали хорошо знавшие его Апполинер и Жан Кокто, Поль Элюар и Гертруда Стайн. Писатель, художник, фотограф и поэт, Роланд Пенроуз - не самая известная фигура в этой плеяде, зато он автор десяти монографий о мастере, с которым познакомился в 1936 году на Международной выставке в Лондоне. Читатель "ЖЗЛовской" версии его "Пикассо" вряд ли догадается, что написанная в традиционно благопристойной, даже с налетом некоего академизма, манере биография основоположника кубизма вышла из-под пера одного из основоположников сюрреализма. Лондонский "Общий словарь сюрреализма и его окружения" отзывается о Пенроузе как о "первооткрывателе и организаторе" этого художественного явления в Англии. Однако ровесник века Роланд Пенроуз во второй половине жизни, похоже, начертал на своем щите девиз: "Сюрреалистом можешь ты не быть, но другом Пикассо - обязан!" Авторский копирайт на книгу датируется 1958, 1962, 1971 и 1981 годами. Жизнеописание великого друга написано предельно обстоятельно: первая же фраза первой главки "Истоки" сражает наповал своей информативностью: "Пабло Руис Пикассо родился в Малаге 25 октября 1881 года в 11 часов 15 минут ночи". Далее следует краткий курс истории заштатного городишки Малаги, основанного, между прочим, задолго до завоевания маврами в 711 году. Тут у Пенроуза обнаруживается профессиональная болезнь многих биографов - желание как можно глубже копнуть, которое, однако, не всегда способствует продвижению в верном направлении. Известно, что сам Пикассо меньше всего склонен был искать свои "истоки" в Малаге. Когда его друг Сабартес хотел подарить городу коллекцию работ художника, тот искренне удивился: ведь там он только родился, и к тому же это было так давно!

Впрочем, карту с точным указанием местностей, где следует искать истинные "истоки" его творчества, Пикассо не составил - он вообще не очень-то любил распространяться на темы, которые волнуют биографов и искусствоведов. В отличие от Сальвадора Дали, написавшего "Как становятся Дали", Пикассо подобных откровений никогда не публиковал. Ни одно движение не было менее теоретичным, чем кубизм, и ни один кубист не был менее склонен к публичной рефлексии, чем Пикассо. Рассказывали, что некоего художника, пытавшегося расспрашивать мастера о секретах творчества, Пикассо оборвал: "Разговоры с пилотом строго воспрещаются!" Биография Пенроуза - не что иное как попытка разговорить строгого пилота. Иногда это удается в буквальном смысле: то здесь, то там воспроизводятся "разговоры Пикассо", запомнившиеся современникам. Пожалуй, самый знаменитый - разговор с немецким офицером, состоявшийся в оккупированном Париже. Увидев фотографию "Герники" на столе в квартире художника, немец спросил: "Это ваша работа?", на что Пикассо ответил: "Нет, ваша".

Однако гораздо чаще за молчаливого "пилота" говорят другие: его друзья, его женщины, его картины. Дружеское окружение художника представлено в книге довольно подробно: юношеские привязанности, возникшие еще в Испании, парижская "ватага Пикассо", обитатели знаменитого "Бато Лавуа" ("парохода-прачечной" - дома # 13 по улице Равиньяк, который обессмертил Макс Жакоб, давший ему это имя), друзья зрелых лет.

А вот слабый пол в жизни Пикассо - самое слабое место биографии Пенроуза, явно не желающего вторгаться в личную жизнь мэтра. Вскользь говорится не только о возлюбленных, но даже о законных супругах художника. Того, кто сочтет этот пробел досадным, можно отослать к вышедшей в том же 1999 году в издательстве "Республика" книге Карлоса Рохаса "Мифический и магический мир Пикассо". Пуританскому стилю Пенроуза противостоит предельно откровенная установка Рохаса, утверждающего, что "Пикассо в личной жизни был просто мрачным и ценящим наслаждение сатиром". Пенроуз лишь однажды осмеливается связать интимный момент с творчеством, предположив, что начало серии картин, где женская нагота "предстала в новом, вызывающем неловкость стиле" ("Две нагие женщины" и др.), приходится как раз на период беременности первой жены Пикассо Ольги. Для Рохаса, смотрящего на мир через очки психоанализа, уродливые женские формы, периодически появляющиеся на картинах художника, - отражение его реальных уродливых отношений и с Ольгой, и с последующими избранницами. Пикассо, оказывается, увлекался "Крейцеровой сонатой" Толстого - Рохас приходит к выводу, что, подобно главному герою Позднышеву, художнику доставляло удовольствие терзать женское тело. Известны слова Пикассо, сказанные в адрес Доры Маар, одной из спутниц его жизни: "Для меня она - плачущая женщина. Годами я писал ее в искаженных мучительных формах - не из садизма и не для развлечения. Я только следовал видению, запечатлевшемуся во мне. Это глубинная реальность Доры". Пенроуз опускает многие моменты в истории взаимоотношений Пикассо и Доры, Рохас их педалирует и очень искусно вписывает биографические реалии в контекст творчества. Дора Маар заворожила Пикассо в первый же вечер их знакомства тем, что вонзала перочинный нож сквозь растопыренные пальцы, положив руку на столик кафе. Впоследствии она стала пациенткой психбольницы. Карлос Рохас пишет: "Разрезая и искажая лицо этой женщины... художник лишь раскрывает ее внутренний облик, следуя линиям разломов внутри ее собственного духа, предсказывая будущую драму ее безумия". Тема безумия, охватывающего всю планету, появляется позднее в таких наполненных гражданским содержанием картинах, как "Герника" или "Бойня в Корее", и оказывается логичным продолжением творческого пути "мэтра наших кошмаров". Впрочем, увлекшись оригинальными искусствоведческими штудиями Рохаса, не стоит забывать и такого высказывания самого Пикассо: "Для объяснения кубизма привлекали математику, тригонометрию, химию, психоанализ... и многое другое. Но все это - лишь беллетристика, если не сказать - глупость".

Вернемся к Пенроузу. Среди несомненных достоинств его книги - стремление как можно больше рассказать о неизвестных широкой публике гранях художественного гения Пикассо, который "обладал фантастической способностью совершать открытия в тех областях, где другие считали абсурдным и ненужным что-либо искать". Любой попавшийся под руку предмет, даже одноразовую картонную тарелку, он превращал в предмет искусства. Делал коллаж из кусков собственной невыстираной рубахи, не брезговал ни куском выброшенного морем дерева, ни листом ржавого железа, ни корнями бамбука, ни салфетками в кафе. С мастерством ювелиров он познакомился не на Рю-де-ля-Пэ, а в кресле дантиста: метод изготовления золотых коронок вдохновил его на создание оригинальных изделий из золота.

Первобытный, в наше время свойственный одним лишь детям интерес к мелочам, из которых соткан окружающий мир, Пикассо сохранил до самой смерти. Официальным кругам в СССР нравилась та детская непосредственность, с которой Пикассо говорил: "Я - коммунист, потому что я хочу, чтобы в мире меньше было нищеты". Не нравилось, когда он вел себя как напроказивший школьник, например, помещал посмертный портрет Сталина в букет цветов. Но история взаимоотношений Пикассо с коммунистами - это уже совсем другая история, которая стоит отдельной книги.