О любви к литературе

САМОЕ лучшее, что из меня могло бы получиться, - это эксцентричный гейдельбергский приват-доцент", - скажет в конце своей долгой и насыщенной событиями жизни Дердь Лукач, сын венгерского миллионера. Перспектива стать эксцентричным приват-доцентом показалась ему настолько невыносимой, что он предпочел радикально иное: вступление в Коммунистическую партию Венгрии в 1918 году. Комиссарство в Красной дивизии, подпольная работа в хортистской Венгрии, сотрудничество со сталинским режимом (при всей сложности позиции Лукача в 30-е и последующие годы этого сотрудничества отрицать нельзя), арест и допросы на Лубянке - такова была цена (далеко не полная) за принятое Лукачем в 1918 году решение. Он не пожалел о нем в конце жизни. Что это, упрямство догматика или фанатика, не желающего принимать на свой счет вину за преступления тоталитаризма?

Книга "Беседы на Лубянке. Следственное дело Дердя Лукача. Материалы к биографии" содержит ценные документы и комментарии к ним, заставляющие, в частности, задуматься и над поставленным выше вопросом. Решение не было простым. Ему предшествовали годы плодотворной интеллектуальной работы, когда был создан ряд книг, в том числе "Теория романа", которая ныне принадлежит к обязательному чтению аспирантов-филологов самых знаменитых западных университетов (следы влияния этой книги заметны и в концепции Михаила Бахтина). Но сам Лукач полагал, что оказался в интеллектуальном и нравственном тупике. И не только он, но и другие члены возглавляемого Лукачем Будапештского кружка, или "Воскресной школы", в которую входили будущие европейские знаменитости, такие, как Карл Манхейм или Арнольд Хаузер. Главная из дилемм, стоявших перед Лукачем и его единомышленниками, заключалась в этическом выборе: что предпочтительнее в моральном плане - бегство от общества или прямой вызов? В ходе дискуссий обсуждалась даже идея создания небольшой коммуны близ Гейдельберга как своего рода убежища от современной цивилизации.

В декабре 1918 года Лукач опубликовал статью "Большевизм как моральная проблема", в которой доказывал, что большевизм "в этическом смысле зиждется на том метафизическом допущении, что зло способно порождать добро, что именно через ложь пролегает дорога к истине и что искоренить путем насилия угнетение во имя будущего бесклассового общества - более нравственный выбор, чем увековечить несправедливость классового строя". Итак, Лукач все уже знал о большевизме в 1918 году, и самые радикальные современные авторы ничего принципиально нового не могли бы добавить к этому знанию. Разумеется, речь идет не о некоем эзотерическом знании, хотя Лукача, как и его друга и в известном смысле соавтора Михаила Лифшица, некоторые авторы относят к разряду "эзотерического марксизма". Точнее было бы сказать - о сохранении того знания, которое было ведомо Гете и Гегелю, Пушкину и Шекспиру, а ныне утрачено. И даже не знания, а чего-то более широкого, объемлющего все силы души.

Материалы, содержащиеся в книге, - это своеобразные почтовые открытки, обращенные к нам, хотя никто не кидал их в наш почтовый ящик. С ними можно обойтись и так, как это обычно делают постмодернисты с объектами своих деконструктивистских штудий. Но все же в отличие от банального почтового послания они могут постоять за себя. Я не ставлю перед собой в короткой заметке недостижимую цель: поведать о диалоге, какой ведут между собой два типа "почтовых отправлений" - открытки Деррида и материалы дела Лукача, понимая под последними не только протоколы его допросов на Лубянке, но и материалы его жизни в целом. Последние - настоящий роман, и чтобы прочитать его, не надо разгадывать изощренные ребусы постмодернизма, надо просто понимать литературу. Ибо никакой тайны и мистического смысла в рисунке жизни Лукача нет, однако есть фабула.

Старшему следователю НКВД Лукач мог бы рассказать о том, как он круто изменил течение своей жизни потому, что почувствовал возможность возвращения фабулы в этот проклятый и богооставленный мир. Но что значит для человека, любящего литературу, возрождение фабулы, способен понять из нынешней читающей и пишущей публики, может быть, только Деррида. В одной из своих последних книг он бросает несколько брезгливых слов о "нео-либеральной риторике, одновременно ликующей и беспокойно-тревожной, маниакальной и растерянной, часто непристойной в своей эйфории" - риторике победившего капитала, победа которого равнозначна концу истории, литературы, философии и человека. В этой атмосфере какой-либо диалог просто немыслим. Но бывает и так: когда умолкают философы и литераторы, начинают говорить вещи.

Материалы жизни Лукача говорят не только о его любви к литературе, но и любви литературы к нему. Не потому ли ФАБУЛА, умершая на страницах современных литературоведов и писателей, обрела голос в таких сочинениях венгерского мыслителя, как, например, "Исторический роман"? Если верить Томасу Манну, то его "Доктор Фаустус" нашел наиболее адекватного истолкователя именно в Дерде Лукаче.

Будем же признательны тем, кто скрупулезно и со знанием дела собрал важные материалы к биографии венгерского мыслителя, имя которого у нас до сих пор окружено клеветой, идущей из тридцатых годов. Особо хотелось бы отметить краткий, но содержательный биографический очерк о Лукаче (автор А.Стыкалин), приложенный к книге.