Donna sol, донна соль, донна перец, донна мед...

В КРАТЧАЙШЕМ предисловии к книге составитель не столько излагает, сколько обозначает детективную историю (о ней чуть позже) появления и публикации мемуаров Александры Осиповны Смирновой. Как бы предупредив: "Осторожно, возможен подлог!" - он устраняется от дальнейших подробностей, отсылая к академическому изданию 1989 года. Следовательно, нынешняя книга рассчитана не на пытливых ревнителей исторической правды, а на любопытных потребителей окололитературных преданий.

Чтобы не быть рядовой перепечаткой, публикация сопровождается послесловием А.С. Пьянова, где из коллажа цитат вырисовываются портрет, биография и историческое значение личности той красавицы, о которой П.А. Вяземский написал, что была она существом "выше своего пола и своего века", а кроме того, подборкой тех стихотворений русских поэтов, что посвящены А.О. Смирновой, начиная с Пушкина ("Ее глаза"), кончая В.И. Туманским ("Любил я очи голубые, теперь влюбился в черные").

Вот что странно - без этих стихов, вероятно, "Записки" ничего не потеряли бы, но с ними - без ученых комментариев, запросто, как бы из любительской коллекции - они приобретают какую-то мучительную загадочность. Неразрешимая загадка состоит в том, почему такие разные люди, художники, мыслители, как Пушкин, Лермонтов, Хомяков, Вяземский, Ростопчина, Жуковский, Иван Аксаков, адресуясь к Александре Осиповне, говорят об одном и том же, хотя и разнообразными, чем дальше, тем менее оригинальными словами. Это черные очи, они же "южные звезды" и "русские пушки"; дар слова и остроумие, не-русская экзотика и выводящая поклонников из равновесия неприступность в соединении с внушающими надежду снисходительностью и пылкостью. Что это? Коллективно написанный, тем самым "объективный" портрет или бессилие подражателей, идущих по пушкинскому следу, потому что самим модель ни в звуки, ни в образы не дается? Закрадывается подозрение, а не была ли эта обворожительная умница с ее завидной историко-литературной судьбой пушкинской Галатеей, романтической мечтой о новейшей Сапфо, российской предвестницей знаменитой Авроры Дюдеван? Но перед нами воспоминания самой загадочной героини - что вернее может рассеять любые недоумения?

В том и секрет, что у "Записок", вероятнее всего, два автора - кроме Александры Осиповны к ним приложила руку и ее дочь, Ольга Николаевна Смирнова. Собственное предисловие дочери к запискам матери показывает, что Ольга Николаевна точно была писательницей, с хорошим слогом, но вряд ли логическим складом ума - предисловие затянуто, тонет в персоналиях, то и дело само сбивается на мемуары. От предисловия дочери записки матери отличаются выгодно, невзирая на свою отрывочность, - в них нет ни замысла, ни тенденции, но есть стремление сберечь любое хорошо сказанное слово, это память не о людях, не о событиях, но о разговорах.

Все примечательные словечки, анекдоты минувших дней тщательно аттрибутируются, это реестр собственности на острословие, который она, как живая свидетельница, считала своим долгом составить для истории.

(Различные заметки) "К заутрене Государыня не выходила, и в воскресенье, после вечерни, не было целования руки. Я поехала к Карамзиным; там сидел Жуковский, который весьма основательно разговелся сегодня ночью; он объявил мне, что у него желудок, свидетельствующий о чистой совести и прекрасном здоровье".

"Основательно разговелся" - это тоже Жуковский или сама Александра Осиповна? В любом случае если не придумала, то оценила, не упустила! Кажется, секрет успеха "небесного дьяволенка" у российских литераторов начинает проясняться - это же блистательный партнер, а тем самым и тренер в словесном фехтовании!

"- Вы обращаетесь с поэтами без церемонии, вы смеетесь им прямо в лицо, - сказал мне Государь.

Пушкин ответил за меня:

- Это мой самый строгий цензор; она уважает поэзию, но не поэтов. Она третирует их свысока, но у нее музыкальное и верное ухо".

Пушкин разглядел в ней это и не убоялся назвать фрейлину двора своим цензором; он тоже умел отделять поэзию от себя, а суждение о слоге от личных выпадов. Чего, вероятно, недоставало зоилам пушкинского цензора - Хомякову и Аксакову. Как они раздражены ее высокомерием (еще бы! - ей было с кем сравнивать, чем мерить!), как стараются изыскать в ней компрометирующие строгого критика черты - в ней-де нет чувства, сострадания, ей чужда Россия (что заведомая ложь - Александра Осиповна всю жизнь считала себя русской, русской речью владела, как немногие, и временами с удовольствием изменяла ей лишь для речи малороссийской, за что Хомяков и уколол ее каламбуром - заметив, что сердце у ней скорее малорусское, нежели русское, но она не поняла или предпочла не заметить); упрекают, что в основе ее миролюбия и снисходительности лежит не христианская любовь, а равнодушие и лень, наконец, что она (странно выговорить!) дама блистательная света! Нет, господа, как-то Искре-Сверчку верится больше: смеялась над толпою вздорной, судила здраво и светло, - а еще сохранила взгляд холодный (самодостаточные натуры от него не цепенели), простое сердце, ум свободный и правды пламень благородный... - если бы не эти строки, можно было бы предположить, что дама рисуется, приписывает своей особе больше внимания великих и больше комплиментов, чем их было в реальности.

В конце двадцатых годов издательница "Записок" Л.В. Крестова решительно отказала им в ценности исторического источника, настаивая на авторстве дочери, лишь приписавшей матери свои заметки - то ли из уважения, то ли для вящей убедительности. Но если у Ольги Николаевны был интерес к изложенным предметам, то откуда? Семейное предание - вот единственное объяснение. Мандельштам филологию вообще считал семейным преданием. Так что, господа филологи, не бойтесь верить "Запискам" дочери со слов матери. Ничто так не передается по наследству, как тембр голоса, манера разговора, устоявшиеся отточенные формулы. Будем оптимистами - в "Записках" так много бессмертных суждений и блестящих афоризмов, приписанных Пушкину, Жуковскому, Тургеневу, Хомякову, что, право же, неосторожно полагать, что умнее и талантливее всех их, вместе взятых, была одна-единственная женщина, щедро одаренная природой и судьбой. Будем считать, что это Пушкин сказал: "Историк должен быть философом и критиком, но должен обладать в некоторой мере и воображением".

Читателям литературных мистификаций тоже не помешает известная доля воображения.