Скромное обаяние обыкновенности

ФАМИЛИЯ "человека", оставившего эти "Записки", сегодня мало кому известна. А ведь еще каких-нибудь сто лет назад ее знал каждый, кто способен был ответить на вопрос, какого цвета обложка гимназического учебника или хрестоматии по русской литературе. Более полувека на этих обложках красовалась фамилия Алексея Дмитриевича Галахова. В свое время его пособия не только первыми познакомили "русское юношество с Пушкиным" (чем автор особенно гордился), но и ввели в учебную программу имена будущих классиков. Уже в оглавление первого издания 1842 года между мэтрами отечественной словесности затесался студент Афанасий Фет, за что составитель получил взбучку от попечителя московского учебного округа.

Из отдельных отрывков "Записок" довольно ясно вырисовывается автопортрет пишущего. Человек, лишенный "высоких, производительных талантов", с достоинством держащийся в своей "скромной обыкновенности". Проведший всю жизнь в тени знаменитых современников и оттого привыкший многое примечать, всему давать оценку. "...Из числа тех натур, которые способнее созерцать жизнь, нежели действовать в жизни", - неплохая характеристика для мемуариста, хотя и не слишком лестная для практикующего педагога (Галахов преподавал русскую словесность в нескольких женских институтах, заведовал кафедрой Николаевской академии генштаба).

Густые бакенбарды, высокий лоб, цепкий взгляд исподлобья. Два портрета автора "Записок" открывают и замыкают фотоэкспозицию во вклейке. Достаточно заглянуть сюда, чтобы точно определить основное время и место действия книги: первая половина ХIХ века, Москва, университетские, журналистские, актерские круги. Среди "воспоминаемых" - Н.В. Гоголь, И.С. Тургенев, В.Г. Белинский, М.П. Погодин, С.П. Шевырев, А.А. Краевский, Н.И. Греч, М.Н. Катков, П.С. Мочалов, М.С. Щепкин, П.М. Садовский и многие другие. Рядом с этими именами сам мемуарист смотрится весьма скромно: автор нескольких невостребованных повестушек, сотрудник "Отечественных записок", литературный критик, инициалы которого совпадали с криптонимом А.Г. гораздо более именитого Аполлона Григорьева (чем последний, как вспоминает Галахов, однажды и воспользовался). По словам Н.О. Лернера, "светя в области литературы... заемным светом", Галахов был "отчасти дублером Белинского, отчасти продолжателем его дела". Типичный западник середины века, под конец столетия он многое пересмотрел и во многом покаялся, хотя и не потерял уважения к былым своим воззрениям. В очерке "Сороковые годы", написанном в девяностые, Галахов вспоминает, сколько тенденциозной желчи извергал он на страницы журналов, борясь за правоту своей литературной партии. В "Записках человека" явственно звучит стремление преодолеть эту тенденциозность, понять себя и своих оппонентов, вспомнить незаслуженно обиженных, помянуть добрым словом многих встреченных на жизненном пути. От былой язвительности, которая и в прежние годы была наносной, под старость не осталось и следа. Даже о заклятых врагах "Отечественных записок" Булгарине и Сенковском Галахов пишет в меру иронично, но, в общем, беззлобно.

Многолетний труд на ниве народного просвещения явно повлиял на слог рассказчика. "Записки" насыщены лексикой из педагогического репертуара, и наткнувшемуся на выражение "выпускная яичница" на ум приходит все что угодно, только не глазунья. Обилие точных дат, названий чужих трудов и выдержек из статей, а также пафосные восклицания в духе "да, были люди в наше время" придают главам книги сходство с лекционным курсом убеленного сединами профессора, пришедшего к студентам с тщательно подготовленным конспектом. Известно, что пожилые профессора любят развлекать аудиторию забавными историями из преподавательской практики. Подвержен этой приятной слабости и Галахов. Бесподобен его рассказ о диаконе Хинковском, обучавшем девиц Екатерининского института русской грамматике. "Нужно ли было показать, что предложный падеж узнается по вопросам... он предлагал вопросы, на которые воспитанницы легко могли отвечать: "Где я?" - "В классе". - "В чем я?" - "В рясе". На уроке о значении предлогов... он фигурировал не один, но вместе с женой: "Я всегда ложусь с краю, а моя жена к стенке". (127)

Путь к читателю у этой книги был довольно долгим. Попытка Н.О. Лернера (чьи комментарии использованы в настоящем издании) напечатать ее в 30-е годы закончилась резолюцией Каменева: "Не пойдет". В отличие от Белинского, Галахов показался большевикам подозрительным типом, плохо разбиравшимся в классовой борьбе. Эта история, подробно описанная составителем В.Боковой (ей же принадлежит замечательное предисловие), придает "Запискам человека" особый драматизм, которого Галахов, конечно же, и не предполагал.