Чужая среди своих

КРЕМЛЕВСКИЕ тайны - тема благодатная, тем более в изложении одного из их носителей. К тому же не все знают, что у Брежнева был брат, а у брата - внебрачная дочь, такая кремлевская Золушка, с весьма непростой и необычной судьбой. А если учесть, что она имеет гуманитарное образование, владеет стилем, обходится без обязательных в таких случаях литературных интерпретаторов, то есть пишет сама, и при этом, выражаясь словами присяги, говорит "правду, правду и ничего, кроме правды", то чтение обещает быть захватывающим.

Ожидания не обманывают. С определенного момента от книги сложно оторваться. Уровень, на котором автор предполагает разговаривать с читателем, задается сразу: эпиграфы из Цветаевой, Ахматовой, Мандельштама, Надсона, Салтыкова-Щедрина, Бальзака, фотографии вместе с художниками и музыкантами, упоминание о декламировании Жака Превера на французском в присутствии Н.Черкасова, резкие филиппики в адрес "детей высокопоставленных", которые не подавали "больших надежд на интеллект", наконец, свидетельство из детства: "Тетя Паша часто говорила: если хотите узнать человека, покажите его нашей Любушке, она плохих людей чует на расстоянии, как собака", - все это говорит о том, что перед нами - не набор жареных фактов дешевого бестселлера, а художественное исследование времени. Эпиграфом к нему можно было бы поставить речь, произнесенную автором на школьном комсомольском собрании (скорее всего, вымышленную или сильно подкорректированную), где ее "прорабатывали" за идеологически невыдержанное сочинение по Маяковскому: "Вы думаете, что это вы судите меня - это я сужу вас. Сама судьба поставила меня над вами на этой сцене. Я хочу, чтобы каждый из присутствующих здесь запомнил этот день как один из самых позорных в его жизни".

Итак, акценты расставлены, тональность определена, жанр обозначен. Но здесь-то и начинаются сбои. Если написанное в стиле средневековых сказаний вступление еще можно принять за стилистический изыск ("До рождения я жила за тучей, в уютном светлом царстве богини Гольды. Забавляясь, вплетала она мне в волосы полевые цветы и, баюкая на руках, пела колыбельные песни..."), то первые три главы, повествующие об истории рода автора и страданиях, перенесенных ссыльными казаками в далекой Сибири, решительно не соответствуют избранному стилю. Написанные в традиционно-повествовательной манере, они, учитывая общую направленность книги, явно малоинформативны и ничего не добавляют к предполагаемой картине. Таких мемуаров за последние 15 лет вышло много.

Последующее жизнеописание строится в двух принципиально несовместимых ключах. С одной стороны, бедная провинциальная девушка, попавшая в высшие светские-советские круги, принципиально отказывающаяся играть по их правилам, по логике развития образа должна отказаться от родителей и предназначенного ей жизненного пути, исчезнуть навсегда из их жизни. Вместо этого она по блату поступает в престижный иняз, в случае крайней нужды обращается за помощью в те самые ненавистные ей высшие эшелоны власти, т.е. использует все предоставляющиеся ей возможности, не уставая при этом клеймить последними словами тех, кто таковые предоставляет. Чем-то такое поведение напоминает оценку Писаревым отношения Евгения Онегина к светскому обществу.

Перелом наступает, как в романах 19 века, благодаря запрещенной любви. В советских условиях брежневского времени это - любовь к иностранцу, более того, к немцу и, что совсем отвратительно, к военному. История любви и последующего расставания (естественно, слабым оказывается мужчина - герой уходит и при встрече спустя десятилетие говорит, что совершил самую большую ошибку в своей жизни) написана в традициях классического романа.

Конфликт с сильными мира сего естественным образом приводит героиню в стан инакомыслящих. Третья часть романа написана в стиле подпольной диссидентской прозы 70-х. Героиня бичует семью генерального секретаря, говорит о маразме и тяжелой болезни его самого, откровенно сообщает об алкоголизме и взяточничестве собственного отца, о патологическом меркантилизме его законных дочерей, о разврате в стане сильных мира сего, развале страны и обнищании народа: "Торжествующие хамы, те самые "кухаркины дети", а потом ее внуки и правнуки, очень быстро поняв, что народ - дурак и дурить его можно сколько угодно, власть свою употребляли в собственных интересах, ничем зазорным это не полагая <...> Эта новая элита - самое уродливое, что могла породить и вырастить советская страна, в чем мы сегодня имеем возможность удостовериться".

Вывод в результате делается совершенно неожиданный: "Могла ли я предположить, в какую страшную пучину увлекут Россию перестройщики и демократы и что по сравнению с тем беспределом воровства, откровенного грабежа и цинизма и страданиями и унижениями моих сограждан, поставленных на колени перед Западом Горбачевым и Ельциным, времена моего дяди действительно выглядят как золотые времена социализма".

Итак, перед нами приблизительно пять совершенно различных повествований, достаточно плохо стыкующихся друг с другом. Создается впечатление, что книга ушла в печать в совершенно необработанном виде, без редактуры и внутренних рецензий. Не случайно в выходных данных отмечено "издается в авторской редакции". При этом особенно обидно, что автора ни в коем случае нельзя упрекнуть в бездарности.

Все эти разные напластования, однако, объединяет одно большое и искреннее чувство, которое принадлежит уже не героине, а автору, - любовь к своему отцу, которую она пронесла сквозь всю жизнь, прекрасно сознавая все его недостатки и пороки. Последние строки книги, простые и исповедальные, примиряют с Любовью Брежневой даже самого придирчивого читателя: "На балконе стоял отец. Темный силуэт четко выделялся на фоне освещенного окна. Голова его тряслась от рыданий. Высоко в небе ярко светила луна. Глаза мои были полны слез, и звезды от этого то удалялись, то приближались в своем ярком сиянии... Вдруг отец раскинул широко в стороны руки и затем тесно прижал их к груди - обнимал в последний раз. С этим объятием я и живу".