Ойкумена 2.0

«Бог знает, что в этих краях ласкает память и взор...»  Александр Толстиков. Глубинка. 2024. Картон, акрил, ассамбляж, 67х40

Место предисловия

Это действительно остаётся сладко мерцающей загадкой: почему ощутимая часть человеческой популяции пытается рифмовать/ритмовать? В обиходе это занятие часто называют – «сочинять стихи». Не менее удивительно, что, пожалуй, даже чуть бóльшая часть человеческой популяции любит читать стихи, придумав этому роду порядка слов специальное название – поэзия. Эти два множества, складывающих в рифму и читающих таким образом полученные тексты, серьёзно перекрываются.

Одно время, стараясь расколдовать закон этого пересечения, я даже начал коллекционировать попадавшиеся в книжках определения поэзии. Длилось это, правда, недолго. Потому как ответ был найден (или, лучше, – нашёл меня) на удивление скоро: «Пишут поэзию не оттого, что хотят рассказать какую-то историю или выразить идею, а оттого, что хотят услышать определённые звуки, слова, комбинации» (И. Бродский, интервью журналу Insight, 25 мая 1987 года).

Мне очень нравится это определение, оно – физично, фактурно, тактильно и проч., и проч. Кстати, думаю, что и в живописи происходит нечто похожее. Несомненно, художник пишет картины, имея в виду «рассказать историю». Но оптическая игра линий, цвета и света в итоге становится самодостаточной структурой. Визуальное побеждает семантику.

На этом следовало бы поставить точку. Но не удержусь, чтобы не добавить свои пять копеек в решение этой мета/мат/физической задачки – зачем люди пишут и читают стихи. Моя гипотеза состоит в следующем.

Любой человек, более или менее регулярно и достаточно долго пишущий в рифму, породит гениальную (или близкую к гениальности) строчку. Это термодинамически неизбежно. Работает закон больших чисел.

Ну, хорошо, это – зачем пишут стихи. А зачем читают-то?

«Известно, что правое полушарие подвержено слуховому принуждению куда больше левого. Стало быть, если обыкновенная безразмерная проза доходит до нас в режиме «моно» и затрагивает главным образом левое полушарие, то размерный язык стиха доходит в режиме «стерео» и раскрывает одновременно как словесные запасы левого полушария, так и ритмические возможности правого» (Ф. Тернер, Э. Пёппель, «Поэзия, мозг и время», 1988). Проще говоря: поэзия (стихотворная форма) – чуть ли не единственный объект во Вселенной, на который одновременно откликаются оба полушария нашего мозга.

И от этого – кайф!

Андрей Ваганов

Ахилл

Ахилл не догоняет…

Черепаха,

отнюдь не прилагая

с верхусилий,

уткнувшись носом в землю,

что твой пахарь,

символизирует собой триумф

рептилий.

Ахилла жаль, ведь он совсем

не хил,

но он не знает флюксий

по касательной.

Ещё чуть-чуть – и он порвёт

себе ахилл

от перенапряженья.

Показательно,

что в этом словоблуд

Зенон виновен:

«Движенья нет» – вся суть его

апорий.

Сегодня этот парадокс

не внове,

а в Древней Греции – ну кто б

его оспорил?

Ахилла жаль, он выбился

из сил.

Но дело, строго говоря,

не в том,

кто эту кашу с черепахой

заварил,

поскольку расхлебал её

Невтон.

Ахилла жаль. Хоть он

и полубог,

и в Греции найти нам будет

сложно

такую пару быстроходных ног

с таким рельефом

мышцы икроножной, –

ахейцы обожали физкультуру,

но не додумались ещё

до производных, –

и вот, со всей своей

мускулатурой,

Ахилл проигрывает в гонке

с земноводным.

Ахилла жаль – он не силён

в пределах.

(Понятно: здесь опять

Зеноном пахнет.)

Но, даже крылья на спину

приделав,

Ахилл не догоняет. Черепаха

вползает в бесконечность

неуклюже,

перетирая время

и пространство

беззубым ртом и брюхом

их утюжа.

И через этот мóрок

не прорваться.

И я себе кажусь таким

Ахиллом.

В тягучих снах,

нарезанных ломтями,

на миллиметр сдвинуться

не в силах,

я всё же бешено работаю

локтями.

Движенья нет.

И воздух на исходе.

Ахилл не догоняет черепаху.

Стрела не долетает.

Путь свободен…

Ах, как некстати –

растяженье паха.

Александру Толстикову

Лето, лето! Ну, держись,

лето, маленькая жизнь…

…………………………..

Наслаждаюсь солнышком,

пивом марки «лагер»

плюс – свиные рёбрышки,

рокнрольный шлягер:

импульсивный Меркьюри,

эпичный Элтон Джон…

Пиво пью, кумекаю –

умиротворён)))

Преодолевая Ньютона

Мир тесен, как полуподвал,

пропахший кошками и прелой

картошкой; как автовокзал;

как правый туфель,

снятый с левой

ноги. Мир тесен более чем мне

уже приснилось. В самом деле:

две пули могут на войне

столкнуться,

не достигнув цели.

Столкнуться могут: корабли

в открытом море, в океане;

нейтрино с недрами Земли...

И только нас никто

не станет –

ни по касательной, никак –

сводить.

(С ума – и то проблема!)

Мир тесен, как чумной барак.

Мир тесен – вот Вам

теорема,

сэр Ньютон. Пленница небес,

комета Эдмунда Галлея,

конечно же, вернётся, без-

условно массы тяготеют –

ты прав, угрюмый англичанин.

В который убеждаюсь раз:

Мир строг, логичен –

тем печален...

Мир тесен, но не в отношенье

нас.

* * *

Вот он, припев судьбы,

о котором можно мечтать:

стареть у Большой Воды

и потихоньку кирять

совсем молодое вино;

смотреть на мир с высоты

не положения, но

точки горной гряды.

Аптека, зиндан, чайхана,

пиво – риал за кварту!

Саид (читай: Сатана) –

партнёр по игре в нарды.

Время впадает здесь

в зависимость от пейзажа

и матереет: взвесь,

некий коллоид даже.

Тихий, пустой городок,

собственность

(в равных долях)

солнца и пыли. Бог

знает что в этих краях

ласкает память и взор,

чему и названия нет –

весь этот сущий вздор

на склоне горы и лет...

* * *

Сыт и немного пьян,

сам себе бог (в смысле – Пан).

Выпал первый снежок,

топчет его сапожок.

Жизнь хороша и уютна,

как капитана каюта,

если не брать в расчёт,

что всё в этой жизни течёт:

время, вода из краника,

сны пассажиров «Титаника»…

«Всё обернуться может пылью прошедшего времени».  Александр Толстиков. Ойкумена. 2024. Холст на картоне, акрил, ассамбляж, 60х70

Я строю дом, ну в смысле

дачу.

К чему бы это? Не иначе –

судьба ко мне благоволит,

ведь я пока не инвалид

на полном соцобеспеченье.

Я утром кофе пью, печенье

съедаю или круассан.

Всё это делаю я сам.

Я чищу зубы, потом бреюсь,

сажусь в метро и к бабам

клеюсь –

во мне поёт ещё фермент.

Порою добрый дядя-мент

мне отдаёт – не долг,

но честь:

«Вы, гражданин, в таком,

бог весть,

каком идёте пьяном виде…»

Он прав: я пьян. И не в обиде

на заявление мента,

поскольку это – тра-та-та.

И он, и я – мы пыль

под Солнцем:

мы распадаемся, как стронций

(из второй группы элемент).

О чём не знает дядя-мент:

далёк от философских истин,

естествознанья

ненавистник…

Цепочка ж этого распада

зовётся жизнью. Клоунада

отрезков времени летит.

Что наша жизнь?! Увы,

петит.

И, может, даже нонпарель.

Художник пишет акварель,

писатель делает заметки,

курильщик дым пускает

едкий,

собака лает, ветер носит,

хотя меня никто не просит –

я всё царапаю стишки,

микроб внедряется в кишки…

Что моя жизнь ему – малина

с добавкой крови славянина!

ЗИНЕ

Так много рифм приходится

на «Зине»,

что можно заподозрить

тайный смысл. Как то,

почти народное:

«Мы вымоем в бензине…»

(См. подробнее

у Агнии Барто.)

Я знал одну, тебя,

не рифму – Зину.

Как сообщает

дамский magazine:

по данным городского ЗАГСа,

в эту зиму

и двадцать предыдущих зим

новорожденных девочек

не называли Зина.

В ходу библейское – Мария;

Юли, Анны

и проч. античность прёт,

без вазелина!

Зин – ни одной. Что странно.

Мне повезло, я знал одну

из Зин –

тебя. Теперь тебя не стало.

Ты умерла. И ноет муэдзин,

и поп бубнит молитву.

Так совпало,

я знал тебя, последнюю из Зин,

по крайней мере в моей

частной жизни.

Теперь всё ясно: это мне

звоночек – «Дзинь!»

И не поможет – «солнце,

ярче брызни!»

В хитоне, а по-нашему,

в халате,

Кронид Зевес – положим,

кто не помнит –

всех олимпийских девок

обрюхатил,

и многих – в извращённой

форме.

Дочь Зевса – Зене Ида,

Зинаида,

прости за фамильярность:

Зин, да Зин…

Теперь ты к дядьке своему,

к Аиду,

уходишь. Ушла уже.

Как из бутылки Джинн,

ты ускользнула; вряд ли

на свободу.

Свобода – это то,

что мы зевнули.

Ну, в общем, ты ушла.

И эту оду

теперь вдогонку за тобою

шлю, Зинуля.

Обиды мёртвых мучают

живых –

так память поставляет

в мозг токсины,

чтоб он от некоторых звуков

не отвык,

пока хватает сил

у Мнемозины.

Пока в запасе время

и пространство –

союз, помешанный

на казеине! –

мозг постоянно повторяет

эти стансы,

шлифуя рифмы к «Зина»,

«Зину», «Зине».

Ты умерла. И в мире меньше

Зиной.

Но этот мир пыхтит

как заводной,

производя жиры, белки,

энзимы

на душу населенья…

Зин – ни одной.

* * *

На губах – соль Адриатики,

на плечах – загар, как у негра:

результат простой

пляжной тактики

у подножия Монтенегро.

Человек превращается в рыбу.

Эволюция путает жанры

вопреки Чарлзу Дарвину. Ибо

в человеке спрятаны жабры.

Растворяясь в морском

рассоле –

безобидная терапия, –

человек превращается

в море,

увеличивая энтропию.

* * *

Памяти поры заполни

пылью прошедшего времени.

Расположи в книжных полках,

в скользких слоях кремния

запахи, образы, звуки,

точки пересечения,

сны или даже – глюки,

тактильные ощущения…

Всё, что сочтёшь

полезным –

мало ли, что там сгодится,

при переходе в бездну, –

запахи, звуки, лица,

фрактальный узор дрожи

(между лопаток – к темени)...

Всё обернуться может

пылью прошедшего времени.

Михаилу Свирину. Boss

Так вышло: мы ещё живые.

И наши потожировые

на плоскостях и полусферах

тарелок, рюмок и фужеров

ещё не стёрты средством для

мытья посуды и белья.

Здесь всё по-прежнему,

не парься.

Здесь дураков ловят

на пальцах.

Ты усмехнулся бы, наверно...

А впрочем, пиво в тех

тавернах,

где мы бывали, так же кисло.

И это добавляет смысла

в журчанье тонкое клепсидр.

Жизнь – слабоалкогольный

сидр,

который льётся мимо, мимо...

И всё равно это так мило.

Ты всё же не тоскуй

Там сильно:

смерть – это жизнь минус

тактильность.

Таков философа улов –

набор пустых, банальных слов,

смесь тавтологий

и фантазмов.

Смерть – это жизнь вне

протоплазмы,

другая взвесь других имён,

других пространств,

других времён...

Судьба фотонного луча...

Мы по тебе будем скучать.

И всё ж бессмысленно

лукавить:

теперь ты просто наша

память,

попытка выразить во вне

невыразимое вполне...

Ты всё поймёшь

и нас простишь,

ты в быстрых снах нас

навестишь...

* * *

1.

Сломанные компьютеры

не попадают в Рай…

Их обесточенные трупики –

пластмасса, купрум,

дюраль,

процессоры, клеммы, шины;

их материнские платы –

поскольку уже души в них,

так сказать, кот наплакал,

в очереди на Голгофу

железно хранят молчание,

не подчиняясь Кирхгофу...

Списанные, отчаянные.

2.

Это не просто к.з., дружок…

Это – по-русски сказать –

кирдык!

Это как если в дверной глазок

глянул, а с той стороны

впритык

к твоему зрачку – чужой

зрачок,

нечто буквально

потустороннее…

И у тебя вдруг играет очко,

но это не видно никому

постороннему.

3.

Omne ignotum pro

magnifico est* –

римляне ведали толк

в величественном.

Однажды ты не пройдёшь

этот тест

и кто-то вырубит тебе

электричество.

Можешь молиться богам,

волхвам,

можешь якшаться

с тотемным зверьём…

Сломанные компьютеры

попадают в хлам,

а оттуда, уже прямиком –

в сырьё.

* «Всё неизвестное представляется величественным». Тацит