Взятие Бастилии

Осталось дождаться, чтобы и нас вот так же взяли за ручки и повели. Эжен Делакруа. Свобода, ведущая народ. 1830. Лувр, Париж

Париж, взбудораженный, лишенный всякой законной власти, с виду пребывавший в беспорядке, к 14 июля достиг глубочайшего порядка, духовного единства.

Тринадцатого июля столица помышляла только о самозащите, а 14-го ринулась в атаку. Вечером 13-го еще оставались сомнения, но к утру они совершенно рассеялись. Вечер дышал тревогою, необузданной народной яростью, а утро было светлым, исполненным необычайного спокойствия.

Вместе с солнцем одна идея озарила Париж, единая на всех, люди узрели один и тот же свет. Он проник в души, и в каждом сердце прозвучал голос: «Иди, и ты возьмешь Бастилию!»

Невозможно, немыслимо, странно... Но все поверили. И это произошло.

Бастилия была старой крепостью, но оставалась неприступной, по крайней мере для взятия ее потребовались бы несколько дней и мощная артиллерия. В этой критической ситуации народ не имел ни времени, ни средств для долгой осады; да и тогда Бастилии нечего было бы опасаться, поскольку она располагала достаточными запасами продовольствия, чтобы дождаться помощи, и огромным количеством боеприпасов. Ее стены в десять футов толщиной у вершин башен и в тридцать-сорок футов у основания могли бы еще долго насмехаться над летевшими в них ядрами, а крепостные батареи своим огнем способны были разрушить весь квартал Маре и Сент-Антуанское предместье. Башни, прорезанные узкими окнами и бойницами, с двойными и тройными решетками, позволяли гарнизону, оставаясь в безопасности, нанести страшный урон осаждающим.

Штурм Бастилии был абсолютно безрассудным. Он являлся актом веры.

Никто не положил почин. Но все поверили и взялись за дело. На улицах, набережных, мостах, бульварах люди кричали друг другу: «К Бастилии! К Бастилии!» И в ударах набата всем слышался этот призыв.

Что же произошло в ту короткую бессонную ночь, если наутро все разногласия и сомнения рассеялись вместе с ночным мраком и народом овладели одни и те же мысли?

И что за дело было до Бастилии народу? Простолюдинов в нее не заточали почти никогда... Но к нему взывала справедливость и другой голос, еще более внятный сердцу, зов человечности и милосердия; он кажется тихим и слабым, но сокрушает твердыни; он уже десять лет расшатывал камни Бастилии.

С того времени горожане и жители предместья, без конца сновавшие в этом людном месте, проходя мимо Бастилии и оказываясь в ее тени, не упускали случая послать ей проклятия. Она вполне заслужила их ненависть. Было немало и других тюрем, но именно эта виделась тюрьмой капризного произвола, своевольного деспотизма, церковной и бюрократической инквизиции. Двор, столь мало религиозный в том столетии, превратил Бастилию в темницу мысли. При Людовике XVI в ней стало меньше заключенных, но условия их содержания ужесточились (узников лишили прогулок); можно было бы сгореть от стыда за Францию, когда выяснилось, что преступление одного из узников состояло в открытии, полезном для нашего военно-морского флота! Опасались, как бы он не поделился им с кем-то еще.

Весь мир знал, ненавидел Бастилию, «Бастилия» и «тирания» на всех языках были синонимами. Каждая нация при известии о ее падении почувствовала себя освобожденной.

В России, империи тайны и молчания, чудовищной Бастилии между Европой и Азией, узнав об этом, люди кричали «Ура!», со слезами обнимались на площадях, сообщая друг другу новость: «Как же не плакать от радости? Бастилия пала!»

В самое утро великого дня народ еще был безоружен. Порох, захваченный накануне в Арсенале и переданный в Ратушу, ночью распределяли лишь три человека, и дело шло медленно. Когда в два часа пополуночи они приостановили было работу, негодующая толпа кувалдою вышибла двери склада; каждый удар высекал огонь из гвоздей.

Нет ружей! Нужно было идти за ними в Дом инвалидов. Дело рискованное. Хотя туда обычно пропускали без препятствий. Комендант де Сомбрей, старый и храбрый воин, получил в помощь большой отряд канониров с орудиями, не считая тех, которыми уже располагал. Стоило только заговорить этим пушкам, как толпу атаковали бы с фланга и легко рассеяли полки, которые Безанваль держал в Военной школе.

Еще не было девяти утра, а тридцать тысяч человек уже собрались перед Домом инвалидов. Во главе толпы находился городской прокурор, комитет выборщиков не посмел его удержать. Пришло и несколько рот французских гвардейцев, сбежавших из казарм. В толпе виднелись клерки, недоучившиеся студенты в старых красных камзолах, был там и кюре церкви Святого Стефана, что на Холме, который, будучи избран своими прихожанами председателем приходского собрания, не уклонился от опасности и сопровождал вооруженных людей.

Старый Сомбрей повел себя ловко. Он взобрался на решетку ворот и сказал, что у него действительно есть ружья, но их ему доверили на хранение, и щекотливость его положения как солдата и дворянина не позволяет ему нарушить свои обязательства. Этот непредвиденный аргумент сразу же остановил толпу; восхитительно чистосердечие народа в начальную пору Революции! Сомбрей добавил, что отправил курьера в Версаль и ждет ответа – и всё это с пылкими заверениями в расположении и дружеских чувствах к руководству города и его жителям.

Большинство намеревалось ждать. К счастью, нашелся человек не столь щепетильный, который не позволил ввести людей в заблуждение. Нельзя было терять времени, а кому принадлежали ружья, если не нации?.. Люди устремились во рвы, заполонили здание; в его подвалах обнаружили и раздали собравшимся двадцать восемь тысяч ружей и захватили двадцать пушек.

Это происходило между девятью и одиннадцатью часами утра. Но поспешим в Бастилию.

Комендант де Лоне был начеку с двух часов ночи 13-го числа. Он не пренебрег ни одной мерой предосторожности. Помимо крепостных орудий в его распоряжении имелись пушки из Арсенала, которые он установил во дворе, зарядив их картечью. Приказал поднять на башни шесть телег, груженных булыжниками, ядрами и железным ломом, чтобы обрушить их на головы осаждающих. В расположенных ниже бойницах комендант разместил двенадцать огромных крепостных ружей, каждое из которых заряжалось полутора фунтами пуль. Внизу он держал своих самых надежных солдат – тридцать два швейцарца, которые безо всякого зазрения совести готовы были стрелять по французам. Восемьдесят два инвалида в основном находились на башнях, вдали от ворот. Комендант отослал солдат с передовых укреплений, расположенных у подножия крепости.

Тринадцатого – ничего, не считая оскорблений, которыми прохожие осыпали Бастилию.

Четырнадцатого – в начале первого ночи семь выстрелов из ружей по часовым, стоявшим на башнях. Тревога! Комендант спешит наверх вместе с офицерами штаба и остается там в течение получаса, прислушиваясь к отдаленному городскому шуму; ничего больше не услыхав, он спускается вниз.

Народ, овладевающий бастионом власти и насилия, – это ли не эротика?  Поль Деларош. Взятие Бастилии. 1831–1839. Музей Пти-Пале, Париж

Как только они удалились, является человек, который говорит совершенно иным тоном. Неистовый, отважный, безо всякого почтения к человеческой жизни, не знающий страха и жалости, неподвластный стыду и сомнениям, не признающий никаких препятствий, не терпящий промедлений, несший в себе холерический дух Революции... Он явился, чтобы требовать сдачи Бастилии.

Ужас входит вместе с ним. Бастилия в страхе; неведомо почему, комендант встревожен, что-то невнятно бормочет.

Этим человеком был Тюрио – грозный бульдог породы Дантона; мы встретимся с ним дважды: в начале Революции и в конце ее; и оба раза слова его будут нести с собой смерть: он погубил Бастилию и Робеспьера.

Он не должен пересечь мост, комендант противится, но Тюрио проходит. Из первого двора направляется во второй, новый отказ. Тюрио идет дальше, преодолевает второй ров по подъемному мосту. И вот он перед огромной решеткой, перекрывшей вход в третий двор, похожий скорее на чудовищный колодец в окружении восьми башен, соединенных стенами. Во двор не выходило ни одного окна. У подножия стен, в их тени совершались редкие прогулки заключенных; затерянный на дне пропасти, придавленный огромными глыбами, узник мог созерцать лишь безжалостную наготу стен. И только с одной стороны имелись башенные часы, между двумя фигурами в оковах, словно для того, чтобы сковать время, замедлить его ход.

Там были заряженные пушки, гарнизон, штаб.

Ничто не смутило Тюрио. «Сударь, – сказал он коменданту, – я призываю вас от имени народа, во имя чести и родины убрать ваши пушки и сдать Бастилию». И, обратившись к гарнизону, повторил те же слова.

Если бы де Лоне был истинным воином, он не допустил бы парламентера в центр своей обороны, тем более не позволил бы ему обратиться с речью к гарнизону. Но следует отметить, что офицеры Бастилии стали таковыми по милости лейтенанта полиции; даже те, кто никогда не служил в армии, являлись кавалерами ордена Святого Людовика. Все, начиная с коменданта и кончая поварятами, купили свои должности и извлекали из них выгоду. Комендант ежегодно исхитрялся добавлять к своим шестидесяти тысячам ливров жалованья еще столько же при помощи хищений. Он кормил свою семью за счет узников; экономил на отоплении, выгадывал на закупаемом для них вине, на их жалкой «меблировке». Еще один кощунственный, варварский поступок: комендант сдал садовнику маленький, принадлежавший Бастилии садик, разбитый на одном из бастионов, и ради такой мизерной прибыли лишил заключенных места прогулок на башне, то есть воздуха и света. Было и еще нечто, лишавшее стойкости эту низкую и алчную душу... Бастилия была ненавистна, но коменданта ненавидели особо. Яростные крики народа, доносившиеся до него, он принимал на свой счет, тревога и страх овладели им.

Слова Тюрио по-разному воздействовали на швейцарцев и на французов. Швейцарцы не поняли их. Их капитан де Флю был преисполнен решимости держаться до конца. Но штаб и инвалиды были поколеблены; эти старые солдаты, общавшиеся с жителями предместья, не имели ни малейшего желания стрелять в них. Итак, гарнизон разделился; что будут делать две партии? Если они не смогут прийти к согласию, станут ли стрелять друг в друга?

Опечаленный комендант извиняющимся тоном сообщил о своей договоренности с представителями Ратуши. Он поклялся сам и заставил поклясться солдат гарнизона в том, что они не откроют огня первыми, если на них не нападут.

Тюрио этим не удовлетворился. Он выразил желание подняться на башни, чтобы проверить, действительно ли убраны пушки. Де Лоне, раскаиваясь в том, что позволил ему зайти так далеко, отказался; но офицеры понуждают его подняться наверх вместе с Тюрио.

Пушки были отодвинуты, замаскированы, но по-прежнему нацелены на город. Вид с высоты ста сорока футов впечатлял: улицы, площади заполнены народом, сад Арсенала кишит вооруженными людьми... А с другой стороны движется к крепости какая-то черная масса. То – Сент-Антуанское предместье...

Комендант бледнеет. Он хватает Тюрио за руку: «Что вы делаете? Вы злоупотребляете званием парламентера! Вы меня предали!»

Оба стояли на самом краю, и де Лоне сопровождал часовой. Все в Бастилии присягали на верность коменданту – он был в своей крепости королем и законом. Он еще мог отомстить...

Но вышло наоборот. Именно Тюрио нагнал на него страх: «Сударь, еще слово, и один из нас упадет в ров!»

В ту минуту приближается часовой, смущенный, как и комендант, и, обращаясь к Тюрио, произносит: «Ради бога, сударь, покажитесь им, нельзя терять времени, вот они приближаются... Не видя вас, они пойдут на штурм...» Тюрио высунулся между зубцами стены; и народ, увидев его живым и гордо стоящим на башне, разразился оглушительными радостными возгласами и рукоплесканиями.

Тюрио спустился вместе с комендантом, вновь пересек двор и опять обратился к гарнизону: «Я представлю отчет; надеюсь, народ позволит городской гвардии охранять Бастилию вместе с вами».

При выходе Тюрио народ вообразил, что легко сможет сам войти в Бастилию. Когда же люди увидели, что парламентер собрался идти с докладом в Ратушу, его приняли за изменника и стали ему угрожать. Нетерпение доходило до бешенства; толпа поймала трех инвалидов и собиралась разорвать их в клочья. Схватили и некую девицу из благородных, которую приняли за дочь коменданта; нашлись и такие, кто хотел ее сжечь, если она станет сопротивляться. Другие вырвали ее из рук толпы. «Что станется с нами, – говорили они, – если мы не возьмем Бастилию до наступления ночи?..» Толстяк Сантер, пивовар, которого предместье избрало своим главнокомандующим, предложил поджечь крепость, залив ее гвоздичным и лавандовым маслом, захваченным накануне, которое могло бы воспламениться от фосфора. И даже послал людей за насосами.

Некий каретник, бывший солдат, не довольствуясь этой болтовней, смело берется за дело. Он с топором в руках бросается вперед, взбирается на крышу небольшого корпуса кордегардии рядом с первым подъемным мостом и под градом пуль спокойно перерубает цепи. Опускается мост. Толпа врывается во двор. Стреляют одновременно с башен и из бойниц в стенах. Осаждающие падают один за другим, не успев причинить никакого вреда гарнизону. Изо всех ружейных выстрелов со стороны участников штурма только два достигли цели: один из осажденных был убит.

Комитет выборщиков, который уже видел привозимых в Ратушу раненых, сожалел о кровопролитии и хотел бы его остановить. Но для этого теперь оставалось лишь одно средство: от имени городских властей потребовать сдачи Бастилии и ввести туда городскую гвардию. Купеческий прево проявлял нерешительность; Фоше настаивал; другие выборщики торопили с принятием решения. Они направились к крепости как депутаты, но среди огня и дыма их даже не заметили; ни защитники Бастилии, ни народ не прекратили стрельбу. Посланцы подверглись огромной опасности.

Вторая депутация, с городским прокурором во главе, шедшая под знаменем в сопровождении барабанщика, была замечена из крепости. Солдаты на башнях подняли белый флаг, побросали оружие. Народ прекратил стрельбу, последовал за депутацией, вошел во двор. Но, оказавшись там, люди были встречены яростным залпом, уложившим нескольких человек, совсем рядом с депутатами. Весьма вероятно, что швейцарцы, находившиеся внизу вместе с де Лоне, не поняли знаков, которые подавали им инвалиды.

Ярость народа была неописуемой. Прошел слух, что комендант специально заманивал толпу во двор, чтобы сверху ее расстреливать. Люди почувствовали себя дважды обманутыми и решили либо погибнуть, либо отомстить предателям. Тем, кто пытался их вернуть, они говорили с жаром: «По крайней мере, своими трупами мы заполним рвы». И они шли упрямо, не отступаясь, наперекор ружейной пальбе, наперекор этим смертоносным башням, с верой, что, не страшась смерти, они смогут одержать верх. 

      Жюль Мишле