Опущенный

Самоистребившийся почти до точки и при этом распираемый чудовищной гордыней.  Василий Тропинин. Нищий старик. 1823. ГРМ

Автобусная – рядом с базаром – остановка в подмосковной Истре. Заплеванная, затоптанная, шебутная. Чертя круги по площади Урицкого, автобусы подруливают сюда один за другим, набиваются под завязку, а народ у железного навеса все не убывает.

Порецкий – тощий, длинноногий старик со стесанным задом, в заскорузлых от грязи портках, в зловонной пухлой куртке с чужого плеча, сметанной из каких-то засаленных пестрых лоскутов, в пляжных шлепанцах на один палец, с пакетами пустых бутылок и кривым посохом подгребает к навесу. Руки у старика заняты, поэтому от мух, летящих на него, как на коровью лепешку, он отмахивается дымно-патлатой гривой. Две безродные шавки облаивают его с остервенением, но напасть не решаются. Причин две: посох не подпускает и боятся за свой нюх – как бы не отбило.

Порецкий – местная знаменитость, как трагик в провинциальном городке, некогда блиставший на подмостках, переигравший сто ролей, обездоливший четырех жен, размотавший товарищескую кассу и спившийся в темном клоповнике под лестницей, где ни встать, ни разогнуться. Угадает тот, кто скажет, что здесь его знает каждая собака и у каждой он вызывает невыразимое отвращение густым, насилующим обоняние смрадом, исходящим от него, и внезапными вспышками беспричинной злобы. Когда он появляется на площади имени председателя Петроградской ЧК Моисея Соломоновича Урицкого, каким-то дьявольским магнетизмом и живописностью лохмотий привлекая всеобщее внимание, площадь Урицкого смело можно переименовывать в площадь Порецкого, и это будет не худшим символом смены эпох – их сокрушительных начал.

Сбор бутылок – его «крыша», отвод глаз для проезжих, а здешним хорошо известно, что главная «профессия» бутылочного коллекционера не раз окликалась резким гудком милицейского фургона, чтобы откликнуться захлопнутой дверью камеры. Порецкий – вор. Патологический, мелкий, пожизненный. Когда-то он – красавец и отпетый бабник – пробовал себя в портретном искусстве (его коньком была обнаженная натура), но скоро понял, что украсть даровитую чужую картину проще и прибыльней, чем малевать бездарную свою, а «натуру» надо использовать по прямому назначению. Ну, а теперь он «на покое». Его не трогают. Во-первых, потому что противно приближаться к нему – липкому, пропитанному собственными нечистотами. Во-вторых, брать его бесполезно. Клептомания его неизлечима. В-третьих, он шкодит по мелочам, ни на что серьезное не способен, ведь он – доходяга, алкаш, опущенный, а все его бузотерство ограничивается надрывом и надсадой «борца за народное дело». Конечно, он портит людям настроение, но еще больше изводит себя самого. Порецкий – типичный самоистребленец. С ним и бабы лихо схватываются в перебранке, чувствуют: ничего он им не сделает. Разве что обворует, ежели варежку разинут, или выпросит чего у тех, кто даст слабину, пожалеет «аристократа», как он любит представлять себя, якобы потомка никому неведомого «графа Порецкого».

Доковылял. Поставил пакеты на землю. С трудом разогнулся. Выискал свободное местечко на скамье под навесом рядом с тремя едущими на богомолье одинаково опрятными старушками в белых платочках, в чистеньких, праздничных кофточках ручной вязки. Богомолок тут же как ветром сдуло.

Сел. Поднес два растопыренных пальца к губам, показывая дядьке, отдыхающему поодаль, чтобы дал сигарету. Тот скосил глаз, цедя из горлышка «пепси», поперхнулся и отрицательно покачал головой.

– Курить охота, – сказал Порецкий надтреснутым баритонцем, в котором и впрямь сквозило что-то барское. – Пить-то у меня есть, да я от питья плохо себя чувствую.

– Голова болит? – попробовал осторожно поддержать разговор дядька, испуганный видом подсевшего.

– Да не голова… При чем тут голова? Организм болит. Весь! И есть ничего не могу.

– Желудок? – еще короче справился ожидающий.

– «Желудок…» – мрачно передразнил старик. – При чем тут желудок?.. Поджелудочная железа!

И, заметив в горсти у дядьки цветной пакетик леденцов, протянул руку с загнутым мизинцем, украшенным железным перстнем, туго насаженным на алюминиевое кольцо:

– Дай конфетку!

Дядька дал.

– Еще одну.

Дал еще.

– Ну, и третью – на разговение. Не обедняешь!

Между тем через площадь, преломившись под тупым углом в пояснице, двигалась низенькая фигурка, тыкавшая в асфальт палочкой. Фигурка была обряжена в офицерскую фуражку советского образца с лопнувшим посередине козырьком, вытертый пиджак и сплющенные, как будто пришкваренные утюгом, галифе, заправленные в высокие, как гетры, носки вместо сапог. На пятках шагавшего ритмично подхлобыстывали галоши фабрики «Скороход».

– Фома! – хорошо поставленным голосом крикнул Порецкий, приветственно вскинув длань, и с убедительностью старого агитатора воскликнул: – Мы придем к победе коммунистического труда! – акцентируя слово «придем».

– Виктóру! – ответил «скороход», приостановившись, и взял под козырек, вывернув ладонь наружу.

– На кладбище? – поинтересовался Виктóр.

– Нет еще, в поликлинику.

– Ну, скачи, кавалерия, а то очередь пропустишь.

– Мой друг, – пояснил Порецкий дядьке. – Мастер – золотые руки. Какие ключи вытачивал! Я ими любой замок мог отпереть… Последние годы на молокозаводе служил. Сторожем. А теперь болеет. Работа извела. Видал? Еле идет.

Мимо навеса к базару спешили два молодых южанина. Они смеялись. От них – свежестриженых – веяло мускулистой радостью и довольством ухажеров, ловко обходивших брачные западни. С большим проворством Порецкий метнулся к ним, держа два растопыренных пальца на губах как знак мужской солидарности. Они прошли, не глядя, но один чуть замедлил шаг и полез в карман. Подобрав посошок, подобострастно пригнувшись, едва ли не виляя хвостом от умиления и преданности, старик запрыгал вдогонку сигарете, но как только выхватил ее – да не одну, а три кряду – из подставленной пачки, как только две штуки заложил про запас за уши, а третью закурил – так разогнулся, принял неприступный вид, презрительно сощурился и, обернувшись, с чувством подавляющего превосходства обвел взглядом «челядь»: трех старушек, унесенных порывом гадливости в дальний угол навеса; дядьку, угостившего его леденцами; какую-то бабу с яблоками; еще одну бабу с яйцами в давленых картонках, перевязанных бечевой…

– Ну, вы! Плебеи… – словно говорило в нем все. – Я – наследник графа Порецкого, а вы – кто? В упор вас не вижу! Вы гнушаетесь мною?.. Ха! Это я вами гнушаюсь, холопы! Вот я курю американскую сигарету, в пакете у меня – начатая поллитровка, а дома – еще две. Да вам такое и не снилось! Да вы будете тут сидеть на своих яблоках; грызть паршивые леденцы; ждать автобуса до второго пришествия, а когда он – ящер допотопный – приползет сюда, дребезжа всеми стеклами и шлепая спущенной шиной, вы кинетесь кучей в одну щель, давя друг друга, лишь бы занять места, лишь бы усесться и трястись, трястись, трястись по ухабам родного края – до переезда, жарясь на солнце! А там: стоп, машина! Проезд закрыт. «Что? Почему?» Едет литерный поезд. Я – еду! VIP-персона! За полчаса до проезда шлагбаум закрыть! Через полчаса после проезда – открыть! Не раньше. А вы сидите и парьтесь в духоте, в теснотище. И не питюкать! Кто питюкал, «иных уж нет, а те далече, как Сади некогда сказал». Впрочем, вам ли знать, кто такой Сади-Саади?..

– Идет! – это Порецкий теперь уже крикнул, издалека заприметив легко подкатывавший автобус – просторный, новенький, нарядный, каких и в Москве-то не вот так встретишь.

С известным уже проворством подхватил он свои бутылки и первым влез в салон. Впрочем, соперничать с ним никто и не думал. Все, наоборот, широко расступились, пропуская его, а думали только о том, как бы сесть подальше от «барина». Виктóр один развалился на заднем сиденье. Остальные места были быстро разобраны, а те, кому не хватило, предпочли стоять в проходе, лишь бы избежать почетного права тереться о «графский камзол».

При посадке у женщины с яблоками перекосилась сумка, и несколько крепких симиренок, выпав, покатились по полу.

– Ты что уронила? Деньги?! – с быстротой метлы среагировал Порецкий.

– Яблоки.

– Эх, жалко! А я думал – кошелек.

– Вот одно у меня в ногах лежит, – подсказала покупательница яиц.

– Где? – взметнулся отпрыск древнего рода и тут же ужом прокинулся по проходу, ухватил яблочко, но, сдув пылинку, не вернул хозяйке, а сунул себе в карман.

– Да сиди ты, не дергайся! – усадила его молодая кондукторша с такой брезгливостью, как будто ей пришлось отодвинуть ногой парашу.

Автобус поехал, однако старик не высидел и минуты. Он снова был в проходе возле яичных картонок.

– Дай яйцо! – потребовал он так же, как на остановке леденец: тоном, не терпящим возражений.

Хозяйка смутилась и дала.

– Дай второе!

Покраснела. Снова дала.

– Бог Троицу любит, – не отставал Порецкий.

– Хватит. Не дам больше, – ответила потерпевшая.

– Но Бог Троицу любит! – с нажимом в голосе повторил вымогатель.

– Иди. И так хорошо.

– Спасибо, – неожиданно мирно согласился Виктóр, может быть, умилостивившись мягкостью отказа.

Теперь он подошел к женщине с яблоками, молча показывая два пальца, но на сей раз не на губах, а на симиренке. Та безропотно отдала – лишь бы отвязался.

Собрав «оброк», «барин» уселся на свое место и принялся за трапезу – поздний завтрак аристократа. Он достал перочинный ножичек и – чик-чик-чик! – сноровисто стал навивать яблочное кружевце. Зубы он давно съел, и жевать кожуру ему было нечем. Раскручивая симиренский серпантин, рассуждал вслух на весь автобус:

– Правильно говорят: курица не птица, баба не человек. Какая курица птица? Какой у нее полет? Через забор? Тьфу, дура! А баба?.. Но сейчас и мужиков нет. Раньше, уж если был мужик, так мужик – кремень! А теперь? Слизни, слякоть какая-то…

– Вот ты и есть такой мужик! – взяла реванш попутчица за весь женский пол и отданные яблоки.

– Я – инвалид! – с гордостью провозгласил Порецкий, как будто самолично наградил себя орденом «За заслуги перед Отечеством» I степени.

– Пьяница ты, а не инвалид, – осмелев, добавила вторая потерпевшая.

– Кто это сказал? – грозно насупился Порецкий. – Я спрашиваю: кто сказал?!

– Я сказала, – приняла удар на себя женщина с яблоками. – Допился, нечистая сила! Вон у тебя уже рога за ушами выросли, – кивнула она на сигареты.

– И правда, прости господи, как чертик с рожками! – дружно перекрестились богомолки.

– Не ваше дело! – ответствовал Виктóр и перегнулся к сидевшему перед ним благолепному старцу, чья гладко расчесанная седая борода и мучнистая белизна кожи делали его похожим на сельского священника, проводящего дни в церковном сумраке, вдали от солнечного света.

– Уважаемый! – обратился Порецкий за подмогой к лицу, которое показалось ему духовным. – Уважаемый, что ж это с православными делается? Продали Россию. Вы вдумайтесь только: Родину… продали! А все Горбач. С него началось. Такую страну загубили!

– Вот такие и загубили, как ты – пьяницы, – снова не выдержала яблочная попутчица.

– Не ваше дело! – пробуксовал Порецкий. – Я с уважаемым разговариваю, а не с вами. – И он рассерженно махнул ножичком возле самого уха «уважаемого». Тот почувствовал себя неуютно, но не проронил ни слова, положив до конца вынести этот дорожный крест. – Продали Россию, – разглагольствовал вор, разрезая пополам чужое яблоко. – Да не Горбач продал. При чем тут Горбач? Это все его Раиса. Она! Рая из сарая. Бабы Россию продали! – неожиданно обобщил Порецкий, опять возвращаясь к тем, с кого начал. – Высадить их надо. Всех. Между остановками.

Автобус молчал. Не встретив сопротивления, обвинитель счел излишним для себя развивать тему «торгов», тем более что виновницы были изобличены, ничего не возразили, значит, признали свою вину, а наказание им уже было запрошено. Оставалось, порывшись в пакете, вынуть поллитровку, заткнутую тугим газетным жгутом, откупорить ее деснами и сделать глубокий глоток, облившись и выругав шофера, который «нарочно» тряхнул «в самый момент», а до этого катил «как по маслу».

Принятый «градус» при неудачном глотке возбудил в Порецком чувства скорби и горечи.

– А сколько наших ребят полегло? – предложил он уважаемому новую тему для раздумий, а заодно и новое свидетельство своей гражданской боли. Правда, ножик наконец вытер о спинку сиденья и сложил, но это разоружение ничуть не убавило его пафоса. Он словно вышел на авансцену, словно раскинул руки, наддал слезу, подавил рыдание и с патетикой лицемера в роли скорбящего и карающего правдолюбца произнес:

– Сколько их погибло? Молодых… безвинных… Вспомни, уважаемый. Афганистан! Чечня! Какие потери… И ребят подставили, и страну разорили. Сволочи! Если бы не бабы, вообще бы всем нам хана пришла… – неожиданно изменил свою позицию по отношению к женщинам Порецкий. – Хоть они генералов взяли за эти… как их?..

– Будешь ругаться, высажу, – предупредила кондукторша.

– За яблочки – уточнил Виктóр и возгласил с мрачностью пророка: – А она еще и придет – хана-то!.. Как в Библии сказано, вы помните, благочинный? «Объяли меня воды до души моей, бездна заключила меня; морскою травою обвита голова моя…» И еще обовьется. Грядет второй потоп, и пройдут над нами воды многие!

– Уймись, кликуша! – потребовала кондукторша.

Не обращая на нее никакого внимания, Порецкий продолжал:

– Вы слышали? Американцы разработали электронный пистолет. Шестьдесят тысяч выстрелов в минуту. Тысяч! Ты понял, леденец? – обратился он к дядьке, всю дорогу дремавшему у окна наискосок.

– Брехня, – неожиданно отозвался тот, не раскрывая глаз. – В какой магазин влезет шестьдесят тыщ пуль?

– Эти ироды придумают! Они и без магазина обойдутся. Шестьдесят тысяч выстрелов!.. Вот где оружие массового поражения. Тихой-то сапой… Правильно я говорю, Протопоп Иваныч?

Безглагольный собеседник – смиренномудрый и седенький, чисто деревенский батюшка – с легким ужасом покачал головой, то ли соглашаясь с Порецким, то ли оплакивая свою участь: и привел же, дескать, господь угодить в этот несчастный автобус!.. А что делать? Знать, по неисповедимости своей за грехи наши послал такое испытание на крепость духа, на великое терпенье…

– Ты чего молчишь, почтенный? Обет молчания, что ли, принял? Ну, молчи, молчи… Может, так до Царствия Небесного домолчишься…

– А уж ты точно до сковородки языком домолотишь! – вмешалась кондукторша. – Иерусалим. Стоянка три минуты.

– Почему так мало? Обычно – шесть, – возмутился вития и, переваливаясь по ступеням, сошел на родную землю, чтобы обшарить посохом станционные урны в поисках стеклянной и жестяной тары. Куртка кучей лежала вместо него. Это он себе «ложу» забронировал, как будто кто-нибудь мог на нее покуситься, а сам гулял между урнами по пояс голый с крестиком на замызганной веревочке.

Казалось бы, при таких разбросах сознания он и куртку забудет, и пакеты, и автобус. Ничего подобного! Ровно через три минуты Виктóр взгромоздился на прежнее место, размахивая пустой бутылкой и баночкой из-под баварского пива – своими трофеями. При этом на часы он даже не смотрел, хотя мужская «Слава», продернутая узким женским ремешком, и напоминала ему о тщете и краткости земной жизни. «Славу» он удачно подтибрил еще в советские времена, а ее родной латунный браслет у него увели уже в буржуйские. «Жулье!» Пришлось тряхнуть стариной и за неимением лучшего «снять с натуры» бабий кожаный ремешок, что ему, как бывшему художнику, было противно в силу очевидного разностилья часов и аксессуара.

– Душно мне. Духотища тут у вас… Дышать нечем! – пошел Порецкий по движущемуся автобусу, валясь влево и вправо на пассажиров и распахивая все форточки подряд. – Сидите в духоте, как кроты, и хоть бы хны вам! А я задыхаюсь в этой атмосфере…

– Сядь на место, кому сказали! – погнала его назад кондукторша. – А то сейчас высажу.

– Не имеешь права. Я – инвалид! – напомнил Виктóр, но вернулся к своей куртке и, путаясь в рукавах, долго ее напяливал, прежде чем торжественно подняться с загнутым воротником, освободив себя для новых анафем.

– А я вас всех ни во что не ставлю! – такими словами начал он свое заключительное проклятье. – Вы все – рабы. Когда-а еще Чехов вас учил, Антон Палыч, выдавливать из себя раба… по капле, по капле. … Да не впрок наука. А я – свободный человек! Никогда никому не подчинялся и не буду. Я сам себе голова. Что хочу, то и делаю. Я – человек гордый! А у вас нет гордости. Вы все стерпите. Хоть вас оскорби, хоть обворуй, хоть по миру пусти…. Христос терпел и вам велел. Страстотерпцы безответные! Да вы – как муравьи. Копошитесь, копошитесь со своими яйцами, яблоками, леденцами; ползаете друг через дружку. Куча мала! А я – сам по себе. Никто мне не нужен: ни жена, ни дети, ни друзья, ни враги. Не интересуюсь! Был у меня один друг – Фома, мастер золотые руки, но он уже не тот. Еле ходит. Работа извела, труд замордовал. А я лучше буду по помойкам бутылки собирать, но работать на вас не пойду. Велика честь! Работа – от слова раб. Вы все тут работаете, вот вы все и рабы. И «шеф» – раб, и кондукторша, и ты, уважаемый. А ты что думал – ты свободный? Акафисты читаешь? Панихиды служишь? Да хоть на клиросе поешь! Раз работаешь, значит, раб. А я никогда не работал. Ни одного дня! Голодал – да, это было, но ни на кого спину не гнул. Как Христос учил? Даст Бог день, даст и пищу. Или ты забыл, почтенный? Ты забыл, а я помню. Вот и нашлись для меня яички, нашлись и яблочки… Мир не без добрых людей... А выпить всегда найдется. Это для православных – не проблема. Шеф, тормози, приехали! Счастливо оставаться! Чтоб вам автобус перевернуло…

И он пополз вниз со своими бутылками, цепляя дверь почерневшим посохом, кряхтя и чертыхаясь, весь век провертевшийся мелким бесом, не угомонившийся и в старости, «на покое»; самоистребившийся почти до точки и при этом распираемый чудовищной гордыней, рвущей изнутри его злосчастную жизнь.