Наталья Рубанова
Городок, где никогда не спят… Хоакин Соролья-и-Бастида. Волнорез, Сан-Себастьян. 1918. Дом-музей Хоакина Сорольи, Мадрид
В санкт-петербургском издательстве «Лимбус Пресс» готовится к выходу сборник новелл Натальи Рубановой. «Череда героев – мужчин, женщин со странными «не нашими» именами, маргинальных, чересчур рефлексирующих, чересчур умных, чересчур цитирующих все подряд, населяет созданный Натальей Рубановой мир, как пляшущие человечки: это шифр, который можно разгадывать, в который можно поверить, не вникая в смыслы, можно отмахнуться… Но вот этого последнего – как раз не получается. Все эти Карлсоны, Аннет, Джоны и Эн, Джереми и Софули удивительным образом проникают в вас, удобно размещаются в сознании читателя и тянут за собой в свой мир, в котором и Питер не Питер, и Париж не Париж…» – пишет в предисловии к книге художественный руководитель московского театра «Школа современной пьесы» Иосиф Райхельгауз. Предлагаем вниманию читателей одну из новелл.
Наталья Рубанова
«…и полруки, полруки у нее нет: находка для душеведа, инвалид-нимфоманка, заласкивающая шестилетнюю куколку, – до инцеста Е2–Е4: «мы-помоем-писю-мы-помоем-попу!», поет, простигосподи, поет же, и – смех, смех дурацкий из ванной: бедный ребенок, что с ним будет при такой-то мамаше?.. Поначалу не сильно заморачиваешься – ну протез и протез, в сущности, почти незаметный, если не выпячивать (ЭТА и не выпячивает), черт с ним: с кем не бывает, что называется, от сумы да тюрьмы… О’кей, к чему веду-то… ЭТА на ночь снимает фитюлю: обрубок – самый крошечный из всех ее минусов, то, с чем легче всего смириться, если подавить инстинктивную брезгливость при виде разбросанных по берлоге фарфоровых – или из чего их там делают, из латекса? – л а п о к. У ЭТОЙ много их! Не понимаю, почему сразу не пресек, почему на пошлость купился: острые ощущения?.. Игра в героя?.. Да не было их, ощущений-то острых, не было!.. Только письма V, посыпанные прошлогодним пеплом, только они одни и жгли…» – так он это все объясняет, а потом срывается, в минус уходит, кричит: «Дубль два, камера наезжает! Мотор, док!.. Вот встретишь гусыню, а у нее полкрыла-то и нет: фитюля – так ЭТА называет кусок конечности, чья окантовка напоминает то ли воронку, то ли скривленную из теста птичку: бабка таких жаворонков-уродцев по весне лепила, в духовку ставила – мы с братом ели, вкусно было… пионерское детство, цветочки-лютики, что о том! Да и где теперь брат?.. Кожные складки фитюли расходятся кругами, уменьшаясь по направлению к тому месту, где у ЭТОЙ мог бы быть локтевой сгиб, и лилипутятся (ее словечко) до бугорка из дермы, на который смотреть с непривычки невмоготу. ЭТА же, покусывая обрубок, называет забаву фитюлингом и неожиданно прикладывает уродство к моему рту, пытаясь запихнуть внутрь (ей важно, не испугаюсь ли): в последний момент уворачиваюсь – о’кей, обрубок вместо руки, о’кей, ничего страшного, толерантность forever, «зато у тебя гла-аза...» : а что – г л а з а, ну что в них-то?
Полощу рот в ванной.
…
Все это произойдет потом, много позже, ну а здесь и сейчас мы отмечаем защиту: «Клинико-генетические ассоциации кардиомиопатий» – о’кей, за диссер! о’кей, за отпуск! о’кей-о’кей, за прекрасных дам! – и вот уж новоиспеченный к.м.н., уставший от тостов, думает, как бы отправиться восвояси (спать, просто спать: устал не по-детски), однако-с и простецкое счастьице в руки само не бежит. Ресторанчик обхватывает мозг винными щупальцами; в полутьме с трудом разбираю, где – кто, путаюсь в именах захмелевших коллег и потому не замечаю, как ЭТА прибивается к нашему столику. Да собственно, никто не замечает, а ЭТОЙ только того и надо: подсаживается – разговор заводит, по щелчку будто… Глазищи мутные у нее, под мутью – круги черные: ЭТА их подглазицами называет, лучше б молчала! Но сидит, не будь дурой, здоровым боком ко мне (определить, что-там-справа, возможности нет) и, как заведенная, добавки просит, бровками-домиками вверх-вниз стреляет, губками-бантиками урчит: «Компанию на уик-энд составите? За город выбраться б!» Пожимаю плечами – слишком пухлые щеки, слишком много косметики, слишком душные духи, – однако не отказываю, хотя иллюзий, разумеется, никаких: странное существо, звероподобное… а ведь впрямь забавно – пухлая мордочка вытягивается, когда приносят шоколадный десерт! Зрачки самки загораются и даже подглазицы, кажется, светлеют. Второе, четвертое пирожное… Пищеварительный тип! Или гельминты?.. Зачем она так много, так быстро ест? Зачем она тут вообще?.. Вестей от V нет!
Что касается пригорода, док, то до прогулки по усадьбе не дошло ни в ближайший уик-энд, ни в следующий: ЭТА чуть ли не силой затащила меня в убогую кофейню, где сожрала корзиночку с кремом, эклер, еще эклер да трюфель, после чего, облизав губы и пальцы, предложила пойти к ней: тут, недалеко, жильцы как раз съехали. Я смотрел в пустоту мессенджера, осознавая, что ждать V бессмысленно… Мы купили вина, каждый по бутылке: ЭТА сразу разломила счет надвое – нелепый способ отстоять несуществующую независимость перед отчетливым приглашением в постель. «Только у меня бардак», – предупредила. «Ок, – я кивнул в пандан лексичке, – бардак, но ведь не бардак-бардак-бардак же?..» ЭТА приторно засмеялась, положив живую руку мне на шею, а мертвую лапку отвела за спину.
Что ж, квартирка оказалась впрямь чудо как хороша: нагромождения бесчисленных коробок, раскиданная по периметру пластиковая посуда, пыльный рюкзак, выпускающий из вспоротого чрева пустые, в основном коньячные, бутылки, пыльные мешки для мусора, набитые книгами, etc. – в спальне чуть лучше, но только чуть. В ответ на немой вопрос ЭТА строит кислую мину: переехала за МКАД год назад (там съем дешевле), ну а квартирку свою сдает, живет на московскую разницу – живет, док, на минуточку, с шестилетней девчонкой, которая почти уж сутки обретается у папаши: мамочка зажигает! «Вон его дом, через дорогу…» О’кей, у папаши: я вымыл фрукты и открыл вино – какое мне дело до личной истории шлюшки? Увы, даже если никакого, то тараторила она аккурат бесперебойно: словесная зараза безостановочно вытекала из плотоядного ее рта, рисуя виртуальные картины маслом, сюжетом для коих являлись «трабблы с предками», ушедший «к какой-то кухарке» муж да зависть к гармоничным шкуркам худосочных моделей – разумеется, двуруких. В какой-то момент она замолчала; мы довольно быстро допили первую бутылку, после чего ЭТА подошла ко мне столь близко, что волей-неволей пришлось коснуться ее – в сущности, телодвижение не представляло никакой сложности, за исключением того, что скорости разворачивающихся далее событий я не мог представить и в страшном сне: «Ну наконец-то, как долго пришлось ждать!» – выдохнула ЭТА и, не солгу, прыгнула на меня… В тот момент мне почудилось, будто отражение V показалось в ретротрельяже, но увы – самообман длился не больше мгновения. То, что произошло дальше, вся эта механика не доставила ни мозгу, ни телу ничего, кроме раздраженного недоумения. Зачем я здесь? Бегу от воспоминаний? Брежу? Чего жду от смешных, нелепых, по сути, движений?.. В отличие от меня ЭТА чувствовала себя иначе: перевернувшись на спину, она разразилась шквалом посткоитусных пошлостей и принялась хохотать – скучная история, не так ли, док?.. Я поспешил одеться, хотя ЭТА не отпускала; в процессе «борьбы» взгляд мой упал на ее руку – точнее, на то, что как бы являлось рукой: розовый, под кожу, бесстыдный протез. Съемная дамская лапка, порнографично – жесткая обнаженка-соло! – лежащая на полу… В принципе порно как порно: в больничке и не такое показывают, однако сам факт, что отсутствие части тела прошло мимо моего восприятия, уязвило. ЭТА же, поглядев на мою физиономию, посчитала нужным объясниться: «Такой родилась, да предки поначалу никому не показывали, стеснялись… не хотелось рассказывать, я боялась, будто ты…» – я поставил голос на паузу, онемев, а когда вновь включил звук, понял, что зря – затянувшаяся речевочка ее звучала впрямь карикатурно: «Зато я вожу машину! Зато я плаваю! Зато у меня дочь! Зато я одной левой!..» – айн, цвай, полицай, драй, фир, гренадир, ду-ра.
Вопреки всему мы продолжили встречаться. Нет, не так, док… Зачем мы продолжили встречаться? Снова не то… верней сказать, «мы с ЭТОЙ встречались изредка, не чаще раза в неделю-полторы» – я много работал, наверстывал испанский и, как мальчишка, слишком часто проверял электропочту, но увы: похоже, письма от V, краткие, не обремененные высокими смыслами письма от V сыграли в ящик. Я пустился тогда во все тяжкие, тщетно пытаясь хоть сколько-то «заместить» смазливой однорукой все то, что перевернуло однажды мой мир.
|
|
Хочу мужчин! И женщин! И мулатку! И негра! Тома Кутюр. Римляне времен упадка. 1847. Музей Орсе, Париж |
Зачем я тратил время на столь ущербное существо, зачем тянул лямку того, что на языке двуногих все еще принято называть «отношениями»? Еще одно чудо-юдо в паноптикуме?.. Пожалуй, так, док: ЭТА успела выесть часть моего мозга рефренами «об ужасных, ужасных родителях» – кажется, я повторяюсь? – и «предателе бывшем», бесконечными вариациями на тему того, как «бесчеловечно» отнеслись к ней на экс-работке и как она, протезная королева, разругавшись со всеми, гордо хлопнула дверью. Мысленно шлюшка постоянно возвращалась и к любовнику, пытавшемуся развить в ней (читай: усилить) комплекс неполноценности, и к якобы использовавшим ее подругам – и прочая, по пунктам. Слушать мортидобелиберду (cм. набоковское «либидобелиберда». – Н.Р.), да простит меня классик, было крайне тоскливо: я просил ЭТУ ставить слова на быструю перемотку, обходя подробности, но ей это плохо удавалось. Целыми днями она сидела дома, выходя лишь на бизнес-ланч в ближайшую забегаловку да предавалась буйным своим фантази, репетиторствовала! Английский, конечно же. Понедельник, четверг. Однажды, док, она попросила у меня денег якобы на няньку – я не планировал содержать ЭТУ, тем более что бывший исправно платил алименты, а квартирка на Вернадского сдавалась. «Не надо иллюзий, мы даже не влюблены…» – только и сказал я. ЭТА почесала протез: глазки не выразили ничего, кроме острой жалости к себе. Я оставил ее в одиночестве, которое она так ненавидела, и отправился в парк: тот самый старый парк, где гулял когда-то, еще крохой, с отцом. Сколько лет я не приходил сюда?.. Пятнадцать, двадцать? Детской железной дороги с тупоносой «вагоновожатой» мордой тогда не было в помине, как не было в помине и коряги с камнями, вокруг которой проезжал веселый составчик, заполненный маленькими людьми… Я долго, пожалуй, слишком долго смотрел на детей, не понимая ни слова из того, что они говорят. Смотрел до тех самых пор, пока одна из мамашек не подошла ко мне и не спросила, дотронувшись легонько до плеча: «Вы здоровы?..»
Меж тем вестей от V не было: я перестал ждать. Думал, будто перестал. А потом перестал на самом деле. Неведомый дух, поселившийся некогда в четырехкамерном, словно покинул его в одночасье – и все же я не понимал, на самом деле не понимал, чем заслужил равнодушие… О’кей, что о том! Я много, на износ, работал, дневал и ночевал в клинике, брал все мыслимые и немыслимые дежурства, замещал коллег… Медсестры поглядывали на мою тень не без любопытства, но с меня, что называется, хватило. Хватило всего этого: вечерами я перечитывал Витгенштейна, захаживал в «Шестнадцать тонн» и снова думал, будто не думаю, не думаю, совсем не думаю о V! Так и действительно перестал.
…
Тогда-то, док, и прилетел нежданный e-mail из Сансеба – тогда-то и застучало бешено сердце (привет и пока, «Клинико-генетические ассоциации кардиомиопатий»!), тогда-то и помчался в аэропорт: Эль-Прат – Шереметьево, барсовский рейс, три тысячи десять километров, двести пятьдесят минут, терминал D… Вот они, несколько часов жизни, как на ладони: V улыбается, V хлопает по плечу, V спрашивает, что я думаю об отъезде, ведь сейчас самое лучшее для него время! Во всяком случае, в нашей ситуации. V предлагает отправиться для начала в Доностию – всего-то около двадцати километров от французской границы – на джазовый фестиваль, в июле. Двадцать пятого на закрытии выступит старина Абдулла Ибрахим с The Jazz Epistles! Неужто буду раздумывать? Абдулла учился у Эллингтона, и др. и пр., ну а я не могу сосредоточиться на словах: белый костюм V идеально оттеняет загар, желание прикоснуться не оставляет ни на миг, но я, разумеется, не решаюсь. Не решаюсь и потому зажмуриваюсь, когда специально режу до крови палец – не снится ли?.. V смеется, V берет за руку, V размазывает кровь мою по ладошке – вот уж и самой линии жизни не видно… еще немного, и я, пожалуй, разрешу убить себя под убаюкивающее: «Малюсенький городок на берегу Бискайского залива… Три пляжа с мельчайшим белейшим песком... Во время отлива вода уходит на сотни метров, но к этому быстро привыкаешь… Невероятные pintxos!.. Мишленовские изыски... Музей этнографии и изящных искусств… Фуникулер… Открывающийся в полдень Bar Nestor, где работают Нестор и его друг Тито: ребята готовят всего три блюда – невероятный вкус, там всегда очередь! Кстати, в Сансе никогда не спят – мы можем остаться там столько, сколько захотим...»
…
Просыпаюсь в холодном поту, берусь за лэптоп – ночь, писем нет.
Давний мейл V превращается в птицу и улетает к берегам баскской Атлантики, чтобы обратиться в лотерейный билет: «Испанцы ведь жить не могут без лотерейных билетов!» – разводит руками V, нисколько не задумываясь о том, что снится мне. Впрочем, негоже называть басков испанцами – опять же, со слов V, они обижаются на подобную некорректность едва ли не так же, как египтяне, окрести их арабами…
Пью воду: стакан за стаканом.
Я знаю, док, я буду в Сан-Себастьяне. Позже».
комментарии(0)