Пиво, раки, НЭП

В закуске можно экспериментировать. Иллюстрация Александра Медведева

Он выбрал дорогу вдоль реки, по Нескучной набережной, которую старые москвичи называли Голицынской или Александринской. Он не был старым москвичом и не прикидывался им, но тут отступала жара, благодаря деревьям парка и реке. Купальни были забиты раскаленными телами. Зрелище вытоптанного берега и реки, грязной от плещущихся граждан, его, уроженца теплого города на берегу Азовского моря, не впечатляло. Хотя в Ейске морская вода из‑за лессовой пыли круглый год была мутной, зато дикий пляж на лимане даже в сезон пустовал: отдыхающие не любили его из‑за близости железной дороги, но местным мальчишкам было хоть бы хны: эти две версты никто у них отнять и не пытался.

Александр Григорьевич немного просох. Пора было уходить от реки, влево, так, чтобы обреченный на снос храм Христа Спасителя остался за спиной: «Правда» с ликованием объявила о его «разборке» еще в середине июня; впрочем ко всенощной жена пародиста дня три назад ходила именно туда. Предстояло идти туда, где буквально на днях открылась Аллея ударников, с выставленными шестнадцатью бюстами героев труда. «Как поганки выросли, в одну ночь», – подумал пародист. Он слыхал, что в восемнадцатом веке здесь самодур Прокофий Высокогорский устроил самый большой в мире ботанический сад, поставил теплицы, в которых на грядках созревали ананасы. И здесь же на пьедесталах стояли удивительные статуи – натертые мелом сторожа, обязанные следить, чтобы посетитель вел себя пристойно. Захочет юный князь, к примеру, на ромашке выяснить, «любит – не любит», а тут и слезает с пьедестала какой‑нибудь крепостной Геракл и вежливо так объясняет… Да. Были ананасы, были Гераклы. Теперь – ударники.

Необходимый павильон Божедомский нашел с трудом. За три года половина построек Промышленно‑кустарной выставки пришла в негодность. Разве что знаменитая мельниковская «Махорка» да бетонная «Шестеренка» Жолтовского еще впечатляли, а ведь в двадцать восьмом этих павильонов были сотни, и Александр Григорьевич до тошноты нагулялся тут с сомнительными колхозниками, изводившими его даже не вопросами, а требованием прочитать каждую глупость на каждом заборе. А что поделать: большинство читать не умело.

Съезды и слеты по летнему времени проходили в этих павильонах регулярно. В начале месяца прошел съезд рентгенологов, на котором «Лаптю» делать было нечего, но похоронное дело – дело иное, помирать любому приходится. Божедомский, размышляя о безобразии, имевшем место на Даниловском, и сравнивая его с тем, что получилось бы, если б классик был предан огню вместе со вторым томом «Мертвых душ», отправился смотреть крематорийскую экспозицию.

Три четверти экспозиции были скучны как смертный грех: фотографии уплывающих в топку гробов и прильнувших к смотровым окошкам любопытствующих родственников были похожи друг на друга, как яйца одной курицы. Насосы, направляющие раскаленный воздух в печи, напоминали боевые огнеметы, да и были в каком‑то смысле ими. Образцы урн были забавнее, но черным юмором от них тянуло ощутимо. Одно в павильоне было прекрасно: несмотря на огненный сюжет выставки, тут было прохладно.

И в этот миг у пародиста изменилось настроение. В глубине павильона стоял то ли макет печи крематория, то ли и в самом деле маленькая печь. Народ толпился именно там, и среди этого народа выделялся присевший на корточки человек с фотоаппаратом, миниатюрной цейсовской камерой «бэби иконта». Божедомский очень хорошо был знаком и с этой камерой, и с этим фотографом.

– Здравствуй, Иля, – тихо сказал пародист.

Одессит ничего не ответил, долго ворочался. Вспыхнул магний. Лишь после этого Ильф встал на ноги и обратил к Божедомскому свое несколько негритянское лицо.

– Саша, какое приятное место для встречи! Мой прадед был гробовщиком. Гробовщики считаются кустарями. Должен же я изучать пролетарские профессии собственных предков! А в крематорий тоже нужен гроб, без него человек плохо горит. Так что я тут почти по семейной профессии.

– Иля, по профессии ты одессит. И еще это твоя национальность.

– Сам ты ей‑йеййей‑йейский.

Божедомский, уроженец Ейска, одесситу и не думал возражать. Погуляли вдоль стен. Посетители, окунувшиеся в замогильное действо, вели себя по‑детски, радуясь каждому пустяку.

– А что у вас насчет кремации думает Остап?

Ильф гордо поправил круглые очки.

– У нас он уже эту тему отработал. В августе прочтешь. Июльский номер выходит без нас. Зато в августе имеем прицеп: статью наркома. Нашел у нас много жизненной правды.

– Наслышан. А книга?

– Обещают. Но боимся.

– Чего?

Ильф скорчил гримасу.

– Все уже случилось. Конец теперь другой. И во Францию отослан тоже он, и переводчик уже расстроился.

– Хеппи‑энд потребовался?

– Саша, не трави душу. Не так все плохо, книгу не испоганили… хотя грозили, грозили. Слушай, не хочу я об этом. Не дали Остапу жениться. Может, оно и не худшее, что могло случиться… Жарко‑то как…

Божедомский намек понял.

– Квас мы точно найдем.

– А так, чтобы не отходя от кваса… по крайней мере, далеко не отходя?

– Здесь на террасе – тени нет, я смотрел, готовый солнечный удар. Но можно до бутылочного дойти. Недалеко, хотя все же через мост. Светлое с Трехгорки всегда есть, сам понимаешь, один завод остался. Место не бойкое, вдруг да нет очереди.

– Тяжела ты, рюрикова фуражка… Ну, повлеклись тогда. Раков в июле не бывает…

– Их и в сентябре не бывает. За раками надо в Ростов ехать.

– А Бондарин говорит – в Весьегонск. Там даже в гербе – черный рак.

Пародист кое‑что вспомнил.

– Я про Весьегонск только из «Мертвых душ» знаю. Там дворового человека Попова, помнится, что у Плюшкина прикуплен, из тюрьмы в Царевококшайске переводят в другую, что в Весьегонске, и хвалит Попов ее очень: и почище она, и общества в ней больше.

Ильф тактично промолчал: список тех, кто побывал в Даниловском, знала теперь чуть не вся Москва. Как человек редакционный, Александр Божедомский был в нем заметнее других.

Увы, умных оказалось больше, чем они предполагали: пивная была почти полна. Выручало лишь то, что находилась она не в подвале, солнце к тому же ушло на запад и не ломилось в высокие открытые окна. Отыскался и пустой грязный столик, в итоге четыре бутылки «трехгорного», пусть не особо холодного, и блюдце с соленым горохом сделали жизнь почти терпимой.

– «Пей двойной «золотой ярлык», – процитировал Божедомский Маяковского.

– Никогда он его не пил, – возразил Ильф, отхлебнув, – пил только шампанское, притом дорогое, говорил, мол, если попросить у официанта принести вино, он всегда принесет шампанское. Куницкий хвастался, что проверил – и ничего подобного, принесли абрау. Но он его и после смерти ненавидит. Как всякий клоп – человека. Клопуля такой.

Он отхлебнул еще раз.

– Жаль, на закуску один горох.

– А ты чего хотел?

– Мало ли чего? Закуска необязательно должна опираться на традицию. Купил я по случаю одного события на Петровке бутылку бенедиктина. Дорогого, старого. Встретил Семена и Бондарина, сели у меня и ликер под соленый огурец так пошел!

Пародист промолчал. Цикл насчет бенедиктина в уме нарисовался сразу. Но ни у Гехта, ни у Бондарина громкого имени не было, и он отправил идею в дальний угол подсознания.

– Вставите в третью часть, говорили, будет «Великий комбинатор»? – неожиданно спросил он.

Ильф захлебнулся пивом.

– Саша… Нет, не будет комбинатора. Название‑то есть, другое – «Подлец»… Но ничего не будет.

– Сцены с бенедиктином?

– Нет, романа не будет. Мы уже решили. Сатира теперь – дело импортное. Ни в каком случае не экспортное. А мы – не торгсин, ни я, ни Женя. Целую ночь с ним по Гоголевскому гуляли, говорили об этом… Нет, лучше и не начинать.

Божедомский понял и разлил по кружкам вторую пару бутылок. Пиво, едва добравшись до желудка, текло через кожу. Ясно было, что по две на брата не хватит, пародист принес еще четыре, принес и второе блюдце гороха. Даже соленых сухарей не подавали.

Ильф ушел в себя. Он сидел с полной кружкой светлого пива и думал что‑то свое, наверняка очень несмешное. Пародисту было очень хорошо знакомо это состояние, от смеха до черной меланхолии не полшага, там расстояние всего на волосок. Божедомский стал придумывать, чем бы эту дурную паузу разрядить, но она прервалась иначе.

– Граждане-товарищи, местов нет совсем, разрешите присоединиться? Не запачкаю. И в долгу не буду, граждане‑товарищи, позволите?

Звякнул трамвай – жди приключений. Фото Евгения Лесина

Пародист не возражал, но считал, что решение должен принять Ильф, чей комфорт оберегали все близкие ему люди.

– Садитесь, отчего же, – сказал Ильф.

Крестьянин – если это был крестьянин, – поклоном поблагодарил, поместил корзину на стул и отбыл за пивом. Вернулся он сразу, с одинокой бутылкой, при этом – без блюдца. «Больше ему не требуется или денег нет?» – подумал Божедомский.

Подсевший, наплевав на преодоленную им поповщину, широко перекрестился. Не заморачиваясь, выдул бутылку из горлышка. Крякнул. Утерся. А потом запустил руку в убранную под стол корзину, и достал оттуда… рака.

Огромного, клешневитого, красного. Вареного! Летние раки такими не бывают, они нагуливают такую благодать разве что в конце сентября, да и то в каком‑нибудь Черном Яру или на нижнем Доне. Запахло укропом.

– Граждане-товарищи, извините, если что не так, мы не местные…

Он аккуратно чистил рака, по одной высасывая ноги, на заедку оставляя благородные клешни и шейку. Сжевав все, что можно, он бережно отодвинул шелуху и вынул второго рака.

– Самолучшие. Наши, весьегонские. Возле тюрьмы берем, спокон веков нигде лучше нет.

Крестьянин щедро выдал по раку недоумевающим писателям. В ответ Божедомский немедленно поставил перед ним бутылку. Тот привстал и поклонился.

– Премного благодарствуем. Поиздержались мы, на пиво денег нет, а раки как раз, наоборот, есть. Ночью варил. С укропом, с яблоком зеленым. Груши не созрели пока, извиняйте, коли что не так.

Божедомский, по долгу службы неплохо умевший с крестьянами общаться, прикинул, что добраться от Весьегонска до Твери и от Твери до Москвы менее чем за сутки даже на самолете непросто, заинтересовался. Правда, ответа он побаивался.

– Месяц не раковый, на чем тело нагуливают?

Крестьянин не смутился.

– Подкармливаю. Лошади тощают, помирают, отволочь к омуту – дело нехитрое. А ракам самый смак, круглый год плодятся. Это умысел пустой – мол, никто не знает, где раки зимуют. Если рак в уме и сытый, он круглый год распложается. Хоть в марте, хоть в июле, а все в ладонь… Жаль, торговать не позволяют, а то я бы вас пивом угощал, а не вы меня.

И свою, и две выставленные для него бутылки посланец счастливого Весьегонска уже употребил в дело. Делиться с ним писателям было нечем.

– Давайте знакомиться, – предложил Ильф, – я – Илья. С Черного моря. А это – Саша. С Азовского моря.

– Фамилия наша – Поповы, – с достоинством ответил раковладелец, – мы с реки Мологи. Раки наша профессия.

Божедомский свободной наличностью похвастаться не мог, но у Ильфа заначка была. Он и отправился за трехгорным и приволок сразу полудюжину.

«Усосемся по жаре», – подумал пародист.

Попов выудил из корзины добрый десяток здоровенных раков и свалил грудой посреди стола, жестом пригласив угощаться.

– Не коренные мы в Весьегонске. Предки в крепости были. Но как вышла народу воля, мы назад в Царевококшайск вертаться не стали, а в старице у Мологи раковую тоню завели. Ни одной свадьбы без нашего товару…

Раки были сказочно вкусными. На гору растущей шелухи с завистью поглядывали от соседних столиков.

– В ботвинью хорошо раки идут, – продолжал весьегонец голосом героя чеховской «Сирены», – в холодник. Закоптить хорошо. Обычно варят их, но жарить тоже можно, хотя бы на углях. Похлебка с ними хороша капустная…

Божедомский диву давался: перед ним сидел живой и здоровый осколок скончавшегося НЭПа, если не какой‑то уж вовсе легендарной эпохи. 

Но жара была слишком сильна, пива принято было уже слишком много, да и раки были слишком хороши, чтобы слишком долго удерживать мысль возле вопросов творящегося анахронизма.

– Граждане‑товарищи, а правда, что за речкой выставлено, как людей жгут?

– Там не жгут, но выставка есть, как раз такая, – через силу выговорил Александр Григорьевич.

– Ну так мне бы туда, – забеспокоился весьегонец, – а огонь там вправду горит?

– Горит, – подтвердил Ильф, лучше рассмотревший экспозицию.

– Ой, мне скорей тогда туда… Граждане‑товарищи, спасибо вам за угощение. Раков доешьте, в Мологе у Весьегонска, от тюрьмы направо, много их. Заглядывайте, хорошая у нас тюрьма, чистая, общество отменное… Только мне лоскутик парчовый получить желательно, сжечь его положено, как раз день сороковой. В левом карманчике у вас…

Оцепеневший пародист вытащил из кармана кусок гоголевского глазета и без единого слова протянул его Попову. Крестьянин поклонился почти в пояс, сунул ему всю корзину раков в руки и пулей вылетел из пивной.

Пародист тяжело сел, и стал разглядывать стол, засыпанный рачьей шелухой и заставленный пустыми бутылками. Перевел взгляд на корзину. Раки были прекрасные, но ясно было, что до завтра они по такой жаре протухнут. И было это исключительно жалко.

– Я столько не выпью…

– А не надо… Берем корзину, и в редакцию, Гриша рад будет… За полчаса дойдем, рукой подать, хотя и доехать можно.

Рыклин вообще всегда смотрел на редакторские посиделки положительно.

– И Женю позовем. Тут всем хватит… А на пиво у меня еще есть…

Уже на раскаленной Пречистенке, у Гоголевского бульвара, пародист вспомнил кое‑что.

– Вы здесь, по Гоголевскому всю ночь гуляли?

– По Гоголевскому.

– А тюрьма, где раки, выходит, весьегонская, которая почище?

– Точно. Которая почище.

Звякнул трамвай, на который они решили не садиться.

– А что это все было? – спросил пародист.

И одессит ответил так, как мог ответить только одессит:

– А Дюк его знает!