Второе пришествие Воланда

Москва всегда готова встретить и силы Тьмы, и силы Света... Фото Андрея Щербака-Жукова

В 1966–1967 годах в журнале «Москва» был впервые опубликован роман «Мастер и Маргарита»… В январе 2019 года в нем же будет закончена публикация романа, который в каком-то смысле можно считать ответом на знаковое произведение Булгакова. Но только с позиций сил Света…

…Несмотря на завязавшийся отвлекающий разговор, беспокойство все более овладевало Бубенцовым. Он с подозрением косился на профессора.

– Да вы присядьте, – сказал профессор, как будто заметив волнение Ерофея. – Хотя бы вот туда.

Подождав, пока Бубенцов угнездится на кушетке, Афанасий Иванович очертил широкий полукруг рукою.

– Вы видите эти благородные книжные шкафы, что со всех сторон обступают нас? С дубовых полок глядит на вас тусклое золото старинных корешков. Великое множество книг! Сокровищница человеческой мудрости.

Бубенцов никаких шкафов не видел, только голые стены с отодранными кое-где обоями. Правда, большие светлые прямоугольники на обоях свидетельствовали о том, что здесь стояли шкафы, заслоняя стены от солнечного света.

– Не обращайте внимания на отсутствие материальных артефактов, – сказал профессор. – Всякая библиотека – это кладбище тщеславий. Так что не жалейте. Станем рассуждать умозрительно. Вот представьте себе, живет бывший профессор. В большой нужде. Жена стервенеет, дочка где-то по ночам валандается. Прижало, не вздохнуть. И тут, в самую безнадежную минуту, подкатывается к нему некий вежливый джентльмен. С тростью старинной, набалдашник в виде серебряного льва. Известный всем персонаж. Вник в обстоятельства и предлагает: 

– «Боборыкина продайте. Хорошую цену дам».

Начинает издалека, как видите. С Боборыкина. Потому что труднее всего распродажу начать. Психологически. А Боборыкина продать можно. Скучный деревянный писатель.

– «Сколько дадите? – говорит профессор. – У меня двенадцать томов, издание Маркса. В переплете родном. Нечитаный…»

– Цену набивает, – пояснил Афанасий Иванович. – Это, скажу вам, в прежние времена особо ценилось на книжном рынке. Чтобы именно «нечитаный».

– «Сто долларей за каждый том, – отвечает искуситель. – Всего, стало быть, за двенадцать томов – тысячу двести».

Интеллигент наш от радости едва удержался на стуле. А искуситель продолжает:

– «Знаете что? Давайте вы мне Боборыкина уступите полностью, а?»

– «Как это, простите, «полностью»? У меня, кроме этих томов, никаких иных сочинений не имеется».

– «Вы не совсем поняли мое предложение, – говорит искуситель профессору – и поясняет: – Тут в высшем смысле. Речь идет о духовном багаже. Я хочу купить у вас все то, что дало вам чтение его скучнейших романов. То есть то, если можно так выразиться, духовное богатство, те изменения в самом строе ваших мыслей и ваших вкусов, которые вы приобрели от чтения Боборыкина. Хотя вполне возможен и духовный ущерб. Ведь, согласитесь, от чтения иных писателей только досада берет. Какой уж там духовный прибыток? Не так ли?»

– «Это, к сожалению, сплошь и рядом».

– «Ну, вот видите! Я хочу избавить вашу душу от духовного шлака, которым засорил ее Боборыкин. Оптом. Не разбирая ни плохого, ни хорошего. Кота, так сказать, покупаю в мешке. Покупаю неосязаемую фикцию, а плачу реальными деньгами».

– «Я согласен, – кивает профессор. – Забирайте его из моего духовного мира полностью. Но, конечно, не по сто долларов за том. Это ведь уже не бумажное издание продать, а нечто иное. Гораздо более ценное. Расстаться навсегда…»

– «Вы правы, – говорит демон. – Я заплачу гораздо больше, нежели за бумажное издание. Итак, я хочу приобрести у вас все то, что сочинил и привнес в вашу душу писатель Боборыкин. Но таким образом приобрести, что и сама память о Боборыкине из вашего интеллекта изгладится. Как будто вы никогда не читали его, не слыхали такого имени. Согласны?»

– «Попробовать можно. Сколько такая операция, буде она состоится, может стоить с вашей стороны?»

А сам соображает. «Да я этого Боборыкина едва и читал-то, – думает он. – Десять, может, страниц. Много ли от меня убудет, если продам?»

– «Десять тысяч долларов! – громогласно произносит искуситель. – Это вдобавок к тем тысяче двумстам».

– «Десять ты-ы… Согласен».

– «Итого. Одиннадцать двести. Получите, распишитесь. Прощайте».

Профессор приносит жене одиннадцать тысяч двести. Достоинство его восстановлено в семье. Праздник, примирение, радость. Однако, как вы догадываетесь, проходит некоторое весьма недолгое время. Кое-какие дыры семья залатала. Часть долгов раздала. Но прорехи все еще ужасные в бюджете. И тут снова в нужный момент является тот.

– «Пожалуй, взял бы у вас из духовного обихода еще что-нибудь. Вы в этом смысле человек обеспеченный».

– «Что, например?»

– «Ну, хотя бы… Из Толстых кого-нибудь. Их ведь несколько. Допустим, Льва…»

– «Э, нет. Не допустим! Хватили через край. Никогда и ни за что!»

– «Ясно. Хотя подумайте. Этот Лев большой путаник. Вредный старик. Сколько народу сбил с пути. Нет? Ну, что же… Чехов, полагаю, тоже не продается?»

– «Разумеется, не продается! Давайте чего-нибудь попроще…»

Опять в семье праздник и лад. Во внутреннем духовном богатстве никаких прорех не заметно. Проходит время. Снова является искуситель. И снова, заметьте, в самый трудный момент. Скупает всякую литературную мелочевку, недорого. Но кое-что профессор отдает и с колебанием.

И пошло-поехало. Визит раз в месяц. Все второстепенное уступает без долгого торга, не сожалея. Турсунзадэ, Франко, Дангулов, Лацис. Оставляет в шкафах самое дорогое, золотое, бесценное. Из двадцатого века только сокровища остались. Бунин, Куприн, Толстой, Шолохов, Булгаков, Набоков. Шукшина оставил. Последний русский классик. Бесспорный. Остальное – в топку.

Вот такая жизнь пошла. Профессор заранее из библиотеки выбирал, что бы продать. Тот приходил, осматривал. Спорили, торговались. Советские уходили совсем легко...

Шкафы постепенно пустеют. Все шире прорехи там, где стояли некогда собрания сочинений. Профессор иногда подходит, оглядывает, прислушивается к себе. Внутри никаких изменений не чувствует. Как будто не убыло ничего из духовного багажа. И вместе с тем с каждым разом все легче и легче становится разлучаться с очередным автором.

Жена как-то упомянула Марселя Пруста, а он глядит бараном, моргает только. С тех пор она остерегаться стала, избегает разговоров на литературные темы. Все больше теперь про акции, евроремонт, расходы. Темы актуальные. Купили новую квартиру, машину, дачу, квартиру дочери. Запросы растут, деньги тают. Кредиты душат.

– Вот тут у вас дальше натяжка будет, – перебил Бубенцов. – И знаете в чем?

– Знаю, – сказал Покровский. – Знаю, что вы хотите сказать. Вершины мировой культуры… Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Достоевский, Чехов, Толстой… Все настоящее и великое нельзя отдать ни за какие деньги.

– Вы верно отгадали. Не отдаст главного своего духовного скарба.

– А вот погодите, – усмехнулся профессор. – Дочка любимая вдруг занемогла. Болезнь редкая, лечение за границей. Миллион срочно требуется! Стоит жизнь любимого человека всей великой литературы?

– Все отдаст! – сказал Бубенцов, вспомнив о Вере.

– Вот видите! Есть только одна книга, которую нельзя отдать! – сказал профессор. – Мы ошиблись в самом начале. Когда назвали «духовным» багажом то, что на самом деле является всего лишь «душевным».

– В чем разница?

– В том, что духовное – свято! А художественная литература живет страстями. Образно говоря, питается плодами с древа познания добра и зла. Падалицей.

– Это вы хорошо сказали, – усмехнулся Бубенцов.

«Мастер и Маргарита увидели обещанный рассвет...» Ха-ха, как бы не так!  Кадр из телесериала «Мастер и Маргарита». 2005

– Благодарю вас, – усмехнулся и профессор. – Добавлю только одно. Хорошая книга должна проветривать душу. Литература должна как-то помогать совести. Ну а совесть –  это то, что точнее всего человеку подсказывает: правильно-ложно, лучше-хуже, красиво-уродливо. Хочу подчеркнуть, что слишком многие книги написаны в соавторстве с дьяволом. Заигрывание с темной силой ничего хорошего не сулит. На этом споткнулся мой сын. А ведь писатель был поистине с проблесками гениальности…

Опять «мой сын»! Бубенцов тотчас вспомнил о том, что имеет дело с человеком вполне сумасшедшим, опять соскочившим на свой «пунктик». А потому постарался придать своему лицу самый естественный, простодушный вид. Ведь в подобных ситуациях, как справедливо он полагал, главное не раздражать больного.

– Есть у них там… – Афанасий Иванович указал пальцем в пол. – Там ведь тоже принцип иерархии. Самые мелкие твари терзают людей обычными страстями. Пьянства, лени, курения. Воровства, обжорства и так далее. Наркомании. Но бывает, приходит оттуда некто, который имеет силу освободить человека от всех этих мелких страстей. Но взамен порабощает страстью тщеславия. Эта страсть вторая после гордости.

– Вы уверены, что приходил? И предлагал освобождение?

– Да. Мой сын получил избавление от морфия. Написал роман. Но, увы, сыграл в нем на стороне дьявола.

– Вы и в прошлый раз об этом… Вы полагаете, что все-таки на той стороне? На темной? Но ведь многие даже пришли к вере, прочитав…

– Обаяние таланта!. Но недаром околачиваются близ этого романа сатанисты, старухи, расстриги. Холодно… Отогреваются в темном пламени от духовного колотуна… Около, коло…

– Страшные же вещи вы…

– А перечитайте концовку великого романа! А следом для сравнения вот этот листок. И вы поймете, как правильно!

Афанасий Иванович подкатился к столу, взял с края его книгу и, распахнув на закладке, протянул Бубенцову.

– Читайте от карандашной отметки, – приказал Покровский. – Вслух, пожалуйста. Хотя… Дайте. Дайте, я сам!

«Тогда черный Воланд, – начал торопливо читать Покровский, – не разбирая никакой дороги, кинулся в провал, и вслед за ним, шумя, обрушилась его свита…»

– Это «шумя» великолепно! – похвалил Бубенцов.

– Дальше, дальше! – досадливо отмахнулся Афанасий Иванович. – «Мастер и Маргарита увидели обещанный рассвет...» Рассвет, ха-ха!.. А ведь я подсказывал ему, как надо закончить роман! Да разве ж он послушает? Кто в наше время слушает отцов? Увидели рассвет, как бы не так!.. Мой-то эпилог вернее, ибо вытекает из метафизической логики зла.

Бубенцов молчал и смотрел на профессора очень внимательно. По всей видимости, в мозгу Афанасия Ивановича снова что-то перещелкнуло, замкнуло.

– Я говорил ему! – профессор Покровский сверкнул безумным взором. – Спорил, доказывал. Приводил цитаты апостолов, святых отцов. Но бесполезен был этот спор, бессмысленны цитаты, потому что он и сам знал! Прекрасно знал, что происходит со всяким, кто вступает в общение с дьяволом. Заканчивается это не дачным домиком под цветущей вишней! И никаким, конечно же, не рассветом! А ждет вот что… Вот я зачитаю вам.

– Вы что же, написали свой эпилог к «Мастеру и Маргарите»? – не удержался Бубенцов.

– Ну… тезисно, конечно… Слог бы еще немного отполировать. Но суть, суть! Обращайте внимание на суть!

И Афанасий Иванович Покровский принялся читать медленно, торжественно.

– «Эпилог. Все ниже опускалось солнце к горизонту, все стремительнее двигались к западу наши путники. Длинные косые тени густели, скрывая земные пространства, и уже неспокойным сумраком наливался воздух. Блаженство летящих постепенно сменилось сладкой, щемящей тревогой. Плывущие впереди ангелы остановились у края земли, над которым все шире разгорался, полыхая в низких тучах, огненный закат. И уже, сопротивляясь неодолимой тяге, упираясь изо всех сил, влеклись любовники к открывшемуся перед ними обрыву, к страшному провалу, отчетливо сознавая, что никакой это не закат, а рвутся навстречу им из бездонных глубин ада жадные чадные языки. «Ангелы света» стали медленно поворачивать к ним истинные свои лица, но любовники закрыли глаза руками, чувствуя, как коченеют их существа от ледяного ужаса, совершающегося».

Покровский уронил бессильные руки.

– Эти «жадные-чадные» я бы убрал, – после некоторого молчания решился сказать Бубенцов. – Хотя и слышится в них «ад», но словесная игра тут не к месту. Ситуация-то трагическая.

– А ведь я учил, – думая о своем, продолжал старик. – Нельзя человеку связываться с демоном! Никого покоя он не дарит и не может подарить. Зато отнимает все! Ни проблеска света нет в нем, а только непроницаемая, абсолютная, сплошная тьма!

– Но то, что написано, уже, к сожалению, непоправимо. Писатель этот… ваш сын, как вы утверждаете… давно умер. А значит, ничего уже нельзя исправить, переделать, загладить, вычеркнуть!

– Да, все завязки здесь. На земле, – сказал Афанасий Иванович, нахмурившись, скользя глазами по своей записке, по-видимому, перечитывая. – А там только логическое продолжение… Да! Вычеркнем, пожалуй, «чадные». То, что не начнется в этой жизни на земле, там – уже не начнется никогда. Никогда.

– Странно, что мало кто об этом пишет.

– Литература, друг мой, редко заглядывает в небо. Впрочем, я уверен, что последний роман века как раз окажется попыткой заглянуть туда. Но вряд ли автор найдет слова для выражения увиденного. Дело в том, что, если человеку открывается истинная картина устройства мира, значит, он уже там, на той стороне. За горизонтом. На той стороне, откуда слова не доносятся. Человек этот – мертв.

Профессор стал тихо отъезжать к окну в своей коляске. Все дальше, дальше, дальше…

– А я вот думаю, как же человеки отваживаются? Против неба действовать. Шлягер тот же. Стойте! – крикнул Бубенцов, опомнившись. – Не уходите! Стойте же! Умоляю вас!

Он кинулся следом за отъезжающей колесницей, схватился за обод инвалидной коляски, кричал в самое ухо профессора. Призыв его – Ерошка это осознавал очень ясно – звучал чрезвычайно странно. Профессор Покровский Афанасий Иванович сидел смирно, прикрыв усталые веки, и не только не думал никуда укатываться, но даже не двинул ни единым мизинцем. Сухие руки свои сложил на груди. В маленьком закутке между столом и книжным шкафом не хватило бы ему физического пространства не то чтобы укатиться куда-то, а даже для того, чтобы инвалидная коляска могла просто развернуться. Но все дело в том, что профессор Покровский, как совершенно верно угадал и почувствовал Бубенцов, собирался уходить. Только не из этой комнаты. Он намеревался уходить из жизни.

Умоляющий крик Ерошки Бубенцова остановил его. Афанасий Иванович вздрогнул, обернулся на крик, а когда снова попытался уйти – выход уже был заперт наглухо. Хватило мгновения. Легкая тень прошла, пролетела по занавескам.

– Стойте! – не отпуская колеса, сказал Ерошка. – Как это возможно? Михаил Афанасьевич, ваш сын, умер полвека назад. Даже больше. Перед войной еще! Как вы могли ему говорить? Неужели можно общаться с прошлым?

– Можно, – просто сказал Покровский. – Я же общаюсь.