Легкий пар

Утро в Стамбуле. Фото автора

В октябре в одном из московских издательств выходит роман Глеба Шульпякова «Красная планета». Предлагаем читателям небольшой фрагмент из него.

Стояла сухая зима, заканчивался 2015 год. Он уходил, а за ним уходил и тот отрезок тьмы, когда небо кажется особенно низким. Снега весь месяц не было, и голый асфальт сухо блестел в отсветах витрин. На улицах царила предпраздничная суета, и я шел по Кузнецкому, проталкиваясь сквозь веселую толпу.

У входа в Сандуны курили несколько голых, обернутых в простыни человек. На мое «С легким паром!» они охотно закивали, выпуская изо рта густой дым. Я прошел между ними и открыл дверь. В предбаннике стоял тот особенный дух, который во втором классе пахнет вяленой рыбой, пивом и вениками. Малый в серой рубашке навыпуск, продолжая с кем-то разговаривать, взял мой билет. Я оглядел диваны, но свободных мест не было, как вдруг над перегородкой высунулась мокрая голова. «Сюда, здесь», – сказала голова и исчезла, как черт в свою табакерку. Мне захотелось отблагодарить человека, но, когда я сел, больше никто не повернулся в мою сторону. В полосатых простынях, с одинаково красными лицами – людей в бане как будто раздали из одной колоды.

Первый пар короткий, и я быстро вернулся. Предбанник наполнился звуками, я больше не чувствовал себя чужим на празднике плоти. Мне страшно захотелось квасу. Пока малый вытирал стол и составлял посуду, я машинально разглядывал его белую, покрытую темными волосками кожу. Скучающим и одновременно бегающим взглядом он походил на остальных, снующих по залу с подносами, – той обреченной схожестью, что и распаренные люди, которых он обслуживал.

Сделав несколько больших глотков, я вытер руки и достал планшет. Наконец-то я мог спокойно почитать о спорте. «Ты хочешь, чтобы я снял что? – услышал я. – Ты шутишь?» Это говорил долговязый человек лет сорока-пятидесяти, судя по залысинам. Его черные раскосые глаза блестели, а крючковатый нос напоминал клюв. А второй, невысокий и крепкий, носил прозрачную рыжеватую бородку. «Меня. – Рыжий протянул телефон. – Только без голых задниц, пожалуйста». Первый сделал несколько снимков и вернул трубку. «Изображение отправлено», – зачитал рыжий. Первый вопросительно посмотрел на приятеля. «Это моя новая девушка, – ответил тот. – Она ревнует». – «Разве у тебя кто-то есть?» – «Если ты неутомим в постели, женщине начинает казаться, что она не одна», – уклончиво ответил рыжий. «Женская логика» (это сказал длинный). Оба негромко рассмеялись. «Сколько ей?» – спросил он. «Она студентка». – «Поздравляю», – хмыкнул длинный. Рыжий откинулся на спинку и почесал голое колено: «Драматург женат и больше не должен завидовать» (так рыжий назвал длинного). «Чему тут завидовать?» – «Что кто-то ревнует». – «Ты не знаешь, что такое женская ревность, Сверчок (так длинный назвал рыжего). Помнишь Карлуша?» – «Шпиона?» – «Дипломата». – «Конечно». Сверчок наставил на длинного палец. «Вот у кого жена была действительно ревнивая», – сказал тот. Сверчок недоверчиво усмехнулся. Драматург мрачно покачал головой: эта история трагическая. «Она турчанка», – добавил он.

В парной орудовал здоровенный детина в наколках. Поддав жару, он с лязгом закрыл заслонку и поднялся на верхний полок. «…забрал ее из Стамбула в Брюссель, – услышал я продолжение рассказа, – и тут же устроил выставку. Но то ли художник она была никудышный, то ли искусство непонятным… (Тут длинный смахнул с лица капли.) В общем, выставка провалилась, и она взревновала его еще больше. Она…» – «Мне жарко», – перебил Сверчок. Они пересели. Мне хотелось услышать продолжение, и я пересел тоже. «…такие же сообщения получили и другие члены парламента, – продолжал длинный. – Точнее, все парламентарии-женщины, коллеги Карлуша по работе. Турчанка решила, что среди них его любовница, и сделала рассылку с угрозами. – Драматург надвинул поглубже шапку. – Это переходило границы, ведь это Европа, а не коммуналка, и, хотя скандал замяли, с этой минуты мой друг жил как на вулкане. Стоило ему задержаться после работы, как Эсра устраивала допрос, а потом закатывала истерику, особенно если в компании, где задержался Карлуш, были женщины. В ее турецкой голове не укладывалось, что мужчина и женщина могут встречаться чисто по-дружески. Дважды он обнаруживал ее в ванной, где она якобы готовилась вскрыть вены. Притом что никакой любовницы не существовало, мой бедный друг по-прежнему был влюблен в свою жену…»

«Дело, думаю, в каком-то комплексе», – это сказал Сверчок уже в предбаннике. Не поворачивая головы, длинный согласился. «Больше всего мы ненавидим своих благодетелей», – сказал он и вытер руки. «Алло! – Длинный приложил к уху трубку. – Да, все в порядке. Просто набери как освободитесь. Сверчок? – Он посмотрел на рыжего. – Как обычно. Да, тебе от него тоже. Целую». Длинный убрал трубку и вопросительно посмотрел на товарища. «Своих благодетелей», – напомнил тот. «Она считала, что этим он унижает ее, – продолжил приятель. – Дает понять, из какого она мира. Притом что сами они себя вторым сортом не считают, это уж точно». Они помолчали. «Ей надо было жениться на русском», – сказал Сверчок. Длинный замотал головой: «Тогда бы они поубивали друг друга».

«Эсра считала, что Карлуш любит ее из жалости, и это вызывало еще большие приступы бешенства. Она искала в нем противника и мстила как умела. В сущности, это был гордый и воинственный характер. Дочь янычара, она понимала язык силы, а он был с ней ласков. Она вызывала его на сражение, а он капитулировал. И не забывай, она считала себя художницей. Но что хорошо в Турции, никому не нужно в Европе, таких там тысячи. Когда родилась их дочка, девочка Мелисса с синими, как у отца, глазами, ревность Эсры нашла другой источник. Теперь она взревновала мужа к этой девочке. Эсра решила, что рано или поздно Карлуш отнимет Мелиссу, а ее выгонит, и нанесла удар первой. Она обвинила Карлуша в домашнем насилии. Но европейское терпение не русское, оно заканчивается даже у таких людей, как португальцы. К тому же в тот год Карлуша переводили в Россию, а Эсра ехать отказалась. Это была ошибка, нельзя мешать карьере – и Карлуш подал на развод. Однако турчанка не собиралась сдаваться. Как это ни парадоксально, она не хотела терять мужа, но еще больше она не хотела делить с ним дочку. Летом, когда он отправил их в Стамбул к теще, она уведомила о своем решении по почте. «Мы остаемся, – написала она. – Мелиссе здесь будет лучше. Ты сможешь иногда ее видеть».

Первый год Карлуш регулярно прилетал в Стамбул, но все это были свидания при чужих людях и напоминали тюремные. Несколько раз он и вообще приезжал к закрытым дверям, и никакой европейский суд не мог помочь ему, ведь это была Турция – страна, которая только делает вид, что соблюдает законы.

Так прошло два или три года. Карлуш тратил время и деньги на перелеты, судебные иски и даже подкуп, но в ответ получал угрозы, что вообще не увидит девочку. Все, с кем он общался в Турции, только брали деньги и делали вид, что помогут, а на самом деле безжалостно обманывали. Когда он видел Мелиссу последний раз, она почти забыла португальский язык. В ее взгляде читалась азиатская покорность. Ты проиграл, словно говорили эти глаза, ты не спас меня. Этот взгляд был у него перед глазами, когда на мосту через Босфор он остановил машину и вышел. Он не слышал гудков и сигналов, он стоял у перил и смотрел в пропасть. Жизнь без Мелиссы не имела смысла. Или вниз, или… И он решил, что пойдет ва-банк».

«Театральный фестиваль, на который пригласили Лауру, шел в султанском дворце, причем в той его части, где был гарем. Так мы оказались в городе, в котором фантазии частенько подменяют реальность. На первом же показе нашего спектакля я узнал Карлуша, он взял билет совсем близко к сцене. Мы не виделись около года и обнялись за кулисами, как старые друзья. «Как ты нашел нас?» – спросил я. «Увидел в городе афиши», – ответил он. Вечером в мейхане, когда мы остались одни, он открыл мне свой план. «Завтра утром, – сказал он, – когда Мелисса пойдет в школу, она исчезнет. Белый мужчина с маленькой девочкой слишком заметная для полиции пара. Я хочу спрятать Мелиссу. У вас в театре никому не придет в голову искать ее». Он поднял лицо и внимательно посмотрел на меня. В его голубых глазах читались отчаяние и уверенность. «Ты ничем не рискуешь, ты просто ничего не знаешь, – добавил Карлуш. – Это дочка твоего друга, которую он заберет вечером. А для Мелиссы поход в театр будет увлекательной прогулкой». Я молчал и слушал дальше. «Из гарема на Босфор, – продолжил он, – ведет подземный ход, на время фестиваля его открывают по технике безопасности. Я буду ждать тебя с Мелиссой в лодке на пристани ровно в одиннадцать». Карлуш подозвал разносчика и попросил еще чая. «А дальше?» – спросил я. «Ты уверен, что хочешь знать?» Я кивнул. Он придвинулся, а за ним словно придвинулся Ататюрк, под портретом которого мы сидели. «Когда вечером Босфор откроют для больших кораблей, – сказал Карлуш, – катер перевезет нас на португальское судно. Это сухогруз «Фернандо Пессоа», его капитан – мой однокашник. У входа в Золотой Рог навстречу ему пройдет румынская «Констанца». Когда они поравняются, мы поднимемся на борт так, чтобы никто не увидел этого с берега». В его глазах читалось спокойствие человека, который принял решение, а на губах – подобие победной улыбки. Когда я вернулся в гостиницу, я сказал Лауре правду: Мелисса побудет в театре, пока ее папа не закончит дела на той стороне Босфора. Лаура была в восторге».

«На следующий день Карлуш появился за кулисами, но он был один и молча повел меня во двор гарема. Он шел так уверенно, словно знал дворец, как свою квартиру. Открыв деревянную, в павлинах и тюльпанах, дверь с табличкой Exit, Карлуш щелкнул тумблером. В полумраке высветились точно такие же, как в гареме, изразцы, только зеленые. Тоннель плавно закруглялся и уходил вниз. Таблички светились через каждые десять-пятнадцать метров. Спуск был широким, тут могла свободно пройти повозка или целая колесница. «Царский холм весь изрыт, – донеслось до меня из темноты. – Где бы смутное время ни настигло императора, на причале его всегда ждала лодка. А изразцами тоннель украсили уже при османах. После любовных дел Сулейман любил покататься по ночному Босфору и спускался к воде прямо из гарема. Не один, разумеется. Кстати (тут я услышал короткий смех) – не все его спутницы возвращались обратно». Голос пропал, потом стал долетать через стену. Я прибавил шаг и увидел спину моего друга. «Этот император Андроник был параноиком, – Карлуш рассказывал новую историю, – и довел страну до отчаяния. Он уничтожал не только реальных, но и вымышленных соперников. Недовольство, порожденное его террором, подавлялось новым террором. Никто не порывался бежать или сопротивляться, все ждали своей участи как загипнотизированные, пока не случилось вот что. Однажды прорицатель Сиф объявил Андронику, что видел во сне буквы «иоту» и «сигму». Император решил, что это инициалы Исаака Ангела, его дальнего родственника. Но когда военный отряд прибыл арестовать Исаака, тот выскочил на них с оружием. Посланник убит, рассечен надвое. Охрана разбегается. Исаак в одной рубахе скачет через город к Святой Софии. Он ни в чем не повинен и призывает народ в свидетели. И пестрый, голодный, жадный, запуганный город – слышит этого человека. Они сочувствуют ему, ведь он отказался быть жертвой, а значит, и у них есть надежда. Еще вчера забитый и запуганный, народ толпами стекается к Святой Софии. Они требуют от императора справедливости. Андроник узнает о бунте на азиатской стороне Босфора. Он отправляется во дворец не сразу, он словно в раздумье. Потом лодка отчаливает. Андроник поднимается по тоннелю и выходит к народу. Он призывает выдать ему Ангела и окончить смуту. В ответ он слышит свист, в императора летят камни. «Ангела в цари! – требует чернь. – Довольно уже нацарствовался ты над нами, жестокий старик! Не хотим императора, чья борода от старости свилась в сосульки!» Под крики «Смерть Андронику!» император уходит с балкона. Андроник снова медлит, и эти часы стоят ему жизни. Если артист хотя бы секунду не знает, что ему делать на сцене, – зритель это моментально чувствует и перестает верить. И народ перестает верить императору тоже. Толпа бросается в тюрьмы и освобождает невинных. Они идут на дворец, и Андронику ничего не остается, как бежать. Он хочет уплыть к скифам, но восстает стихия. На море шторм, вода не принимает убийцу. Корабли выбрасывает на берег, старик схвачен. Его привозят в Константинополь, и толпа, которая еще вчера пела ему осанну, теперь льет нечистоты на его плешивую голову. Андронику отрубают правую руку и выкалывают глаза. Его возят на паршивом муле, а потом подвешивают на ипподроме и забрасывают камнями. Перед смертью обрубок руки тянется ко рту, но что он хочет сказать? Корону Константина Великого поднимают над головой молодого Ангела, а тело Андроника несколько дней валяется непогребенным, и каждый, проходя мимо, может на него плюнуть. Потом труп перетаскивают к Эфорову монастырю, где Никита Хониат, писавший хронику этих дней, и видит его».

Когда мы вернулись, Мелисса играла в куклы с актерами пражского театра. Чуть позже привезли обед, и Карлуш незаметно исчез. Иностранная речь, детский смех, звон посуды – все смешалось под театральными тентами. Маленькой девочке и в самом деле ничего не стоило затеряться в нашем «гареме».

После обеда Лаура уложила Мелиссу спать, а когда девочка проснулась, подошло время спектакля. Выкатил свою тележку буфетчик, вспыхнули рекламные экраны. Скамьи понемногу заполнялись зрителями, и пара живых факелов, горевших на стене, бросала на их лица оранжевые всполохи. Тут-то я и понял, в какую историю ввязался. И тревожная луна, вставшая над гаремом, и зловещие пики черных кипарисов, и крик муэдзинов словно призывали город в свидетели несправедливости. Хотя в чем же тут была несправедливость, если ты помогаешь отцу, который отчаялся спасти своего ребенка?

Когда человек в костюме евнуха обошел двор с колокольчиком, мы с Мелиссой спрятались за кулисами. Это был не первый наш показ, и Лаура выглядела как будто спокойной и собранной. Она делала вид, что переживает только из-за субтитров: не слишком ли высоко их разместили и не помешают ли они бегущей строке. Заиграл гимн фестиваля, объявили наш спектакль. Лаура играла бесстрашие неопытной юной любви, и Мелисса не отрывала от моей жены восхищенного взгляда.

Примерно через полчаса после начала в полумраке зрительного зала произошло едва заметное движение. Мигнул и погас на галерее фонарик, и я разглядел несколько человек в военной форме, которые встали под аркадой, словно взяли театр под охрану. Я испугался, что они сорвут финал, и только потом вспомнил о Мелиссе. Надо было бежать. Я протянул руку, и девочка покорно вложила в нее свою ладошку. Мы незаметно выскользнули из-за кулис. Двор… небо… оглушительной треск цикад… дверь… тоннель… «Султан, – рассказывал я по дороге, – был самым богатым человеком в мире и любил катать свою принцессу по Босфору». «Здесь мы будем ждать лодку, – сказал я, когда мы вышли на пристань. – На ней приплывет твой папа. Хочешь покататься с папой на лодке?» Мелисса молча смотрела на воду. Я не знал, что сказать, и замолчал, и тогда она горько расплакалась. Я взял девочку на руки. Она положила мне на плечо голову, и я почувствовал на щеке ее нежные волосы. Мелисса затихла. «Поскорее бы все закончилось», – с тоской подумалось мне.

Мы стояли на пристани, и с той стороны Босфора, вышитая огнями, светилась Азия. Я невольно засмотрелся на красные узелки радиовышек. Ни кораблей, ни прогулочных катеров на Босфоре не было. Тишина как в театре, когда актеры ушли, а декорации еще не убраны.

Я заглянул Мелиссе в лицо – ее голубые глаза закрылись, она уснула. На часах было четверть двенадцатого. Я почувствовал себя самым беспомощным человеком на свете и тупо смотрел через пролив. Вдруг в самом начале моста беззвучно полыхнули вспышки и тут же раздались отдаленные хлопки-выстрелы. Я поднял голову – пересекая небо по дуге, над проливом полетели очереди трассирующих пуль. Ненадолго все снова стихло. Потом пули зашлепали по воде прямо перед пристанью. Я очнулся. Девочка, которую я держал на руках, вдруг стала самым ценным, что было в моей жизни, даже ценнее жизни (поразительное открытие для эгоиста, между прочим). Мысль об этом мелькнула на самом краю сознания, но этого было достаточно, чтобы страх исчез. Я ощутил прилив силы. Последнее, что я видел, был военный катер. Он несся в сторону моста, часто подпрыгивал на волнах, и луч его прожектора подпрыгивал тоже. Когда я внес ребенка в гримерку, Лаура схватила ее на руки. «В городе военный переворот, – сказала она. – Нас вывезут чехи. Через два часа самолет в Прагу».

«Да, – сказал в телефон длинный. – Хорошо. Выходим». – «Ты готов?» – спросил он Сверчка. «Постой! – Тот ждал продолжения. – А что стало с Карлушем? Куда он делся?» Длинный помолчал, пристально глядя на приятеля. «Ты помнишь Яну?» – наконец спросил он. – «Нет». – «Это девушка, с которой Карлуш приходил ко мне». – «Боевая машина пехоты?» – «Она самая». Сверчок кивнул. «Никто, кроме нее, – сказал длинный, – судьбой Карлуша не поинтересовался. – Он открыл рюкзак и принялся складывать вещи. – Как будто эти четыре года в нашей компании его не было», – добавил он. «Тебя мучает совесть?» – спросил Сверчок. «Нет, но…», – Его приятель не знал что ответить. «А мы над ней посмеивались…» – вздохнул Сверчок. «Она нашла его, – сказал после паузы длинный. – Вернее, то, что от него осталось, пустую машину. Так ей ответили в ведомстве. Машину, которую он арендовал, нашли на мосту, где начинался штурм. В это время он как раз ехал с той стороны Босфора. Ни в списках погибших, ни среди арестованных его не числилось. – Он достал расческу и провел по мокрым прядям. – При падении с такой высоты, – добавил он, – человек от удара о воду теряет сознание и быстро тонет». – «Ты хочешь сказать…» – «Не знаю!» – оборвал Сверчка длинный. – А девочку мы отдали в полицию», – добавил он. «А дальше?» – «Дальше?» Длинный достал из кармана сложенный листок, развернул его и протянул приятелю. «Мы с Лаурой улетаем в Китай, – сказал он. – Гастроли, самолет сегодня ночью».

Длинный застегнул рюкзак, давая понять, что разговор закончен, и встал с дивана. Подхватив сумку, вслед за ним поднялся и Сверчок. Я остался один и погрузился в мысли. Военный переворот, похищение из сераля, византийские императоры… Что чувствует человек, когда в его судьбу вмешивается История? Бессилие или, наоборот, прилив энергии? Когда против тебя восстали такие силы? И не потому ли мы готовы бесконечно слушать об этом истории? В нашу-то жизнь ни одна подобная сила не вмешивается, разве что автомобильные пробки… Тут я поймал себя на том, что длинный, возможно, пересказывал приятелю сюжет какого-то сериала, тем более и Сверчок называл его Драматургом. Раздосадованный, я быстро оделся и вышел на улицу. Всматриваясь в номера машин, я ждал такси, как вдруг медленно, словно на пробу, пошел снег. Он был похож на мокрую шерсть и незаметно, но быстро выбелил асфальт. Я невольно вернулся к тому, что услышал. Мне захотелось вспомнить и даже пережить чувство, которое с годами куда-то исчезло или выветрилось. Ведь когда-то, когда мой ребенок был маленьким, я тоже без колебаний мог отдать жизнь, лишь бы с ним ничего не случилось. Да что там «без колебаний», я отдал бы жизнь с радостью.

...Драматург шел навстречу женщине по-восточному красивой, как будто нарисованной внешности. За руку она вела маленькую девочку. Драматург подхватил и поцеловал девочку, а женщина взяла его под руку. Они сели в машину. Когда машина поравнялась со мной, женщина коротко улыбнулась, а длинный кивнул из-за руля. «С легким паром», – ответил я одними губами и перевел взгляд на заднее сиденье. Но девочка смотрела в окно, словно не замечая ни меня, ни снега, ни города, который ее окружает.