На крестителе

Зрители гогочут, пыжатся, дуются, оскорбляются... Илья Репин. В верхнем ярусе театра. 1920

В областном Драматическом театре имени Горького горели огни. Публика, высвобождаясь из верхних меховых, кашемировых, кожаных, пуховых, мембранных оболочек, растекалась по красному ковровому вестибюлю блестящей толпой. На дамах мерцали кристаллы Сваровски, на мужчинах посверкивали циферблаты часов и лысин. Пришедшие предвкушали культурное удовольствие. Осанки и походки их говорили: «Мы – люди, не чуждые прекрасного, мы пришли на премьеру. Сейчас мы будем наслаждаться искусством».

Хрустальные шарики на многоярусных люстрах неслышно позванивали под потолками, толстые кассирши-билетерши в тесных своих будочках кусали фарфоровыми зубами плиточный шоколад. Шоколад, перегревшийся рядом с кружками чая, таял еще на пальцах. Билетерши чесали длинными языками. От подсобки к подсобке, от гримерки к гримерке, от костюмерной к парикмахерской летела сплетня. Актер Получкин, накануне вышибленный из театра за хулиганский, очернительный фейсбучный пост про театрального худрука, дал интервью поганому сетевому репортеришке Катушкину. Нажаловался с три короба. Пошли клочки по закоулочкам, поскакали кляузы по пакгаузам.

Чем недоволен актер Получкин? Что за вожжа попала ему под хвост? Труппа жужжит разворошенным ульем, обсасывает детали. Худрука зовут Чащин. Имя худрука повторяют, как скороговорку. Гримерные наполняются шипящими. Чащин, Чащин, в чаще, чаще… Он по образованию вовсе не режиссер, а самозванец, бывший комсомолец – об этом и кричит Получкин с сайта «Сирены». Комсомолец и малоудачливый драматург. Автор пьес из жизни  уральских народов. «Олений чум» – так называется его главное детище, спектакль поставили в одном сибирском городе, а больше нигде.

Теперь, заделавшись шефом в их театре, Чащин, по заверениям Получкина, зарезал всю свежесть, весь восторг на корню. Фонтаны творчества заглохли, афиша поскучнела. Зритель теперь идет вяло. Зритель ленив, не охоч до катарсиса, ему бы поваляться дома, полузгать семена подсолнуха, послушать, как кричат друг на друга в телеящике взбешенные скоморохи. Зрителей завозят на автобусах, по праздникам, от учреждений и предприятий. Они проносят с собой шампанское и вскрывают его в партере, вина кометы брызжет ток, шипят контролеры. Еще в театр приводят гурьбою школьников, пересчитывая их по головам. Школьники хрустят картофельными чипсами, шелестят фольгой упаковки, скроллят масляными пальцами по телефонным дисплеям. В темноте зала тайком загораются сенсорные прямоугольники.

Но Получкин наговорил Катушкину и другое. Он успел замазать и их областного министра культуры. Якобы министр с Чащиным давно вась-вась. Якобы дочка министра служит в театре на непонятной должности, и никто не ведает, на какой. Якобы на дни рождения министра Чащин скликает своих артистов и, как какой-нибудь карабас, тащит их выступать перед своим другом-вельможей. Артисты изображают сценки, артисты поют и дерутся. Красавица прима надевает тугое декольте и со сладким вздохом падает в притворный обморок, подол ее задирается, оголяя прекрасные ноги. Эксцентрик пародирует американцев, широко разевая большущий рот, эквилибрист ходит на руках и делает сальто-мортале, злодей картинно морщится, гуляет косматыми бровями по складочкам лба, шутиха изображает влюбленную старуху, ластится к молодым, и мерзко ее хихиканье. Министр культуры смеется. Ходуном ходят его толстые щеки, жирок под подбородком весело подрагивает. Он обнимает Чащина и благодарит. Театр получает субсидии. В буфете устраиваются танцы.

А еще наговорил Получкин, что, дескать, предыдущий главреж, гениальный малый, был выжит из театра, изгнан кляузами. А все потому, что наступал на грабли, одни и те же. Первые грабли – одна современная пьеска. Комедия, водевиль. Поставили по пьеске спектакль и наконец-то собрали кассу, зал забурлил, разлетелись по цыганской почте восторги и похвалы. Но на один из премьерных показов пришли дамы из управления образования. На сцене царили бурлеск и цимбалы, громко звенели шутки и прибаутки. Губы чиновниц кривились восьмерками, они страдали. В какой-то момент одна из героинь закричала другой в припадке сценической ссоры:

– Эй, ты, старая кошелка! И куда ты теперь пойдешь? Кому ты нужна?

– Да хоть куда! – огрызнулась вторая. – В школу пойду, ОБЖ вести!

Дамы из управления образования опешили, закачались на их висках залаченные пряди. И, растравленные увиденным хулиганством, они подготовили документ. Потребовали изменить слова, вырезать гадкие реплики. Дескать, что это за уничижение школьной программы.

А за этими граблями сразу последовали вторые. Спектакль про путешественника, покорителя земель, про встречу с северными туземцами. На спектакль явился с билетом одинокий пенсионер. Он пришел туда тихий и востроносый, а ушел, наполненный обидой, раздувшийся от гнева, как гелиевый шар. В спектакле была сцена, в которой одичавший, отчаявшийся вернуться домой путешественник разделывает рыбу на божьей иконе. Сцена ошеломила, шокировала пенсионера. Он написал письмо губернатору. Он сообщил о глумлении над православной верой, он потребовал наказать виновных и запретить спектакль. Постановка была осуждена как первый шаг к экстремизму. К сумасшедшему, как называл старика Получкин, прислушались, спектакль сняли, главрежа уволили. Получкин остался без главной роли.

Однако же актеры, половина которых была с Получкиным заодно, сейчас говорили о нем с ужимками и снисхождением. Бедняга барахтался за бортом, а у них назревала грандиозная премьера. Чтобы порадовать друга-министра, Чащин накатал большую эпическую драму и сам же ее поставил. Был приглашен казачий хор и кордебалет. Костюмы шились в три смены. С колосников спускалась гигантская светящаяся декорация – красное солнышко, символ крестителя Руси. Спектакль назывался «Великий князь».

Раскатывался третий звонок, медленно, будто во сне, гасли лампы, и публика кашляла и шебуршила, устраиваясь в бархатных сиденьях. Партер суетился огромной непоседливой птицей, хозяйничающей в гнезде, пальцы зрителей считали ряды, щупали номерки на спинках кресел. Нервно качались в дамских руках программки. Занавес дрожал, волновался, но покамест не поднимался – ждали губернатора. Наконец, в центральной ложе зашевелились услужливые фигуры, мелькнуло белое крыло воротника. Губернатор уселся в тени ложи, а жена его, облаченная в длинную свободную робу, подалась вперед, облокотилась на бортик, демонстрируя любопытным свисавшее поверх палантина тяжелое янтарное ожерелье. Из соседних лож, далеко вытягивая шеи, кивали им подчиненные и их жены, вся длинная лестница местной власти. Министр культуры, встречавший губернатора в вестибюле, весело двигался к первому ряду партера, а за ним прожектор снующей по залу большой телекамеры. Но вот прожектор погас, оператор подхватил треножник штатива и ринулся, пригибаясь, к углу авансцены. Занавес, судорожно зарябив, поднялся.

Гром грянул со сцены. Бахнули канонадой деревянные ложки, запели гусли и домры, забренчали трещотки и погремушки, задудели кувиклы и свистульки, забили колотушки по барабанам, заржали невидимые кони. На сцене пела и плясала массовка, колыхались холщовые расшитые рубахи, стучали по полу кожаные поршни, блистали головные обручи, звенели на груди мужчин чеканные бляхи. В этом грохоте и музыке, из глубины декораций, на фоне картин с лесами и крепостями, шли в кольчугах молодой Владимир и его воеводы. Зал встречал явление героя аплодисментами.

– Русичи! – воскликнул князь, и тотчас умолкли шумы, осеклись волынки. – Я взял Новгород, а теперь пойду на Киев, где укрылся мой злобный брат Ярополк. Со мною – варяжские войска! Мы скинем Ярополка с престола. А по дороге я захвачу Полоцк и проучу Рогнеду, его невесту. Мерзавка горько пожалеет, что мне отказала! На Киев! – кричал князь, и желтизной отливалось в софитах его напудренное лицо.

– На Киев, на Киев! – ревела массовка.

В зале засмеялись, захлопали. Послышались сигнальные трубы. Бока сцены вдруг задвигались, русичи хлынули врассыпную, стенки разомкнулись, сомкнулись, и в мгновенном театральном превращении Владимир и его свита очутились в палатах полоцкого правителя. Круглились арочные своды, в нарисованных слюдяных окошках мутно ежился солнечный свет. Воины Владимира цепко держали полоцкого князя, а также жену его и сыновей, к каждой груди приставлено по копью. В ногах у Владимира, под его пятой, лежала с испуганным, но свирепым лицом, хмуря толсто нарисованные брови, полоцкая дочь Рогнеда.

– Что ты мне сказала, Рогнеда, когда отказалась идти за меня? – вопросил князь.

– Не помню! – захрипела Рогнеда.

– «Не хочу разувать раба» – так сказала ты мне. Как будто я не достоин обладать тобой. Как будто я пришел из гремучей тьмы и не достоин обладать Русью! Смотри же, князь полоцкий, сейчас овладею дочкой твоею силой! Пусть смотрят, Рогнеда! Пусть глядят перед смертью, как ты насильно станешь моей женой.

Владимир рывком поднял Рогнеду и свободной рукой с треском сорвал ей рукав. Оголилась девическая рука, застонали Рогнедины домашние, заныли их забитые кляпами рты, но сцена уже вертелась, уплывала, унося стыдливо картину расправы. А перед залом снова выросла живая гора народа. Позади нее вставали большие святыни капища, деревянные истуканы Перуна, Велеса, Хорса, Даждьбога, Стрибога, Мокоши. Гора пела:

Володимир во Киеве воцарился,

Слава, слава великому князю!

На могучем, во весь задник, экране сменялись кадр за кадром: хлестала кровь, скакали рисованные табуны, бесстрашные витязи перерубали хребты врагам, девицы с развевающимися волосами бежали на фоне горящих изб. Но вдруг в самом средоточии пения раздался колокольный удар, истуканы пали, и гора рассыпалась, расступилась, а за ней показался коленопреклоненный Владимир. Свет потух по краям, и князь один остался в его пучке, и тихо слышался церковный перезвон, а сзади благоговейно стояла в золотом одеянии византийская супруга Владимира, царица Анна. Высоко воздел князь руки, и на экране, как бы из рук его, явился маленький крест, который начал расти, расти и вырос во весь экран, и вновь осветилась вся сцена, и народ упал на колени, и хором запел:

– Величаем тя, святый благоверный княже Владимире, и чтим святую память твою, ты бо молиши за нас Христа Бога нашего…

На торжественном песнопении вдруг зашевелились ряды, сидящие стали оглядываться. Заметили, губернатор слушает пение стоя, и в подражание уже поднимаются другие ложи, вскакивают, поправляя пиджаки, холеные мужчины, подпрыгнул в партере министр культуры. В царственных аккордах закрывался занавес. Мигнув, вспыхнула театральная люстра в сто лампочек, каждая лампочка – в сто свечей. Объявили антракт.

Зал загудел, зашевелился, оператор с журналисткой побежали выстраивать камеру в фойе, ловить глас народа. Первыми сцапали губернаторскую чету. Супруги выглядели церемонно и гордо, как будто сами только что отыграли первый акт. Губернатор потирал раскрасневшееся лицо.

– Честно, я человек не сентиментальный, – говорил он камере, – а чуть не всплакнул. Ведь, понимаете, это наша история, наши ценности. То, что наши предки для нас отвоевали. И наша задача пестовать эту память, передавать ее дальнейшим поколениям. Чтобы они брали пример с таких исторических фигур, как великий князь Владимир. Это наша первоочередная задача… К сожалению, меня сейчас ждут срочные рабочие встречи, иначе бы я с удовольствием остался и на вторую часть. Приглашаю всех жителей области обязательно посетить театр, ведь культура – это свет, а бескультурье – тьма.

– Я тут могу лишь разделить эмоции мужа, – подхватила губернаторша, когда микрофон перепрыгнул, переметнулся к ней, – превосходная атмосфера величия, глубокая актерская игра, я приду сюда еще раз.

В кадре толпились нарядные зеваки, каждому хотелось оказаться в вечерних новостях, за спиной у губернатора, широко лучилась улыбка министра культуры. Министр культуры хвалил Чащина. Лились курумы лести. Меж тем сам худрук Чащин вместе с явившимися почетными гостями уже сидел в кабинете у директора театра, подвижной и деятельной женщины. Разливалось шампанское, разламывалась кремовая мякоть бананов. На диване восседал художник Эрнест Погодин, автор декораций, в кулаках у него прятался костяной набалдашник трости, на одеколоненных щеках курчавились бакенбарды.

– Это монументально! – неслось изо всех углов.

Славили Чащина, Погодина, артистов и, конечно, министра, благословившего постановку. Тот уже примкнул к тесной компании и, понижая голос, пересказывал восторги умчавшегося по делам губернатора:

– Он не ожидал! Он восхищен! Сказал, что столичный уровень…

Кабинет наполнился летучими жестами, порхали руки, радостно чмокали языки, дзинькали бокалы. В какой-то момент гости расступились, впуская Марину Семенову с ее спутником Ильюшенко. Семенова была в трауре, на лоб нацеплен черный ободок с вуалеткой, руки в ажурных перчатках, губы в кармине. Чащин бросился к ней, пал на колени, приложился к ее перчаточной кисти, Эрнест Погодин привстал целоваться, упала и покатилась по полу его тяжелая трость. Во всеобщей суете Ильюшенко схватил с блюдца пироженку и откусил, по рясе запрыгали бисквитные крошки.

– Спасибо, спасибо, дорогая, что пришла! Нам это очень важно, – заверил Семенову Чащин.

– Какое горе, что Андрей Иваныч сейчас не с нами. Он был бы в восторге, я знаю, – посетовал министр культуры.

– Да-да-да… – повторял Эрнест Погодин, играя возвращенной ему тростью, поправляя горящий парчой вечерний жилет. – Удивительный был человек. Он видел мои эскизы и даже хотел купить один. Знаете, такой нимб, встающий над русским полем. Он появится в самом финале, увидите.

– Это будут фанфары! – подхватил Чащин.

– А Наталья Петровна… Вы ведь слышали? – вдруг начала директор, и к ней повернулись с любопытством, алчные головы окружили ее, как лепестки. Заговорили тише, отрывистей. «Ведь это конец репутации», «у нее же внуки», «будет отмаливать», «теперь не видать ей кресла»…

Марина Семенова слушала их вполуха, она была не в настроении. Перед началом спектакля к ней по-горильи подвалил Семен из ее строительной фирмы, во фраке, в нелепой бабочке. Понес что-то неуместное, назойливое, про погибшего коллегу Николая, про обездоленную семью, и нельзя ли помочь семье деньгами. Ей показалось, что в глазах его мигает грязный, нехороший огонек, воспоминание об их пьяном любовном опыте. Неужто всю жизнь ей расплачиваться за женскую слабость? Она отвернулась, пробормотала что-то себе в носовой платок, но тут подоспел Ильюшенко и зашикал:

– Вы что, не видите, Марина Анатольевна в трауре! Иначе позову охрану.

Охраны у Ильюшенко, разумеется, не было, он бравировал. Семен ретировался.

Зазвенел первый звонок, и гости в кабинете директора засуетились, засобирались, проглатывая остатки шампанского. Чащин заметно нервничал, Эрнест Погодин жевал щеки, переживая, что пока недостаточно расхваливают декорации. Но надо дождаться второй части, он им еще покажет.

В зрительном зале пока не спешили усаживаться, публика неторопливо бродила кругами, делая селфи на фоне слепящих золотом лож. Инстаграм полнился театральным духом. В виртуальных мирах пульсировали хештеги: #великийкнязь, #ялюблютеатр, #накрестителе… Марина Семенова, вся черная, высокая, с тонкой талией шла по проходу, следом пингвином переваливался Ильюшенко, рукава его рясы взлетали ластами. Семенова повернула к сцене, вуалетка ее подпрыгивала газовым облачком, пряча большие глаза, и виден был только нижний полумесяц лица ее и сжатые карминные губы, чуть припухшие по краям (биоревитализация губ, корректировка контура).

Но сзади нарастали гул и беспокойство. Кудахтали контролерши, расступалась публика, дамы собирали подолы платьев, отступая. По проходу со стороны амфитеатра гиппопотамом ломилась Элла Сергеевна Лямзина. Она была в будничном, в простой деловой юбке и темной блузке, топорщившейся на груди, под глазами ее синели следы бессонных ночей, волосы, неуложенные, потерявшие обыкновенный парадный объем, стекали ниц, стыдливо облегая хозяйкин череп. На шее от гнева звездились бурые пятна. Элла Сергеевна успела уже приметить в общем движении тел и красок силуэт Марины Семеновой, и весь корпус ее, все движение ее ног и мыслей нацелилось на эту фигурку. Семенова, обернувшись, застыла, губы ее приоткрылись в брезгливом недоумении. А Лямзина мгновенно, в три-четыре рывка, очутилась рядом, совсем близко. Ильюшенко бросился было оттеснять Эллу Сергеевну, но та тыркнула его в сторону, и несчастный повалился задом на бархатную баррикаду кресел.

– Ах ты!.. – крикнула Элла Сергеевна, дотягиваясь до соперницы. И жгучие, непристойные ругательства полетели той в лицо, хула и срамословие разразились над головой кокетки. Вуалетка была сорвана, каштановые волосы Марины Семеновой брызнули в стороны, руки вытянулись, защищаясь.

– Ты, дрянь, шалава! Донос начирикала! На меня! Что я тебя хотела убить! Ты, это ты, больше некому! Сучка, потаскушка! Мечтала меня запечь! Прибрать к рукам Андрея Иваныча! В гроб его загнала, паршивка! На деньги его позарилась, тварь!..

Руки Эллы Сергеевны вцепились Марине Семеновой в волосы, и та, кривясь от боли, звала спасение:

– Уберите ее! Уберите!

Отбиваясь, она расцарапала Лямзиной щеку, и та закровила, кричали женщины, со всех сторон по узким проходам бежала помощь. Ильюшенко, выбравшийся из ловушки кресел, оттаскивал Лямзину за жирные бока, за тонкую блузку, блузка разодралась, распоролась, обнажая пояс льняного лифчика. Знакомцы и незнакомцы, высокие гости толкались, пыжились, разнимали дерущихся, подбежавший министр культуры крепко и ласково держал Эллу Сергеевну за запястья, вынуждая ослабить хватку, отпустить Марину Семенову. Наконец, врагинь разлепили, на ладонях вдовы осталось несколько прилипших каштановых волосков. Звенел третий звонок, контролерши ругались, из директорской несли аптечку с успокоительным. Марина Семенова дрожала, отряхиваясь, поправляя лямки на платье. Ильюшенко ползал, ища вуалетку, ее вернули пыльной, растоптанной, с искореженным ободком. Директор театра подбежала к Семеновой, приобняла и повела приходить в себя, второе действие задерживалось.

– Элла Сергеевна, мы понимаем, это удар, смерть мужа, проблемы с вашим школьным учителем, но при чем же здесь Марина Анатольевна, – тараторил министр культуры, укрывая всхлипывавшую Лямзину своим пиджаком. – Зачем же скандал, при народе, на празднике, ведь сегодня ответственная премьера?..

– А мне насрать! – гикнула Элла Сергеевна, подавив всхлип.

Она совсем расклеилась, кипевшая в ней звериная сила вдруг вытекла, испарилась, плечи под чужим пиджаком жалко повисли, раненая щека прижалась к бумажной салфетке.

– Это она, она! Мой ноутбук забрали… На учителя дело… – повторяла Элла Сергеевна.

Ее увели, подсовывая таблетки от нервов. Любопытствующий гомон улегся. Толпа рассасывалась, перебрасываясь домыслами и междометиями.