Дальше предела

Борис Слуцкий был мудрее своих коллег по цеху. Фото из книги Бориса Слуцкого «Стихотворения 1939–1961»

Приближается 100-летие крупнейшего поэта ХХ века Бориса Слуцкого (1919–1986). Кому неизвестны его «Лошади в океане», «Кельнская яма», «Музыка над базаром», «Давайте после драки...», «Покуда над стихами плачут» и еще сотни и сотни шедевров великого Мастера... Да никому они не известны. Сотая доля процента россиян слышала о поэте краем уха, еще меньше знают с десяток стихотворений.

Слуцкий и при жизни по разным причинам не был избалован вниманием публики. Глубину и красоту его стиха оценить мог не каждый – «имел свое клеймо». Бродский о «любимом Слуцком» высказался так: «Именно Слуцкий едва ли не в одиночку изменил звучание послевоенной русской поэзии. Его стих был сгустком бюрократизмов, военного жаргона, просторечия и лозунгов. Он с равной легкостью использовал ассонансные, дактилические и визуальные рифмы, расшатанный ритм и народные каденции. Ощущение трагедии в его стихотворениях часто перемещалось, помимо его воли, с конкретного и исторического на экзистенциальное – конечный источник всех трагедий. Этот поэт действительно говорит языком ХХ века… Его интонация – жесткая, трагичная и бесстрастная – способ, которым выживший спокойно рассказывает, если захочет, о том, как и в чем он выжил».

Еще причина – Слуцкий не стремился в тусовки, шоу, телеэфиры. Наконец, более половины его шедевров увидели свет лишь после кончины поэта, а многие из тех, что все же были напечатаны при жизни, были покалечены редакторской правкой.

Между тем по гамбургскому счету Слуцкий занимал и занимает первые позиции в советской поэзии практически с самого своего появления в литературной среде (вспомним слова Михаила Светлова в 1954-м: «По-моему, нам всем ясно, что пришел поэт лучше нас», сказанные среди поэтических генералов того времени). Не думаю, что это было для всех очевидным, однако большинство крупных поэтов это признавало всегда.

Дело не только в первородной поэтике, в выдающемся мастерстве, в том, что поэт прошел всю войну. Слуцкий был мудрее своих коллег по цеху. Его поэзия охватывала широчайший спектр человеческого бытия: исторические события, явления современной жизни, которым он давал точную оценку. Она остро отзывалась на страдания людей любого сословия, на несправедливость, исследовала человеческие пороки, была (и остается) эффективным инструментом борьбы с ними.

Наконец, поэзия БС несла в себе традиционные, общечеловеческие, в том числе коммунистические заповеди – равенство, справедливость, милосердие и сострадание, служение отечеству. Его принципиальная позиция – быть на стороне добра. Его цель – «окончательное уничтожение зла».

Слуцкий – строитель. Его главная установка – на созидание человека нравственного, и поэт очень часто говорит об этом в лоб:

Человек абсолютной порядочности, преданности высоким человеческим идеалам (его лирический герой абсолютно тождественен самому поэту), Слуцкий должен стать тем Поэтом (в широком толковании – Певцом), о роли которого в жизни общества еще три тысячи лет тому говорила китайская мудрость: «Государство строит Император и Певец».

Наше общество тяжело больно во многом именно по причине того, что место Певца занял Хам. При бездействии (порой поощрении) тех, кто отвечает в стране за культуру и искусство. Золотой телец правит бал, шоу-бизнес растлевает человека, интеллектуальная и нравственная деградация охватывает все больший процент общества. И это становится уже угрозой национальной безопасности страны, поскольку мир вступает в эпоху кризисов и войн.

А может, Слуцкий предвидел время, когда его поэзия будет особенно нужна родине?

Я сгожусь судьбине, а не судьбе.

Покуда обильны твои хлеба,

зачем я тебе?

Его поэзия – по сути, свод заповедей, своего рода Новейший Завет общечеловеческой религии, религии мудрости, добра, милосердия, сострадания, без которых человечеству, возможно, вообще не уцелеть. Не случайно, наверно, Слуцкий пришел в поэзию стихотворением «Лошади в океане», оплакивающим тонущий «рыжий остров», и ушел, оплакивая потерю любимого человека.

Нам всем пора задуматься о последствиях, к которым приведет сегодняшнее положение в культуре. Поэзия и литература обязаны выйти на первый план в духовной жизни общества, а Слуцкому надлежит занять в этой жизни место певца и учителя. Да и, как сказал поэт, «право, было б шороху в отчизне, когда б» соответствующее ведомство объявило 2019-й годом Слуцкого. Впрочем, другой поэт считает, что уже наступил «Век имени Слуцкого».

Опубликованное в разное время наследие поэта огромно. Сказать, что Слуцкий не прочитан, – не сказать ничего. Но и это, как оказалось, не все. Недавно в архивах я обнаружил еще сотни неизвестных его стихотворений. Так случилось, видимо, потому, что у исследователей была полная уверенность, что литературный секретарь Слуцкого – Юрий Болдырев, опубликовав после смерти поэта более тысячи стихотворений, исчерпал его архив. А чтобы проверить, так ли это, нужно было заново провести большую работу по расшифровке архива и проверке стихотворений на предмет неопубликованности. Я решил попробовать. Часть результата – эта очередная подборка неизвестных стихотворений поэта. И пока стихи не вышли отдельной книгой, «НГ-EL» предлагает их читателям. Выражаю благодарность поэту, прозаику Илье Фаликову за помощь в подготовке текстов и поэту Дмитрию Сухареву – в подготовке публикации. 

Андрей Крамаренко

Борис Слуцкий

Без конспектов

Не записываю строк.

Головы не забиваю,

сочиняю – забываю:

не настал еще им срок.

А когда тот срок настанет,

что он сделает со мной?

С неба гром небесный грянет.

Гул в земле пройдет, земной.

Запылает все, что тлеет,

все, что теплится едва,

врежутся в гранит слова.

Память их запечатлеет.

И без записей запомнят,

без подсказок зазубрят –

буду признан я и понят,

                                   весь

от «а» до «я» подряд.

Дым из тигля

Удавшийся эксперимент –

начало важных перемен.

Когда пойдет из тигля дым –

такой, как предположено,

нам всем, седым и молодым,

живется по-хорошему.

Идет из колбы дым-дымок,

а я пойти ему помог!

И что-то мертвое горит

рождающегося ради.

А я, как молодой Джон Рид

в октябрьском Петрограде:

Я что-то новое нашел!

Мы важное постигли –

недаром черный дым пошел,

дымок пошел из тигля.

Величие

Последнее поражение

той большой войны.

Последнее окружение –

Изюм и Харьков сданы.

Оставив артиллерию

на западе вдалеке,

выводим инфантерию,

пехоту тож, налегке.

То было во время оно

в 43-м году,

а я, замполит батальона,

с батальоном иду.

Поставленная задача –

встречать и собирать

понесшую неудачу,

бредущую с запада рать.

Начало самое марта,

весна на рубеже.

Нам выдана новая карта,

где Киев и Днепр уже.

Мы новую убираем,

мы старую достаем,

мы прячемся, замираем,

в засаду мы встаем.

И вот сквозь нашу заставу,

удравшие от погонь,

идут с нарушеньем устава

без орденов и погон.

Они ордена зарыли,

они документы сожгли,

но дня в четыре, в три ли,

а все же к своим дошли.

Они уже немцев гоняли

в недавние времена

и снова погоны сняли,

зарыли опять ордена.

Мы кашей их заправляем

и в недалекий путь

немедленно отправляем

на формировочный пункт.

Я эти лица забуду,

их перечеркнула война,

но никогда не забуду

Полковника Богуна.

Подтянутый и побритый,

торжественный, как бог,

в гимнастерку влитый,

вбитый в пару сапог

он шел. Погоны блестели.

Три ордена «Красной Звезды»

не на гимнастерке – в теле

сияли среди беды.

Каким-то добрым известьем,

пришедшим в годину беды.

Подлинная показуха

Ежели хватит духу,

я шагну к рубежу

и покажу показуху –

подлинную

покажу.

А показуха подлинная,

кровью и потом вспоенная,

если привыкнуть к ней,

подлинности подлинней.

Подлинности получше

эта тропа, стезя,

если решились: в лужу

сесть живыми нельзя.

Вот как должен был понят

этот рекорд мировой:

честолюбьем восполнят,

жизнью, если живой,

смертью, если мертвый –

всю немилость судьбы,

вцепятся хваткой мертвой

в финишные столбы.

И никому нет дела,

чем за это плачу,

если выше предела,

дальше предела лечу.

* * *

По-английски удаче 

равнозначно богатство,

а по-русски к удаче относится 

братство,

равенство и свобода, 

ведь эти задачи

разрешаются только 

при полной удаче.

Удаль тоже к удаче близка, 

а удобства

много дальше, особенно, 

если их вдосталь,

и они исхитряются эдаким

чертом

обернуться и роскошью, 

и комфортом.

Я поставил перед собою задачу

еще смолоду – полной добиться 

удачи,

если можно английской – 

прошла бы нагрузкой,

обязательно,

что бы ни стоило – русской.

Я счета – проверяю, 

итоги – итожу.

Что же вышло?

и как получилось?

и что же?

* * *

Решением не сУдеб, а судЕб

с позиции не сУдей, а судЕй

давным-давно, наверно 

в прошлом веке

я занимался. Больше не судил

людей, а рассуждал о человеке

и, может быть, 

кого-то убедил.

Должно пройти не менее 

лет ста,

чтоб так перескочили 

ударенья

и нынешние заняли места

в поэзии и судоговореньи.

Я применяю вкус, а не закон,

мне это много более по нраву –

пусть права жизни я теперь

лишен,

зато избавился я от смерти

права.

* * *

Много было нищих принцев

и принципиальных нищих,

выросших на тощих пищах,

но отстаивавших принцип.

Вряд ли это поощрялось –

ворошить мироустройство,

им же совестью казалось

их болезненное свойство

лезть, куда их не просили

и вопросы ставить сдуру.

Губы приоткрыв,

разини

мира видели структуру.

* * *

Были вы бы босы и голы,

вам иные б звучали глаголы.

Были вы бы всю жизнь 

голодны,

вы иное бы были должны.

Но заводится в душах 

сытость,

оседает жирок в умах.

Как в углах заводится сырость.

Как заводится плесень 

в домах.

* * *

Фанатики играют 

в фантики!

В наш век прагматики

какие, если взвесить, 

антики

они, фанатики.

Они бетонные, железные

берут билетики.

Они измучились, болезные,

на страже этики.

Они железные, бетонные,

сакраментальные

стишки прочитывают 

томные,

сентиментальные.

И песенку поют ничтожную,

почти любовную,

забыв про жизнь свою 

тревожную

и скрыпь зубовную.

И на устах у них, 

бесчисленно

сведенных бешено,

усмешечка плывет 

бессмысленно,

с ухмылкой смешана.

Переживуха

Боль сердечную,

горечь душевную

бесконечную

и волшебную,

и добро пополам со злом

поместили

и разместили

в небольшой шлакоблочной

квартире

с совмещенным санузлом.

А как стали давать имена,

отпустили немного звука

и назвали «переживуха».

Вот она.

Вот она.

Вот она!

Гимн старухам

О, старые женщины,

о, девушки бывшие,

властительницы не дум, 

а чувств,

такие чаши до дна испившие,

что нынешние 

неприличности – чушь!

В борьбе со старухой – победа

немыслима,

и как там рать твоя 

ни бесчисленна –

и сколько ни бьешь – рыча 

и сопя,

ты все равно попадешь – 

в себя.

– Не трогайте старух! 

Говорю.

– Как будто бессильных,

смертельно опасных.

Пускай они долго встречают

зарю

во время своих бессонниц 

прекрасных.

Пускай хоть каждый день 

провожают закат

и вечер пускай каждый 

день привечают,

пускай хоть часами стоят 

у зеркал,

следы своей бывшей красы 

изучают.

Подъявшему руку с мечом 

на старух –

все руки ему – всю сотню 

обрубят,

даже если он будет сторук.

Походы на старость в народе 

не любят.

Хорошо. Хорошо

В прибольничном саду 

на скамье

место сыщется нашей семье.

На зеленой садовой скамейке

размещается наша семейка.

Я сажусь и сквозь море огня

сентября

вижу купол небесный.

Мать глядит сквозь сентябрь, 

сквозь меня

и сквозь небо в неясную бездну.

Обнимаю родимую, бедную,

умирающую стремглав

и целую холодную, бледную

руку, тихо губами припав.

Мама мне: «Хорошо. Хорошо» –

говорит то и дело,

а времен колесо

останавливается: заело.

* * *

В этом доме будем жить.

На соломе будем спать.

Что же кроме чаю пить

в этом доме? Чай опять.

Кроме чаю – ничего.

На вопрос я отвечаю –

я не чаю ничего

горячей и слаще чаю.

Выпито вино давно,

молоко – далеко,

а вода есть всегда

и вскипает так легко.

Мы сухой пакетик вспорем

в чайник всыплем весь объем

и беду с печалью, с горем,

как таблетку, мы запьем.

Комары

Комаров свирепые свирели

этой ночью просто озверели.

Презирая смерть, они поют

воинскую песню нападенья,

мрут, как мухи, ради 

убежденья

и на миг забыться не дают.

В пятнах крови вся стена –

и моей и комариной крови.

Лезут в ярости глаза на брови, –

снова ни мгновенья сна.

Зажигаю света все источники,

комарами проклят и воспет,

а они уныло, как заочники,

вновь долбят протяжный 

свой конспект.

Комаров безжалостная 

флейта

тонкою втекает струйкой 

в лето.

* * *

Не знаю! – ответ

на почти все вопросы.

Не знает поэт

или деятель прозы.

Не знает философ,

не знает эстет.

На сотню вопросов

единый ответ:

Не знаю. Не знаю.

А те, кто все знают

и самоуверенны,

должны быть проверены.

* * *

Расчеты тайные с самим 

собой,

с своей судьбой,

ночной итог,

внезапно с ног

сшибающий при подведеньи,

анализ трезвый поведенья.

Я это смог.

Подсчитывал – и подсчитал,

и головою помотал,

бумагу скомкал.

Конечно, в цифрах 

правда есть.

Но их прочесть

и все учесть

вряд ли захочется потомкам.

* * *

Тело, бедное мясо людское,

человечья, несчастная кость.

Ты душе не давало покоя,

отвлекало то вкривь, то вкось.

У души – бесконечное небо.

Все задачи ее – на века.

А тебе только б свежего хлеба

и парного стакан молока.

И покуда вперед 

к совершенству

воспаряет душа на крылах,

ты плетешься в хвосте этих

шествий

на четверостепенных ролях.

Горькое от соленого пота,

старое от извечных трудов,

все же сбросить тебя 

неохота –

я, покуда, еще не готов.

В последний миг

Забеспокоишься, да поздно.

Задумаешься... Что с того.

Будильник объявляет грозно:

всего осталось ничего.

Покуда оставалось мало,

год оставался или два,

тебя не очень занимало,

что ты уложишься едва.

Теперь и лет остался – ноль,

и дней остался – ноль,

и это солоней, чем соль,

болезненней, чем боль.

И не во времени уже,

а на последнем рубеже

пред бездной мировой

с повинной головой

доказываю то, что гож

и что не подведешь своих,

и краткий этот миг – хорош,

прекрасен этот миг!

* * *

Свой тихий век доживаю,

ни чем не мешая вам,

как уличная душевая

в эпоху квартирных ванн.

Борщу и хлеба выходит

на рубль неполный в день,

а то, что меня обходят,

отодвигают в тень, –

так мне и в тени прохладно.

В тени провожу я дни.

А солнышко есть, и ладно,

а нет, обойдусь в тени.

* * *

Дослушав пластинку,

я снова поставил ее,

но сделал потише –

от шума – в ушах колотье.

Нытье и ломота

от грохота с громом и воя,

а тихая нота

заденет тебя за живое.

И вся тишина,

что присуща тебе изначально,

всплывает со дна,

как воспоминанья ночами.

Покуда пластинка

вращается молча почти,

и ты с ней готов

до конца и до края пойти.