Животное желание

Когда мужчина и женщина остаются вдвоем. Жан-Оноре Фрагонар. Желанное мгновенье. 1770

Топкин всхлипнул – так глубоко погрузился в воспоминания, что будто уснул. И смотрел сон. И горький, и сладковатый.

Всхлипнул, заерзал на кровати, матрац упруго заколыхался. Послушно, как живой. Как девушка…

Первая взрослая близость произошла в его комнате в конце лета. Уже стали облетать листья. Впереди был выпускной, одиннадцатый класс. Им было по пятнадцать лет… почти по шестнадцать.

Родители на работе, у сестры секция самбо – она не то чтобы увлеклась тогда этим единоборством, но поверила в него как в надежную защиту от любой неприятности.

Оля стояла посреди комнаты и ждала. Он понял – она ждет именно этого… Подошел и обнял. Обнял не так, как обнимал до этого, а почти грубо, ощупывая ладонями спину, сползая ниже, сжимая, задирая подол юбки.

«Подожди, – сказала Оля, не высвобождаясь, но как-то вся напрягшись, – включи музыку».

Он с трудом оторвался от нее, дернулся к магнитофону, ткнул пальцем клавишу «Play», не помня, какая кассета там. Может, что-то идиотское, неподходящее вроде группы «Ноль»… Нет, песня была, кажется, в тему. По крайней мере музыка. Нежная музыка. А смысл текста Андрей не очень понимал.

Казанова, Казанова,

Зови меня так,

Мне нравится слово…

Ольга как-то странно улыбнулась, и Андрея проколол страх, что у нее уже был мужчина. До него… И он снова кинулся к ней, стал расстегивать ее цветастую блузку, чувствуя под костяшками пальцев бугорки грудей, защищенных лифчиком. «Как много всего», – с досадой подумал.

Лет с двенадцати он встречал у пацанов постарше фотки «с сексом» – явно переснятые картинки из каких-то иностранных журналов. Сами фотки были обычно красноватые – напечатанные почему-то при помощи красного фильтра. Говорят, их продавали глухонемые в поездах и на автовокзалах. Как и карты с голыми. Андрей видел такие колоды: на шестерках девушки в купальниках, на семерках – приоткрывающие грудь, на восьмерках – открывающие ее полностью… На тузах уже было видно все, даже темное, манящее отверстие между ног, окруженное лепестками кожи, которые, как он позже узнал, назывались «половые губы».

Иногда кто-нибудь приносил иностранный журнал или листок из журнала. И пацаны, обступив принесшего плотным кольцом, впивались взглядом в фотку, со страхом новых знаний о жизни изучали все до мельчайших подробностей – пупырышков на соске, складок между бедром и тазом, волосков на лобке…

Потом Андрей увидел не совсем откровенные, но будоражащие фильмы в видеосалонах.

Ему становилось муторно от этих голых тел, от мужиков с темными от прилившей крови, задранными вверх членами, которые они вот-вот всунут женщине в рот или между ног… Это было притягательно, но и мерзко. Даже реальная тошнота булькала в горле.

Он не раз пытался не смотреть, забыть о том, что видел. Читал книги, где женщины рисовались недоступными и небесными, а мужчины такими галантными, что не смели поднять на женщину глаза.

Но плоть оказывалась сильнее усилий мозга. Днем ты управляешь собой, а ночью… Что там происходит ночью? Какие-то яркие и отчетливые, словно реальность, сцены. Подробности забываются, потому что просыпаешься от взрыва в паху и приятной боли. Трогаешь там рукой, натыкаешься на теплую слизь…

В первый раз Андрей сильно перепугался: что со мной? что это? я заболел?.. Лежал в кровати, поджав ноги, и боялся пошевельнуться. Перебирал мысленно причины произошедшего, но сильнее тревоги оказывалось ощущение чего-то чудесного, что случилось во сне и забылось от ужаса… Там, кажется, была женщина, и был он, Андрей, и они были вместе, он трогал ее, он что-то делал с ней – что-то такое, что делали мужчины с Эммануэль, с теми девушками на фотках. Делали, наверное, для того, чтобы у них произошло такое же, такой же взрыв…

Утром тайком, опасаясь вопросов мамы, он достал из шкафа новые трусы, переоделся в ванной, старые, с затвердевшим беловатым пятном, зарыл поглубже в бак с грязным бельем.

Несколько дней находился под впечатлением от случившегося, пристально наблюдал за одноклассницами, за молодой учительницей истории… И когда ночной взрыв стал забываться, заслонился другими событиями – повторилось.

На этот раз сон сохранился яснее: в нем Андрей долго смотрел на раздевающуюся женщину; она была взрослая, но такая гладкая и сочная, что у него захватывало дух – реально становилось трудно дышать. Раздевшись, она поманила его к себе; он шагнул – и случился взрыв.

И снова резкое пробуждение, снова приятная боль, давящее напряжение в члене, эта слизь…

Повзрослев, Топкин снисходительно улыбался тому замешательству и смятению, в каком пребывал. Действительно, в четырнадцать-пятнадцать лет он почти ничего не знал о физиологии.

С детства ему было известно множество ругательных и неприличных слов, но он не вникал в их смысл. Точнее, не решался даже у дворовых пацанов расспрашивать, что они означают, и заменял знание фантазированием: под словом, означающим женский орган, он представлял звезду со множеством лучей, напоминавшую обитательницу морского дна; «молофья» ассоциировалась с этаким жидким, непригодным для питья молоком, «*идор-гомия» рисовался в воображении каким-то уродцем, карликом, отвратительнее которого был только «гнойный *идор»; «педофил» (обязательно с ударением на втором слоге) – человек, болеющий чем-то заразным, видным, как язвы на лице…

В Кызыле было немало освободившихся из расположенных поблизости колоний, зэки работали на строительстве домов, и от них, видимо, пацаны набирались новой лексики, ругались смачно и разнообразно. Андрей впитывал, но произносить опасался, хотя эти слова его будоражили: он догадывался, что большинство не разрешенных к употреблению слов имеют не то значение, какое он для себя выдумывал, а обозначают какие-то действия между мужчиной и женщиной. «Секс», как говорили ребята тихо, опасливо и с загадочным вожделением…

К девочкам его тянуло чуть ли не с детского сада, и, кажется, уже тогда под животом начинало теплеть и свербеть, а членчик иногда набухал и топорщился, становясь похожим на карандаш.

В школе, классе в третьем-пятом, одной из популярных игр на переменах была такая – «защупать бабу». Пацаны договаривались между собой, кого они будут «защупывать», и налетали толпой, щекотали, теребили одну из девчонок. Самых красивых «защупывать» не решались, некрасивых не возникало желания; налетать на девчонок из других классов было рискованно – можно нарваться на войну с их одноклассниками. Налетали на своих средненьких. Те визжали, сжимались, отбивались, обзывали пацанов «больными» и «дураками». Одни искренне, а другие, казалось, по обязанности реагировать именно так.

Андрей тоже участвовал в таких налетах и получал удовольствие от прикосновений – прямо так щупать, щипать не позволял себе – к грудке, боку, попе. Но однажды нарвался на взгляд Оли, которая была отнесена к разряду красивых, а значит, неприкосновенных, и перестал. Стало стыдно. А вскоре и сама игра эта в их классе сошла на нет – среди ребят и девчонок протягивались и крепли нити симпатий, и, когда пацаны договаривались, кого будут «защупывать», все чаще звучало: «Нет, не Ленку… Светку не надо… Юльку не трогаем, она списывать дает, и вообще…»

Да, к девушкам тянуло, но настоящий смысл этой тяги раскрыли не разговоры пацанов, книги, фильмы, даже не карты и картинки – смысл продемонстрировала сама природа этими ночными снами и обрывающими их взрывами.

Вскоре после третьего или четвертого случая Андрей, уже совсем прибитый, поставивший крест на себе – вот истекает жижей, а он знает про такую болезнь, когда «с конца потекло», – услышал от одного пацана из параллельного класса, Лешки Мыльникова, важное. Сидели за школьной теплицей после уроков, курили, перед тем как разойтись по домам, и тот пожаловался:

– Заманали эти мокрые сны. Блин, плавки менять не успеваю. Мать косяки кидает – что, дескать, такое…

Андрей прислушался.

– Телка нужна, а где?.. – продолжал Лешка, с удовольствием затягиваясь фильтровой сигаретой. – Те, которые дают, – с крутыми ходят, а другие – фиг поведутся… Было у кого уже с телками?

Ребята заерзали на бордюрине, стали отводить прыщавые рожи – никому не хотелось признаваться, что у них не было. Лишь Белый, далеко не сразу, через силу сказал:

– Я с Маринкой… ну, с Маринкой Лузгиной целовался с языком и это… и кончил, короче. Ажник скрючило… Маринка такая: «Ты чего? Что с тобой?» А я: «Живот». Потом стоять не мог, ноги дрожали.

– Это из-за целованья так? – не поверил Андрей; они с Олей целовались тогда чуть-чуть, краешками губ.

– Ну да.

Мыльников покряхтел и решился спросить:

– А она не дает, Маринка эта?

Белого подбросило:

– Э, она моя! Моя девушка. Понял, блин?

– Да я так спросил…

– За вопросы такие… И никому чтоб – как друзьям рассказал.

– Я тоже! – спохватился Лешка Мыльников. – Чур, без передачи.

Этот разговор слегка успокоил Андрея, но прояснил немногое. Расспрашивать, какие ощущения испытал Белый, он не решился, даже когда они остались вдвоем во дворе своего дома. Судя по всему, не очень приятные – «ажник скрючило». Но хоть узнал, что его эти ночные взрывы не что-то необыкновенное, случающееся только с ним или с больными гадостной болезнью.

И все же было как-то унизительно, что ли, что организм не подчинялся разуму, воле. Голова диктует одно – надо читать книги, учиться, играть в футбол, собирать записи, а стоит уснуть, и в любой момент могут начаться такие сны, от которых из него выплескивается теплая слизь…

Однажды, это было в апреле, в первые по-настоящему теплые дни, Андрей пришел с уроков особенно бодрым и одновременно усталым. Набегался на физре, голова гудела. Прилег на кровать, решил отдохнуть немного, может, подремать.

Отопление еще не отключили, в комнате было жарко, и Андрей открыл форточку. С улицы доносились девчоночьи голоса, смех. Невольно стало представляться, как они там сидят на лавочке, спустив с плеч куртки, в школьных платьях, которые многие укорачивали, чтоб демонстрировать ляжки…

Член стал набухать, расти, пополз под брюками, выискивая свободное пространство. Уперся в тупик из ткани, стало больно.

Андрей хотел поправить его, подвигал пальцами, и вдруг стало приятно, необыкновенно приятно. И рука сама, без участия мозга, обняла член, сжала в кулаке. Кулак стал двигаться… Глаза были открыты, но видели не потолок, не окно, а чье-то розоватое тело, даже на расстоянии горячее, ароматное. Оно извивалось, выгибалось, и соски на туго покачивающихся грудях изумленно-просительно таращились на него: «Почему не берешь?»

Показалось, сейчас член лопнет, разлетится на куски… Андрей выдернул руку, стал садиться, и в этот момент ударило.

Первый, самый сильный удар опрокинул его обратно на кровать. Потом последовали другие, постепенно слабея.

Он долго лежал без движения с распахнутыми, но слепыми глазами. Так вот ради чего мужчины живут с женщинами, парни крутятся вокруг девчонок. Вот почему его так тянет к Оле, да и, по-честному, к любой другой. Вот что заставляет жадно смотреть мерзкие вообще-то картинки.

Испытывать удары хотелось снова и снова. Как только Андрей оставался один, все другие мысли исчезали – потереть, подвигать в кулаке, и чтобы выстрелило горячее, живое… К реальным девушкам после такого открытия тянуть стало меньше – Андрей был уверен, что им должно быть отвратительно это потирание у них внутри, выплеск беловатой слизи. А те, кому это нравится, – идиотки какие-то, из тех, кого презрительно называют «шлюхи».

Он не мог представить, что ложится на Олю, всовывает в нее свой отросток и трется, а потом ударяет слизью в нее. Да, в слизи частица ребенка, но детей им рано…

Много времени и сил, которые бы стоило тратить на учебу, на полезные дела, Андрей в те месяцы убивал на размышления об этом.

Одно дело целоваться, трогать друг друга, гладить, знать, что эта красивая девушка – твоя, а другое… Лежать на ней, подергиваясь, с одним желанием… животным желанием…

Частенько он видел на улице собак с высунутыми языками и пылающими глазами, как оказалось теперь, занимающихся именно этим. Становилось противно и страшно, и хотелось запустить в них камнем или палкой… Да у пацанов и было развлечение – обнаружив собачью пару, похожую на Тянитолкая из книжки, налететь с криками, погнать. И собаки, не в силах расцепиться, рвутся в разные стороны, скулят, визжат, пытаются укусить друг друга.

Неужели так и люди? И пугни их, наверняка так же замечутся, будто склеенные…

За советом, объяснением он шел в видеосалоны, но там, если удавалось попасть «на эротику», видел лишь живые картинки, и то как бы через матовое стекло, а не объяснение. Зарывался в книги, но ничего настоящего, внятного о мужчине и женщине не находил. Почти в каждой описывалась любовь, часто несчастная, подробно рассказывалось о переживаниях, страданиях, тоске, томлении. Но какова цель любви, в чем тоска и томление – не раскрывалось. Писатели словно подмигивали – вы сами всё знаете. И не шли дальше какой-то черты. И казалось, что высшая степень счастья – это стоять рядом и держаться за руки, иногда соприкасаться губами…

Намеки были. Намеки были повсюду. У Толстого, Чехова, Достоевского, Ремарка. Бунин в своих рассказах истоптал всю ту черту, но так и не заступил за нее. Останавливался на том моменте, когда начиналось самое важное…

Убийство многие описывали подробно, даже с какой-то сладостью – как персонаж собирается убивать, как убивает, как течет кровь, что там у убитого под черепом, какие внутренности. Персонажи с избытком сморкались, чихали, икали… А вот любовь, та любовь, что после поцелуя, когда мужчина и женщина остаются одни, вдвоем… Это не описывалось.

Хм, буквально через несколько недель после первой близости с Олей Андрею попалась книга Владимира Набокова, в которой была повесть «Машенька», а там – описание того, что чувствовал герой на грани первого секса.

«Молча, с бьющимся сердцем, он наклонился над ней, забродил руками по ее мягким, холодноватым ногам… коленям было твердо и холодно на каменной плите; Машенька лежала слишком покорно, слишком неподвижно… Он застыл, потом неловко усмехнулся… поднялся. Машенька вздохнула, оправила смутно белевшее платье, встала тоже… Ганин, усталый, недовольный собой, озябший в своей легкой рубашке, думал о том, что все кончено, Машеньку он разлюбил…»

У них с Олей, в отличие от Ганина и Машеньки, получилось. Андрей, казалось, сделал все правильно и ловко, будто не в первый раз. Испугала лишь кровь, но Оля сказала: «Так должно быть…» И потом, когда он лежал рядом, смотрела на него с тихой благодарностью. А его постепенно, но неостановимо заливало отвращение и уверенность, что он зря это сделал, что он разлюбил Олю, да и вообще никогда не любил.

Боролся с собой, недоумевал, почему так, что с ним такое. Он казался себе уродом, псом, и Оля – противной и грязной… Прочитай он эти строки Набокова до первого секса, было бы понятнее, легче пережить тот момент. Ведь, оказывается, не с ним одним такое – может, и со всеми в первый раз.

Настоящее удовольствие он стал испытывать позже, когда они с Олей закрывались то у него в комнате, то у нее по три-четыре раза в неделю. Играли песни из двадцатки «MTV», которые тогда крутила телекомпания «ВиД», – «Энигма», «Лондон бит», «R.E.M.», «Вайя Кон Диос», Шинейд О'Коннор, Билли Айдол, Принс, Стинг, Мадонна, Джордж Майкл, Белинда Карлайл и, конечно, «Квин», «Депеш Мод»…

Оля с каждым разом становилась все желанней; несмотря на прежние фантазии и сны, Андрей не догадывался, что возможно быть таким счастливым от близости с другим человеком.

И теперь он недоумевал по иному поводу: ходят-бродят по улицам упрятавшие себя в одежду люди, мужчины недружелюбно, а порой и злобно поглядывают на женщин, а женщины на мужчин. Но ведь так легко это – остаться вдвоем, сбросить одежду, тяжелые, грубые тряпки, – и испытать счастье. И тогда мир, наполненный испытавшими счастье людьми, изменится… Многочисленные «но», которые в конце концов отбросили Андрея и Ольгу друг от друга, были еще далеко в будущем.

Далеко. Хотя некоторые «но» возникали уже тогда. Тревожили, правда, не сильно – воспринимались случайными, возникшими из-за их неопытности, до конца не прошедшего детства…

Например, такое «но».

Вот они вместе – он и Ольга. Андрей мечтал об этом давно – еще с первых классов хотел, чтобы эта девочка всегда была рядом. И исполнилось, с добавлением уже взрослых желаний. Были рядом, вместе. Хотя и жили еще в разных квартирах, но могли остаться ночевать друг у друга – родители не протестовали. Им было о чем поговорить, нравились сами голоса, мелодии голосов; у них было много общих интересов, они любили одну музыку, одни фильмы, обсуждали прочитанные книги. А главным был, конечно, секс. «Заняться сексом», «заняться любовью», «делать любовь» – эти выражения как раз входили в обиход…

Они, словно по команде, посреди вполне далекой от секса беседы начинали раздеваться и падали на кровать. Иногда просто лежали, крепко-крепко обнявшись, дыша в такт, а чаще схлестывались в жесткой, напоминающей смертельную борьбу страсти.

Но случалось это самое «но» – Ольга неожиданно скучнела, отстранялась, отгораживалась как бы стеной, невидимой, но крепкой; если была у Андрея, начинала собираться домой, если была дома – давала понять Андрею, чтобы он уходил.

– У тебя эти дни? – спрашивал он с искренним сочувствием; к тому времени уже знал о менструации, о том, что некоторые женщины переживают ее очень болезненно.

– Нет. – Ольга досадливо морщилась. – Просто… Пока, Андрюша… До завтра.

Или еще одно «но», более странное, отвратительное Андрею.

Ему было абсолютно хорошо с Ольгой в те месяцы. Даже коротенькие размолвки или вот такие перепады ее состояния не могли омрачить счастья. Но… Но он то и дело заглядывался на других. Нет, не то чтобы умышленно, специально. Не то чтобы он, Андрей Топкин, шестнадцатилетний обладатель самой классной девушки на свете Оли Ковецкой, хотел эту, и вот эту, и эту. Им управляла в такие моменты та же сила, какая управляла им в тех снах, которые обрывались взрывами. И он не мог этой силе сопротивляться.

Теперь, когда научился вести себя с девушкой, узнал, что делать, чтоб добиться близости, как хорошо в этой близости, другие девушки на месте Ольги представлялись довольно легко. Хотелось и не только девушек, но и женщину – спелую, лет тридцати… Нет, не ему хотелось! Не ему, а той силе, что вдруг возникала, приходила из глубин его существа и становилась им…

Он догадывался, что эта сила перешла к нему через поколения мужчин от диких самцов какого-то докаменного века. Когда не существовало еще семей, человеческих правил, законов. Самцы видели самок, бросались на них и, может быть, даже не получая особого удовольствия, покрывали. Вплескивали в них свое семя, и через положенный срок рождалось новое существо. Чуть менее волосатое, злобное, хищное.

Впрочем, и сегодня мужчины практически неутомимы – они могут заниматься сексом почти каждый день; женщины тоже готовы к сексу, пусть не душевно, но физически, почти всегда. В отличие от других млекопитающих.

Людей сдерживает стыд перед окружающими, разные моральные ограничения. От зачатия защищают всевозможные изобретения. Не будь их – ограничений и изобретений, – люди расплодились бы неимоверно, сидели на каждом квадратном метре планеты. Их и так во много раз больше, чем собак и кошек.

Но порой так хочется стать тем диким самцом…

Топкин вспомнил себя шестнадцатилетнего. Тонкий, легкий, с прической под музыкантов «Депеш Мод». С часто стоящим, готовым к приятной работе членом, таким налитым, твердым, что было трудно ходить. Вспомнил Ольгу – тоже тонкую, стройную, гибкую. Ее мягкие икры на его плечах, лицо с прикрытыми глазами и приоткрытым ртом. При каждом его толчке из нее вылетает, медленно гаснет в пространстве тихий, сладостный стон… Вот они перевернулись, и Ольга уже на нем. Невесомая, длиннотелая.

– Андрюш… – всхлипывающий шепот, – Андрюш…

Топкин успел прижать к паху простыню, и в нее туго брызнуло горячее.

Екатеринбург-Казань