Угол и овал

Борис Слуцкий в поэтически расстёгнутом пиджаке. Фото из книги Бориса Слуцкого «Собрание сочинений. Том 1. Стихотворения 1939–1961»

Книга о Борисе Слуцком («Майор и муза», готовится к выходу в серии «ЖЗЛ») получилась большая. Говорить об этом поэте – говорить о времени, о множестве времен, пережитых и выраженных героем книги. Это означает большое количество персонажей и имен, нередко проходных, но вписанных в эпоху и жизнь Слуцкого. Это касается и некоторого присутствия в книге фигуры ее автора. Я захватил то время, я это видел.

* * *

Резонно говорят об угловатости Слуцкого. Это правда, он органически неформатен. А что же до гармонической точности? Мог. С блеском мог. Посвящено Ольге Берггольц:

Все слабели, бабы – 

не слабели, –

В глад и мор, войну и суховей

Молча колыхали колыбели,

Сберегая наших сыновей.

Тут все точно и стройно – смысл, звук, рифма, размер. Никакой кривизны, срывов, сбоев, перепадов, взломов.

На невинное двустишие Павла Когана «Я с детства не любил овал,/ Я с детства угол рисовал» есть как минимум два полемических ответа, раздвинувшихся на два десятилетия.

Наум Коржавин:

Меня, как видно, Бог не звал

И вкусом не снабдил 

утонченным.

Я с детства полюбил овал,

За то, что он такой законченный.

1944

Николай Старшинов:

Обожаю круги и овалы,

Мир от них не уйдет 

никуда…

Помню, камушек бросишь, 

бывало, –

Вся кругами займется вода.

1963

Полемика шла прямая – с эпиграфом из Когана. На бескомпромиссность «лобастых мальчиков невиданной революции» (стих Когана, и это был угол) отвечала жажда гармонии, то есть по такой геометрии: овал.

Сам Слуцкий относительно геометрии угла и овала высказался так: «Мой квадрат не вписывается в этот круг». Но в основном понятие «угол» для Слуцкого было равно бездомности. 11 лет после войны отставной майор скитался по съемным углам, каковых потом насчитал 22.

Более того:

Мозги надежно пропахали,

потом примяли тяжело,

и от безбожной пропаганды

в душе и пусто и светло.

А бог, любивший цвет, 

и пенье,

и музыку, и аромат,

в углу, набравшийся терпенья,

глядит, как храм его громят.

В юности моими любимыми стихами Слуцкого, наравне с «Лошадьми в океане», были эти – «Голос друга»:

Давайте после драки

Помашем кулаками,

Не только пиво-раки

Мы ели и лакали,

Нет, назначались сроки,

Готовились бои,

Готовились в пророки

Товарищи мои.

Чтение стихов возвышает. Семен Никифоров. За чтением. Николаевский художественный музей имени В.В. Верещагина (Украина)

Когда в 1952 году Слуцкий прочел Илье Эренбургу «Голос друга», мэтр отреагировал: «Это будет напечатано через 200 лет».

Что-то в этом роде тогда же сказал и Николай Тихонов, ознакомившись со стихами Слуцкого, переданными ему автором при личной встрече, но отметил «Лошадей в океане»: «Знаете, как у Бунина о раненом олене: «Красоту на рогах уносил»?»

В апреле 1967-го в Москве прошел фестиваль (кажется, так это называлось) поэзии Сибири и Дальнего Востока. Я прибыл из Владивостока.

Меня занесло на улицу Воровского во двор журнала «Юность» (наверное, заглядывал в журнал). В солнечных лучах головокружительной весны, под взглядом бронзового бородато-бровастого Льва Толстого мелькнул феерический Антокольский, блеснула нездешняя Ахмадулина. Они были видениями. Физической реальностью стал Слуцкий. Он не просиял – он проходил рядом твердым шагом. Я остановил его, представился. Больше белесый, нежели рыжий, он поднял бровь углом.

– Кто у вас там главный поэт?

Я ответил коротко:

– Я.

Ему понравилось…

Впервые я прочитал стихи Слуцкого в материнском доме на берегу Тихого океана. Там я жил лет 20 с небольшим. Теперь я живу в доме, куда вселился 30 лет тому. В узком переулке визави моего дома стоит солидное здание, из которого еще недавно по утрам быстро выходил Лазарь Ильич Лазарев, направляясь в свой журнал, находящийся неподалеку. «Вопросы литературы», где он служил главным редактором. Лазарев передвигался только бегом. На войне он был командиром разведроты, лейтенантом. Он выбежал из жизни, когда ему было под 90.

По соседству на небоскребистых подсиненных стенах бывшего Дома Моссельпрома крупным шрифтом горит знаменитый рекламный слоган Маяковского «Нигде, кроме как в Моссельпроме», изображены товары народного потребления (бутыли да табак) – панно Родченко и Степановой (1924–1925), у высоченной двери подъезда висит памятная доска в честь академика Виноградова. На Моссельпром работал Маяковский, злые языки это учреждение называли Моссельбрик или Осельпром (укол в сторону Осипа Брика), шаги великана и его трость поныне слышны в окрестности.

К Слуцкому этот дом пришел несколько по-иному, и здесь ему понадобился верлибр:

Не чувствую в себе силы

Для этого воскресения,

Но должен сделать попытку.

Борис Лебский.

Метр шестьдесят восемь.

Шестьдесят шесть килограммов.

Сутулый. Худой. Темноглазый.

Карие или черные – я не успел запомнить.

Борис был, наверное, первым

Вернувшимся из тюряги:

В тридцать девятый

Из тридцать седьмого.

Это стоило возвращения с Марса

Или из прохладного античного ада. <…>

Девушкам не нравился.

Женился по освобождении

На смуглой, бледной, маленькой –

Лица не помню –

Жившей

В Доме Моссельпрома на Арбатской площади.

Того, на котором ревели лозунги Маяковского.

В Доме Моссельпрома, на самом верху, некогда была мастерская Ильи Глазунова. Маэстро время от времени прохаживался в задумчивости по моему переулку. Когда-то, будучи бездомным завоевателем столицы, он был пригрет Слуцким, написал его портрет (1959).

Слуцкий находил в работах Глазунова «страдание». В стихах более поздних, вослед этим отношениям, Слуцкий высказался поточнее, но и порезче:

Нашему брату – профану

этот прохвост показал,

что не совсем пропала

живопись; можно зал

даже большой переполнить

и развлечь почти всех.

Вот что заставил вспомнить

глазуновский успех.

Дальше говорится 

о Смердякове:

Знал он старинные средства,

древней традиции власть,

что-то унес из наследства,

вырезал заднюю часть.

Слуцкий отказался рубить с плеча. Смердяков не совсем равен смердяковщине, раз уж речь идет о старинных средствах и древней традиции. Как бы этот живописец ни огламуривал Петербург Достоевского, Слуцкий, вероятно, ценил те его работы, или изображение убиенного в Угличе царевича Димитрия, не говоря о даре портретизма. Он не слишком доверял законодателям художественного вкуса и сам удивлялся, что матерые мастера стиха, от Твардовского до Эренбурга, снизошли до одобрения «Лошадей в океане», понятно, полюбившихся широкой публике.

Моссельпром левым боком и тылом смотрит на мой переулок – Нижний Кисловский. Другая сторона дома выходит на Калашный переулок, куда когда-то своевольно, надев зимнюю шапку, выпала вниз головой жена художника. Страшно. Но я о другом.

Рассказывают, в Доме Моссельпрома, населенном важными людьми, в основном военачальниками, после войны обитал поэт Семен Гудзенко, который был женат на чьей-то высокородовитой дочке из этого дома, и когда поэт за полночь приходил в подпитии, его туда не пускал милиционер, постоянно стерегущий драгоценный подъезд.

Образ поэта в чистом виде. Его положение в мире, под звездным ночным небом.

У Гудзенко сказано (1946):

Мы не от старости умрем –

от старых ран умрем.

Какие там старые раны? Гудзенко, когда он умер, было 30. А раны – старые. Им тыща лет. Поэт таким рождается. Он написал, что после атаки выковыривал ножом из-под ногтей чужую кровь.

Дом, в котором я живу, тоже ничего себе. На нем пара бронзовых досок – драматурга Ромашова и немцев-эмигрантов Фридриха и Конрада Вольфов, отца и сына, писателя и кинорежиссера, сведенных на совместной доске. Здесь же, в этом доме, вырос и брат Конрада, сын Фридриха – Маркус, будущий глава Штази (восточногерманской внешней разведки). Однако в доме моем жили и Ольга Леонардовна Книппер-Чехова, и академик Сергей Иванович Соболевский (1864–1963). О нем говорит академик Гаспаров в книге «Записи и выписки»: «Античным сектором в институте <мировой литературы> заведовал Сергей Иванович Соболевский. Когда я поступил под его начальство, ему шел девяносто второй год. Когда он умер, ему шел девяносто девятый. <…> Соболевский знал греческий язык лучше всех в России, а может быть, и не только в России.

Он уже не выходил из дома, сектор собирался у него в квартире. Стол был черный, вроде кухонного, и покрыт газетами. Стены комнаты – как будто закопченные: ремонта здесь не было с дореволюционных времен. У Соболевского было разрешение от Моссовета не делать ремонта – потому что от перекладки книг с его полок может потерять равновесие и разрушиться весь четырехэтажный (пятиэтажный. – И.Ф.) дом в <Нижнем> Кисловском переулке».

В той же книге академик Гаспаров записал: «…Когда в 1958 <1957> вышла «Память» Слуцкого, я сказал: как-то отнесется критика? Ратгауз ответил: пригонит к стандарту, процитирует «Как меня принимали в партию» и поставит в ряд. Так и случилось, кроме одного: за 20 лет критики именно «Как меня принимали в партию» («…Где лгать нельзя и трусом быть нельзя») не цитировалось почти ни разу и не включалось в переиздания вовсе ни разу. («Был один случай», сказал мне Болдырев, но точно не вспомнил.) Для меня это была самая меткая пощечина, которую партия дала самой себе. <…> Седакова подарила свою книжку папе Римскому, он сказал: «Читаю по стихотворению в день, а когда не все понимаю, то смотрю на вашу фотографию, и помогает»; она удивилась. Я вспомнил Слуцкого «Какие лица у поэтов!..»

Гигант проницательности Гаспаров не знал источника восторга Слуцкого, не склонного к подобным воспарениям. Слуцкий сам сослался на сей источник, который назывался Ксения Некрасова. Это случилось на страницах молодежного журнала «Смена» (1974, № 4) в очерке Слуцкого «А Земля наша прекрасна!»: «У Ксении был редкостный дар – она умела радоваться. Причем радовалась чаще и охотнее, чем печалилась. В те годы – первые послевоенные – почти все московские стихописцы были бедны. Ксения была беднее всех. <…> Ксения любила Москву –и землю, и небо, и асфальт, и москвичей, и московских поэтов. То обстоятельство, что человек пишет стихи или картины, всегда красило, возвышало его в глазах Некрасовой. Независимо от качества стихов или картин.

Иногда я возмущался ее восхищением. На каком-нибудь словопрении она подбегала ко мне и шептала:

– Смотри, какие лица у поэтов!»

Так вот. «Вопросы литературы». Отделом современной литературы журнала ведала Татьяна Бек. Слуцкий был ее иконой. В мемуаре «Расшифруйте мои тетради…» она рассказывает о поездке в США в 1990-м: «И вот 13 сентября – встреча с учащимися (а также с преподавателями) в большом зале, идущем крутым амфитеатром. На сцене – мы четверо: Soviets authors и Бродский. Мы отвечаем на записки через переводчика. Я, в частности, получаю такую: «Отчего в современной России поэзия неестественно политизирована?» <…> Думаю: пан или пропал – прочту мое любимое из Слуцкого стихотворение, которое отвечает именно на их американский вопрос:

Покуда над стихами плачут,

пока в газетах их порочат,

пока их в дальний ящик 

прячут,

покуда в лагеря их прочат, –

до той поры не оскудело,

не отзвенело наше дело.

Оно, как Польша, не згинело,

хоть выдержало три раздела.

Вдруг Иосиф, буквально как известный персонаж из табакерки, вскакивает с места, выбегает к центру сцены, меня отодвигает чуть театрализованным, иронично картинным («Не могу молчать!») жестом и, с полуслова подхватывая, продолжает со своим неповторимым грассированием:

Для тех, кто до сравнений 

лаком,

я точности не знаю большей,

чем русский стих сравнить 

с поляком,

поэзию родную – с Польшей…

Зал ахнул: ну и ну! А Иосиф, стихотворение дочитавши, улыбается и говорит:

– Мои любимые стихи у моего любимого Слуцкого.  

А мне незаметно и весело улыбается, даже чуть подмигивая (дескать, здорово у нас с вами получилось, хоть и не сговаривались, да?).

Зал разражается овацией».

У Цветаевой в дневнике нашелся моностих, не выросший в многострочное стихотворение: «Твоя неласковая ласточка». Этого оказалось достаточно – ей. Слуцкому, вряд ли знавшему этот стих, – недостаточно. Он пишет:

Я слышу звон и точно знаю, 

где он,

и пусть меня романтик 

извинит:

не колокол, не ангел и не 

демон,

цепная ласточка

железами звенит.

Так или иначе в конце 1999 года Татьяна Бек предложила мне написать о Слуцком для ее журнала. Большой очерк назывался «Красноречие по-слуцки» (Вопросы литературы. 2000. № 2). Я опасался, что объем работы, отсутствие литературоведчества и взгляд из другого поколения станут для главреда Лазарева препятствием к публикации. Ничего подобного. Материал прошел легко, или я не знал тайн мадридского двора. По крайней мере мне выдали годовую премию журнала под эгидой фонда «Литературная мысль». Мне и  Владимиру Британишскому – за статью о польской поэзии «Речь Посполитая поэтов». Британишский – один из вернейших учеников Слуцкого.

По пути была реакция читателей, отнюдь не сплошь комплиментарная. Об этом написал Игорь Шайтанов (Борис Слуцкий: повод вспомнить // Арион.  2000. № 3): «В недавнем разговоре со мной поэт, из тех, кому сейчас под сорок, сказал, что прочел в «Вопросах литературы» статью Ильи Фаликова о Слуцком: «Написано плохо, и главное – неизвестно зачем».

В 2010 году профессор Шайтанов сменил Лазарева, навсегда ушедшего, в его редакционном кабинете. Пятью годами ранее ушла Таня Бек. В промежутке между этими событиями Лазарев попросил меня написать отзыв на книгу «Борис Слуцкий: воспоминания современников» и на книгу «Борис Слуцкий. О других и о себе» в их двуединстве. Это было сделано (Пусть будет // Вопросы литературы. 2006. № 5).

Помнится, мне позвонил Игорь Шкляревский, попросив найти для него стихотворение Слуцкого «Палка Пушкина». Я нашел, вывел текст на своем доисторическом принтере, визжащем, как лесопилка, и вручил распечатку племяннику поэта под памятником Тимирязеву на Тверском бульваре.

Та железная палка, что Пушкин носил,

Чтобы прибыло сил;

Та пудовая трость,

Чтобы – если пришлось –

Хоть ударь,

Хоть толкни,

Хоть отбрось!

Где она

И в который попала музей?

Крепко ль замкнута та кладовая?

Я хотел бы ту трость разломать для друзей,

Хоть по грамму ее раздавая.

У хороших писателей метод простой:

Повоюй, как Толстой.

Походи по Руси, словно Горький, пешком,

С посошком

И заплечным мешком.

Если есть в тебе дар, так стреляй, как Гайдар,

И, как Байрон, плыви по волнам.

Вот кому не завидовать следует нам,

Просто следовать следует нам.

Потом Станиславу Лесневскому понадобился «Голос друга», и этот текст был отправлен мной по мейлу в издательство «Прогресс-Плеяда» на том же бульваре. Прямо напротив издательского крыльца стоит патриархальный дуб, по легенде, посаженный Пушкиным.

Все закольцевалось. Я не смог не написать книги о Слуцком.