Проклятая кровь

В некоторых квартирах даже толком не развернуться... Дирк Боутс. Христос в гостях у Симеона. 1440-е. Государственный музей, Берлин

Впервые я увидел эту супружескую пару в сосновой аллее в день приезда в наш старинный, с облупленными колоннами, подмосковный Дом творчества, куда меня занесло с неоконченной рукописью и твердым намерением завершить ее, ни на что не отвлекаясь.

День был теплым и светлым, отражавшим в лужах, подтекавших из осевших сугробов, блеклую синеву апрельского неба. В сосновых кронах перекликались пестрые сойки. Рыжие белки, распушив хвосты, летали с ветки на ветку подобием маленьких комет. Пара немолодых людей шла по аллее мне навстречу, огибая лужи. Рослый мужчина в старомодном, жестко гремевшем плаще и помятой шляпе уверенно вел невысокую, одетую в поношенное короткое пальтецо женщину, повязанную по-деревенски платком, держа ее под руку, то ускоряя, то сдерживая шаг. Мы поравнялись, уступая дорогу, я шагнул в остатки хрустнувшего снега, и мужчина пробасил виновато:

– Вот заставили человека сделать «шаг в зиму», извините!

Я уверил его, что «шаг в зиму» обошелся без последствий, и мы пошли каждый своим путем, вдыхая головокружительный апрельский воздух. Попутно я пытался объяснить себе уверенные движения мужчины – он же не мог видеть лужи, которые так аккуратно обходил со своей спутницей, ведя ее. Потому что был слеп. Или это она, невзрачная женщина, незаметно вела его?

О его слепоте мне рассказала румянощекая, словоохотливая Лариса, дежурная в нашем краснокирпичном корпусе.

– Он совсем слепой, – понизив голос, сообщила она, когда я сдавал ей ключ от своей комнаты. – Хорошо – жена навещает, а обычно он один. Как ходит, непонятно. Палочку не всегда берет. Да еще стихи пишет. Нет, не для продажи, а для жены. Ей посвящает.

* * *

В столовой его столик оказался в соседнем ряду. Когда Матвей Семенович (назову его так) появлялся, тише становились голоса, сдержаннее смех – всем словно бы было неловко из-за своей нормальности.

Обычно в отсутствие жены он сидел один, к нему никого не подсаживали. Ему первому приносили дымящиеся тарелки, и сердобольные официантки, наклонившись, негромко объясняли, что именно принесли, пододвигая к его руке ложку с вилкой, а после его трапезы – салфетницу, смахивали крошки, промокали образовавшиеся лужицы. Затем он нашаривал рукой прислоненную к спинке стула трость, поднимался и, понимая, что на него смотрят сидящие за соседними столиками, произносил, слегка кивнув: «Всем спасибо!» И уходил, постукивая тростью, хорошо зная, где гардероб, уверенный, что ему помогут, если заблудится.

Оттуда в своем гремящем плаще и помятой шляпе он, миновав стеклянные двери, выходил на знакомые аллеи, чутко вслушиваясь в клубящиеся вокруг звуки – чьи-то шаги и говор, фырчанье моторов на расположенной у ворот автомобильной стоянке, лязгающие шумы проносящихся за соседним лесом электричек.

Он шел вдоль ресторанного корпуса, пристроенного когда-то к старинному, с двумя колонами, зданию. Заученно сворачивал на центральную аллею, разрезавшую сосновую рощу пополам. Проходил мимо деревянных дач, огороженных штакетными заборами, мимо беседок, к которым вели тропинки, занесенные остатками тающего снега, шел к четырехэтажному краснокирпичному корпусу, густо опоясанному рядами просторных балконов.

Временами, остановившись, он поднимал голову и вслушивался, словно вчитывался в доступные только ему звуковые письмена.

– …Этот слепец «видит» ушами, – с непонятной досадой говорил о нем мой сосед по столу, пожилой аккуратист, приходивший в столовую всякий раз в другом пиджаке и отглаженных в стрелку брюках, а по выходным – еще и в галстуке. Он был постаревшим щеголем из прошлого, носил в нагрудном кармашке расческу для своей серебристо-кудрявой шевелюры, берег здоровье – у него всегда были с собой упаковки с таблетками. А садясь за стол, он протирал салфетками свою половину столешницы.

– Но мне непонятно одно, – удивлялся аккуратист, – зачем нас, зрячих, ежедневно травмировать видом незрячего? Для таких же, кажется, есть специальные дома с нянечками, умеющими ухаживать за всякими ущербными особями. Да и у него самого, как мы с вами иногда видим, в наличии жена, почему бы ей не побыть здесь, пока не кончится срок его путевки?..

– У нее то ли в Тамбове, то ли в Брянске пожилая мама тяжело больна, вот и разрывается между слепым мужем и болеющей матушкой, мотаясь сюда на электричках, – повторил я то, что услышал от болтливой Ларисы.

* * *

У аккуратиста (пусть здесь он будет Евгением Павловичем) в момент его недоуменных вопросов лицо становилось похожим на маску, навсегда запечатлевшую упрямое стремление к однажды выбранной цели. Цель же состояла в том, чтобы везде и всегда укреплять справедливость. И он ее укреплял. Как?

Разговорившись, Евгений Павлович вспоминал эпизоды своего прошлого: ему, главбуху большого предприятия, бывало, поручали («по районно-партийной линии») возглавлять комиссии, дававшие добро на выезд по турпутевке за границу... «Ну, была потеха!» – улыбался он. Жаждущие увидеть другую страну, отвечая на каверзные вопросы комиссии, волновались, как школьники. Краснели. Потели. Кого комиссия отсеивала? Морально неустойчивых выскочек, не уважающих успехи своей страны. Одному такому отказали только потому, что не мог вспомнить имени-отчества только что запущенного на орбиту космонавта.

Евгений Павлович, рассказывая этот эпизод, светился победной ухмылкой. Он любил свое прошлое и остался в нем навсегда. «А еще, – вспоминал Евгений Павлович, – эти комиссии утверждали списки районных очередников на жилье. Вот где разыгрывались драмы! Ведь в очереди, бывало, стояли по 20 лет! Дети становились взрослыми!..»  «Да, конечно, время было тяжелое, – оговорился мой собеседник, – к тому же в каждой системе бывают просчеты, а в основном все-таки в те годы главным было стремление к справедливости. А сейчас… Нет, вы только подумайте…»

Евгений Павлович закашлялся, извлек носовой платок, громко высморкался:  «Мне скоро семьдесят, а я без жилья… А главное – без надежды получить жилье… Где справедливость?.. Второй год здесь обитаю, друзья устроили…  В этих домах бывают пустующие номера, так что мне даже повезло».

Он рассказывал о своем жизненном крушении обстоятельно, не впадая в эмоциональный раж, с какой-то лекционной интонацией, словно докладывал о результатах проведенного им эксперимента… В котором он не допустил ни одной ошибки!.. Поэтому в случившемся нет и не может быть его вины!.. Само слово «виноват» было чужим в его лексиконе.

* * *

У пациентов все обнажается... Анри де Тулуз-Лотрек. Улица де Мулен: медицинский осмотр. 1894. Национальная галерея искусств, Вашингтон

Он рано женился, рано стал отцом. Параллельно с обычной семейной жизнью у него шла другая, вначале тайная, но так как молодая его избранница работала с ним в бухгалтерии, их связь в конце концов стала явной.

«Мне советовали – разведись, не мучай супругу и сына! Но как я мог оставить законную жену и ребенка без присмотра? Это было бы несправедливо. Единственное, что я себе позволил, это переехать на жительство к моей фактически второй жене. В выбитую мной на ее имя двухкомнатную квартиру. Знаете, сколько нервных клеток на это ушло?! А первую жену и ребенка я строго навещал не реже одного раза в месяц. Такая вот выпала мне на долю «параллельная» жизнь!..»

…Тем временем, когда параллельная жена становилась в его жизни главной, законная стала все чаще болеть. И однажды умерла. Зная, что его все винят в случившемся, Евгений Павлович, вспоминая ее, всякий раз всем подробно рассказывал, как страдал бессонницей в дни похорон и какой замечательный черный мрамор он достал по знакомству на ее памятник.

И примерно в эти же дни у его второй жены обнаружился свой параллельный муж, ждавший возможности узаконить свое положение. Он выставил чемоданы Евгения Павловича в коридор со словами: «Ты здесь не прописан, убирайся!» После чего мой собеседник, обескураженный, вернулся в старую двухкомнатную квартиру, где теснились его прежние домочадцы – немолодой уже сын с женой и ребенком.

Ребенку, то есть внуку Евгения Павловича, студенту технического вуза, шел двадцатый год, он собирался жениться, и появление «блудного деда», которому каждый вечер разворачивали раскладушку, принял в штыки. Громогласно рекомендовал Евгению Павловичу, затеявшему по суду получить часть их скудной жилплощади, найти себе третью жену. И  не маячить у них перед глазами.

Горестная исповедь Евгения Павловича была бесконечной и невыносимо тягостной, и я пытался избегать встреч с ним – приходил в столовую раньше или позже соседа. Но мой визави вылавливал меня в холле, у доски объявлений, продолжая свое облегчающее душу повествование, в котором внук представал типичным образцом нынешней молодежи, испорченной вседозволенностью… Мне случилось увидеть и его.

* * *

Первозданной синевой налилось в этот теплый день апрельское небо. Вдоль аллей дотаивали скудные остатки сугробов, прощально поблескивавших ледяными ошметками из прошлогодней, подернутой ржавчиной травы. Толпился напротив старого корпуса только что отобедавший народ в легких куртках и плащах или даже без них – стоял полукольцом у вечнозеленых туй, распростерших свои плоские ветви, похожие на протянутые к небу зеленые ладони. Под туями, в мелкой, согревшейся на солнце луже, кормилась супружеская пара уток, каждую весну прилетавшая сюда с соседнего озера, пока еще покрытого льдом. Утки эти были почти ручными, их подкармливали, ими любовались. Смотрели, как селезень, празднично сияющий бело-изумрудно-зеленым оперением, призывно покрякивая, кормит свою невзрачную серенькую подругу, протягивая ей что-то в клюве. Из ресторанного корпуса подходили новые зрители. Стояли молча, изумленно-растроганные. У сентиментальных женщин глаза заметно влажнели... А вот и Евгений Павлович явился – в застегнутом на все пуговицы пиджаке. При галстуке. Куда-то торопится, пересекая толпу, сверкая курчавой сединой... Не к внуку ли? За обедом Евгений Павлович обмолвился – к нему сегодня приезжает внук.

В толпе я заметил мятую шляпу Матвея Семеновича. Он наклонялся к жене, что-то ему говорившей. Она была все в том же поношенном пальтеце нараспашку, в клетчатом платке, сползшем на плечи, обнажившим белокурую голову с короткой стрижкой. Она что-то быстро говорила мужу, что-то объясняла, и я понял: она была сейчас его глазами (тоже, как почти у всех женщин, влажными), рассказывая ему о том, что происходит здесь, под туями. Матвей Семенович, что-то уточняя, кивал, потом они стали выбираться из толпы, и, заметив меня, жена Матвея Семеновича поздоровалась, тут же что-то шепнув мужу. Он повернул ко мне свое широкое лицо и кивнул, прикоснувшись рукой к краю шляпы.

– Теперь вам не удастся сделать «шаг в зиму», ни одного хрустящего сугроба в нашей сосновой роще не осталось! – сказал он, улыбаясь, и его улыбка, казалось, была адресована не мне, а всему тому, что вокруг…

Мы медленно шли по центральной аллее к нашему краснокирпичному обиталищу.

 – Зато где-то здесь есть беседка, уже подсохшая на солнце, шагов через двадцать к ней поворот. Я не ошибаюсь, Лена?

– Не ошибаешься. Опять ты свою палочку-считалочку не взял.

– Зачем она мне, когда ты рядом.

Свернув по асфальтовой тропинке к беседке, увитой прошлогодним плющом, мы постояли на ее ступеньках.

– Я вчера затаился здесь, – продолжал Матвей Семенович, – и услышал совсем близко пение скворцов. Хотя, может быть, они не пели, а переговаривались друг с другом, и не скворцы это были, а дрозды, я их путаю. Но, конечно, самое удивительное здесь – вот эта пара уток. Чтобы селезень кормил свою супругу – первый раз слышу. Что-то человеческое в этой ситуации.

– Надо запретить охоту, и не только на уток, – негромко, но твердо произнесла Елена. – Если они способны на такую заботу друг о друге, значит, могут думать и чувствовать, как люди… Надо в корне изменить наше отношение к природе, перестать быть эгоистами…

– Моя жена в недавнем прошлом была учительницей младших классов и поэтому склона к наивным крайностям, – Матвей Семенович снова улыбнулся своей особенной улыбкой, охватывающей нас с Еленой, беседку, увитую сухим плющом, высоченные сосны, пламенеющие красноватыми стволами в синем небе.

И тут, услышав на центральной аллее трескучий голос своего соседа по столу, я вздрогнул, решив, что он меня настиг и здесь. Но он был не один: Евгений Павлович, раздраженно-крикливый, в пиджачной паре, на этот раз расстегнутой, ничего вокруг не замечающий, шел рядом с жестикулирующим долговязым юношей, чья легкая черная курточка моталась на нем, словно пыталась помочь своему нервному хозяину взлететь к верхушкам сосен.

– Дед, пойми, ты нас достал, – пытался он перекричать Евгения Павловича. – Ты прожил жизнь без нас, мы тебе ничего не должны.

– Это суд решит, должны или нет.

– Если на то пошло, то я найду для тебя другой суд…

Оба были так поглощены спором, что не замечали нас, стоявших на ступеньках беседки.

– Ты мне угрожаешь? Ты, в чьих жилах течет и моя кровь?

– Будь она проклята, эта твоя кровь! Я ее сдам в ближайшем медпункте, лишь бы не быть твоим внуком.

– Может, там тебе и твоей подружке жилплощадь предоставят?

После этой издевательской фразы отвороты недавно выглаженного пиджака Евгения Павловича неизбежно должны были оказаться в руках его взвинченного родственника. И – оказались. Внук тряс своего деда за эти отвороты со словами:

– Смеешься? Ну, смейся. Только знай, что, может, ты последний раз смеешься. Может, ты до утра не доживешь…

– Прекратите сейчас же!

Это не выдержала бывшая учительница Елена. Она сбежала со ступенек беседки, решительно направившись к спорщикам со словами:

– Вы ведете себя отвратительно!

Ее  каблучки угрожающе стучали по асфальту.

Разжались цепкие руки внука. На лице Евгения Павловича мелькнул испуг, сменившийся выражением обиды:

– А вам что за дело?! Не лезьте в наши семейные распри!

И оба спорщика спешно направились к воротам, где, как выяснилось, внука дожидалось такси.

* * *

А потом пришел новый день, такой же солнечный, полный птичьего щебета в сосновых кронах. Но жутковато было слышать эту музыку жизни, узнав о том, что случилось ночью.

Случилось же предсказанное внуком Евгения Павловича – минувшей ночью Евгений Павлович умер. От инфаркта. Скорая не успела подъехать, застряв в пробке на железнодорожном переезде.

Словоохотливая Лариса, дежурившая в ту ночь в холле, с горестным выражением на возбужденном молодом лице по нескольку раз рассказывала подробности: как вскрывали дверь номера, как небрежно тащили на носилках тело с третьего этажа и чуть не уронили.

– Представляете, – говорила всем Лариса, – на лестничном повороте простыня с него сползла, и стало видно лицо. Такое обиженное-обиженное! Будто, как всегда, спрашивает: «Ну и где же ваша справедливость?»

Внук приехал на другой день. С большими полиэтиленовыми сумками. Вытащил из шкафа все дедовы пиджаки с отглаженными в стрелку брюками, их оказалось 12 комплектов. Аккуратно уложил в сумки. Когда его спросили, зачем ему, ведь это сейчас не носят, он объяснил:

– Продам. Театральные костюмерные наверняка купят. Или в музей отдам.

Рассказывали: он еле тащил тяжелые свои сумки по аллеям, под птичий щебет, мимо старого корпуса, к такси, ждавшему его у ворот.

… Там, у тех ворот, предприимчивого внука ждала все та же суетная, непонятная жизнь с бегущей по его жилам проклятой дедовой кровью.

      Август, 2016 г.