Он все еще смеется

Играй, скрипач, играй! Рисунок Олега Эстиса

Концлагерь. Барак. Ночь. Кто-то кашляет, тяжело дышит. Что-то двигает, чем-то шуршит. Наконец, зажег огарок. Поставил на ящик. Теперь видно: человек в лагерной робе, узник. Улыбается беззубым ртом. Вслушивается. Как будто слушает музыку. Свеча разгорается, трещит.

– Вы хорошо видите? Ну, хорошо. И что же вы видите? Барак, нары, параша. Спасибо, что вы не видите газовню и крематорий, где нас сжигают. Себя я пока не имею в виду. Кто я? Хороший вопрос. Вы даже не представляете, какой замечательный вопрос! Если бы его задавали прежде, чем убить человека… если бы набрались терпения всего на одну, только одну минуту, чтоб выслушать ответ, не было бы гетто, этих бараков, мыла, сваренного из евреев… Райнес юден фетт. Чистый еврейский жир. Так написано на обертке. Это вроде упаковки зеленого сыра.

Я тоже еврей. Пражский еврей. Карел Полачек. Родился в Рыхнове-над-Кнежной 22 марта 1892-го. Значит, сегодня мне 52 годочка. Писатель? Я бы так не сказал. Слишком солидно. Так, кое-что написал. 

Удивительно, сколько глупостей способен сделать один человек! Допустим, я. На что я надеялся, когда 15 марта 1939-го в 2 часа дня эти… ну, эти… вступили в Прагу? Многие встречали их с цветами, колотили в барабаны, свистели в дудки. Многие плакали. А я? Я сжимал кулаки.

Шел снег, сразу таял, земля размокла. Пушки вязли в грязи. Одни радовались, другие плакали. Но мало кто понял: на Прагу обрушилась черная смерть. Понял Йозеф Фридман, он бежал из Вены, спасался от Гитлера. Я подарил ему роман «Михелуп и мотоцикл». Там есть сценка, когда бухгалтер Михелуп слушает по радио речь Гитлера. «Хватит болтать, пан Гитлер! Бухгалтер Михелуп лишает вас слова». Щелк – и фюрер смолк.

– Пан Полачек, я сделал, как вы написали в книге: купил телефункен, принес в свою комнату, поймал Берлин, речь Гитлера, включил на полную громкость – и щелк! Понимаете, я выключил фюрера!

Но оказалось, это Гитлер выключил Йозефа Фридмана. Когда Фридман увидел танки со свастикой, он выбросился с пятого этажа.

С первого дня они… ну, эти… ввели запреты для евреев. Нашить желтый магендовид там, где сердце. Сдать драгоценности. Деньги в банке взять можно, только предъявив справку, что вкладчик – арийского происхождения. А где взять справку? В полицейском управлении на Перштине? В Стршешовице, в управлении по борьбе с евреями? Ротшильд точно не смог бы получить свои деньги. 

Евреям запретили любую торговлю, врачебную практику, адвокатуру, преподавать и учиться в университетах, брать книги в библиотеках и даже у знакомых. Читать газеты. Нельзя посещать театры, музеи, филармонии. Покупать выпивку и сигареты тоже нельзя (только на черном рынке).

7 апреля 1940-го нам запретили покупать фрукты, орехи, шпинат, миндаль, изюм, лук, чеснок. Чем теперь пахнуть еврейской кухне? Только мышами. Ведь евреям нельзя держать кошек. Собак. Голубей. Канареек. Не помню, а попугаи разрешены евреям? Я бы не разрешил. Вы же знаете про провизора Феликса Танцера? 

Танцер просто зашел купить подтяжки. А хозяин галантерейного магазина научил своего попугая: как только войдет еврей, сразу кричать: «Жид! Жид!» Танцер сперва испугался. Потом разглядел попугая. «И вам не стыдно? И вы еще будете обзывать кого-то жидом? С вашим-то носом?» 

Однажды я рассказал этот анекдот знаменитому психиатру д-ру Офенгейму. В молодости я бывал на его лекциях. Помню, он продемонстрировал студентам больную. 

– Молодые люди, перед вами тяжелый случай прогрессивного паралича. Больная не может назвать свое имя, не помнит свой возраст, адрес, даже не может ответить, она женщина или мужчина. Но если спросить, кто привез ее в нашу клинику, злобно кричит: «Жиды!» 

Конечно, студенты проверили. В ответ на все вопросы больная молчала, а когда спрашивали, кто привез ее в клинику, вопила: «Жиды!»

– Теперь вы видите, как мало надо мозгов, чтобы быть антисемитом?

Так профессор Офенгейм закончил лекцию. 

Действительно, выдающийся диагност. Он еще в 1926-м прочитал «Майн кампф» на итальянском языке, сделал даже доклад в еврейском общинном доме, читал нам вслух, что пишет Гитлер. Все только смеялись: это же бред сумасшедшего. «Да, господа, Адольф Гитлер – тяжелый больной, но он может стать рейхспрезидентом». 

Профессор немного ошибся – Гитлер стал не рейхспрезидентом, а рейхсканцлером. Когда это случилось, Офенгейм из Праги переехал в Австралию. А я даже в марте 39-го не сразу понял, что в Прагу ворвались полчища попугаев с танками, пушками, самолетами.

Мне не смешно, что евреям запретили держать канареек. Когда-то я очень хотел канарейку.

А не ходить по тротуарам еще несмешнее. По одним улицам нам разрешили ходить каждый день, по другим – только по выходным. Запретили ходить по Горностаевой, но в Праге нет такой улицы.

Совсем забыл. Нам же запрещено дирижировать! Как будто мы только и делаем, что дирижируем. Хотя, если иметь в виду, как мы разговариваем, то да. Заметили? Если холодно, не хочется говорить. Слушать, пожалуй, тоже. А вот исполнять… Но нам нельзя иметь музыкальные инструменты, всё надо сдать: скрипки, кларнеты, пианино… Конечно, и дирижерские палочки. 

Я, ясное дело, лекций здесь не читаю. Но анекдоты рассказываю. Вот вчера рассказывал шарфюреру Мюллеру. 

В Раве Русской очень хвалили раввина Лурье. Однажды он, как Цицерон на Катилину, обрушил свое красноречие на отцов семейств, нарушающих супружеский долг. Реб Лурье распекал женатых евреев, которые посещают бордели. В этом месте шамес прищелкнул пальцами.

Когда все стали расходиться, раввин подозвал к себе служку.

– Послушайте, шамес, если вы еще раз, когда я говорю, щелкнете пальцами, я выставлю вас из синагоги!

Шамес пожал плечами.

– Ребе, я не хотел вас обидеть. Но когда вы заговорили про бордель, я вспомнил, где забыл зонт.

Конечно, глупо еврею рассказывать еврейские анекдоты еврею. С другой стороны, нееврею слишком многое приходится объяснять. Например, что такое шофар? Почему в него трубят в Йом-Кипур? Йом-Кипур – это наш Судный день. Но и день радости. Особый почет, если еврея зовут в синагоге трубить в шофар. Разумеется, это надо уметь, не каждый может. Зато испортить удовольствие ближнему может каждый. Один еврей так и сделал. Насыпал в шофар горох. Когда уважаемого человека вызвали трубить в шофар, он взял его, надул щеки, но только осрамился. И подал в суд на обидчика за оскорбление. 

Судья выслушал истца и спрашивает:

– А что такое шофар?

Истец пожал плечами: «Шофар – это шофар». 

– Это не ответ, – возразил судья и попросил ответчика объяснить, что такое шофар.

Тот тоже пожал плечами: «Шофар – это шофар». 

Пришлось судье вызвать эксперта: объяснить суду, что такое шофар. Тот подумал-подумал и говорит:

– Дело в том, господин судья… Шофар – это, так сказать… Короче, шофар – это шофар.

Судья пригрозил эксперту штрафом за неуважение к суду. Тогда эксперт выдавил: 

– Шофар – это такая труба.

– Видите, когда хотите, вы все умеете объяснить! – обрадовался судья. И вынес приговор. 

После заседания к судье подошли обвиняемый, истец и эксперт. И в один голос воскликнули: 

– Чтоб вы знали, господин судья, шофар – никакая вам не труба, шофар – это шофар!

Так и еврейский анекдот, чтоб вы знали. Еврейский анекдот – это еврейский анекдот. Зачем он еврею? Это другой вопрос. Гою – понятно зачем: посмеяться над Мойше и Сарой. Но зачем он Мойше и Саре? Не знаю. А зачем англичанам Шекспир? Зачем русским Достоевский? Просто так получилось. Попробуйте-ка поменять их местами.

Представьте… Вы легли спать 14 марта... Проснулись 15-го… Вроде бы даже в своей кровати, но вы уже – грязная еврейская свинья. Везде – одни попугаи: торгуют, ездят в трамвае, преподают студентам (все студенты – одни попугаи), получают деньги в банке, курят, пьют…  Дирижируют! А вас каждый день бьют по голове новым запретом. Можно сойти с ума! Многие так и делали.

Езда в трамвае стала смертельным номером. Еврею разрешен проезд только на передней площадке. В вагоне находиться запрещено. Через неделю новый приказ: «Евреям входить только с передней площадки. Выходить только с задней площадки». А в вагоне находиться запрещено. Слава богу, скоро нам совсем запретили пользоваться трамваем. Если только как в том анекдоте...

У Натана Генсекроса очень заботливая жена. Выбежав на лестницу, кричит мужу вслед: 

– Натан, не попади под трамвай! 

– Фрида, подумай сама: ну что мне делать под трамваем?

А что было делать Рувиму Липецу? Но он кинулся под трамвай у Подола. У него было разрешение входить в трамвай откуда хочешь, даже разрешалось сидеть за кабиной вагоновожатого. Липец вошел с передней площадки, а его место кем-то уже занято. Он потребовал немедленно освободить скамейку. На его несчастье, пассажиром оказался немецкий офицер. Разумеется, он мог просто пристрелить Липеца, но он просто дал бедняге под зад. Липецу бы благодарить судьбу, а он что? Дожидается следующего трамвая и бросается под него. И чего добился? Ему отрезало обе ноги. 

Его все знали: он еще в гимназии спятил, всех уверял, что он – Жюль Верн, поэтому ему разрешено входить в трамвай с передней площадки. Но немецкий офицер же не знал. Я советовал Липецу показаться профессору Офенгейму. И что услышал? «Полачек, пусть он поцелует меня в задницу!»

Любимый ответ еврея еврею, особенно когда у него что-то пытаются одолжить. Я уже не говорю про взять в долг деньги.

В магазинчик Цфасмана пришел приказчик от Зусмана.

– Пан Цфасман, мой хозяин просит одолжить вашу тележку. 

Цфасман думает. Дать? А если Зусман сломает? Не дать? Разговоров не оберешься. Лучше всего золотая середина.

– Штиглиц, передайте своему хозяину: не хочет ли он поцеловать меня в задницу?

А знаете, чего добился Липец, самозваный Жюль Верн? Умер в больничной палате! На простыне, с подушкой! Его похоронили на еврейском кладбище! 

Я знаю не меньше ста анекдотов, как умирает еврей. Или еврейка. И ни одного, как муж и жена умирают вместе. Теперь – да. 

В Праге остались еще еврейские кладбища, целы все одиннадцать синагог. Только евреев нет. А зачем тогда синагоги и кладбища? Приказ Гитлера: Прага станет Музеем исчезнувшего народа. Надеюсь, фюрер ошибается. Мы будем. Да, будем немножечко торговать, немножечко шить, немножечко дирижировать… И будем опять немножко бояться. Да, мы не храбрецы. Не все – Давиды, чтобы камнем в лоб свалить Голиафа. Но когда всегда надо бояться, к этому привыкаешь. Не замечаешь страх, как перхоть. Нельзя же сходить с ума, если у человека перхоть. Иначе мы бы давно вымерли от переживаний, как динозавры. 

Вы видели «Золотую лихорадку» Чарли Чаплина? Я смотрел три раза. Маленький прихрамывающий еврей, в сюртучке, в котелке, нелепых ботинках. Семенит по снежной пустыне. Лютый мороз! Это же не Карловы Вары. Воробьи на лету падают серыми льдинками. Что они здесь забыли? А маленький человек с тросточкой? Что он забыл в таком холоде? 

Можно подумать, он Мордехай Майзель, которому достался сундук, полный слитков золота! На них Майзель построил Майзелеву синагогу – самую красивую в Праге. Конечно, герой Чаплина вроде клоуна, но он не дурак. Понимает: самородки ему не достанутся. Тогда что? Просто идти себе по снежной пустыне, пока не упадешь, как замерзший воробышек? Ему это надо?! Упасть – пусть, но подняться и дальше идти. Пусть все видят: он не боится. Когда-то братья Чапек привели меня в журнал «Небойса». «Небойса» – это и есть «не бойся»! Как после этого не быть храбрецом? Хотя бы храбрым портняжкой. 

Честно скажу, я такой же смельчак, как те пять евреев, которые ночью пошли через лес. Шли. Вдруг навстречу им человек.

– Караул! – закричали евреи. – Там же кто-то идет, а мы же совсем одни...

Я тоже боюсь ночью в лесу. Боюсь гадюк. Боюсь крыс. Но когда шарфюрер Мюллер схватил меня за шиворот и достал пистолет, чтоб пристрелить, и стал орать… Я тоже заорал на него. 

Неужели я не рассказывал? Не может быть! Ну, значит, действительно не рассказывал. Собственно, рассказывать нечего. Кто-то донес, что после вечерней поверки я рассказываю анекдоты соседям по нарам. Донес из наших же. Капо привел меня к шарфюреру Мюллеру. А это не человек – гора! Два метра с лишним. Полтора центнера. Он влепил мне такую затрещину, что у меня чуть голова не отлетела. Схватил своей лапищей за шиворот и достал пистолет.

– Грязная еврейская свинья! Кто разрешил тебе открывать рот после отбоя?  

Орал как свинья, всего меня заплевал. 

И я заорал на него: 

– Как ты смеешь орать на офицера? Я воевал еще в ту войну, был ранен на русском фронте! Гляди, фельдфебель! Сюда гляди!

Шарфюрер Мюллер вытаращил глаза. Захохотал, стал хлопать себя по ляжкам. А у меня колени стучали. Я же орал от страха, что сейчас наложу в штаны, буду лежать в жидком дерьме. И даже зола, когда меня сожгут в крематории, будет вонять говном. 

Мои вопли рассмешили шарфюрера Мюллера. Он спрятал пистолет. Налил полстакана шнапса. Посмотрел сквозь него на меня.

– Сколько? 

– Что сколько?

– Сколько анекдотов ты знаешь? 

– Еврейских? – спросил я.

– А что, есть другие?

Тогда я подумал: шарфюрер Мюллер – совсем не глупый человек.

Плохо ли, хорошо ли… но я не из тех, кому удалось принести цветы на свою могилу. Хотя всегда ношу с собой семена. Куда ни попаду, бросаю их в землю. Ведь что-то вырастет. Не всё же затопчут. 

– Отвечай, дерьмовый Полачек! Ты когда-нибудь видел такого здоровенного идиота? А ведь ты прав: я мог бы уже стать унтерштурмфюрером! А все из-за грязных еврейских свиней!  

Думает, мы не знаем его историю... Но в бараке есть же евреи из Люблина. Они рассказали… Весной 1942-го по приказу рейхсфюрера Гиммлера Люблинское воеводство должны были очистить от евреев. Они… ну, эти… помешаны на чистоте, особенно расовой. В Люблин направили спецбатальон: 500 полицейских, среди них 21 эсэсовец. Командир батальона разрешил не участвовать в акциях (еще одно любимое словечко палачей) тем, кто не хочет расстреливать евреев. Один отказался – шарфюрер Мюллер. Его перевели сюда, в Дора-Миттельбау, начальником лагерной прачечной. 

Не знаю, как он узнал, что я когда-то работал в железнодорожной прачечной, вроде молодого Джека Лондона. Самая тяжелая работа из всех, что я перепробовал. Жара, духота, сырость. Сигареты размокали. Да и минуты не было – сесть закурить. Две женщины с Кашперских гор стирали, две – гладили, я выжимал в центрифуге – такой здоровенный стальной барабан: аккуратно закладываешь белье по стенкам и все. Включай. Выжималка трясется, грохочет, как гоночный автомобиль – кажется, стальной барабан сорвется с болтов, вмурованных в бетонный пол. Жди, пока вода перестанет хлестать из трубы. Уложил, выжал, вытащил. Самое мерзкое вот что: в горячую воду добавляют каустик, он отстирает все, даже если вылить на простыню пузырек чернил. Но каустик разъедает руки. Когда вытаскиваешь из барабана перекрученное белье, тащишь так, что спина трещит, а пальцы разъел едкий натр… Бывает, на белье остаются кровавые пятерни, приходится перестирывать. «Каустикос» по-гречески – «едкий», «жгучий». Помню уроки греческого. Латынь мы тоже учили. Я не был отличником, но я, единственный в классе, знал научное название венериного башмачка – Cypripedium calceolus. Я очень гордился этим. Женщины с Кашперских гор мне помогали, смеялись, какой я неловкий. Хихикали. Часто пели. Всегда одну песню: «Фатерланд, дайне киндер вайнен» – «Родина, твои дети плачут». Интересно, где они теперь? Смеются, когда мы плачем? 

В тот раз, когда я наорал на шарфюрера Мюллера, он выпил две бутылки шнапса. А ведь пил без закуски. Я думал, он грохнется.

– Отвечай, свинья: ты был в Дахау? Не трясись так! Я тебя спрашиваю про Дахау до всего этого дерьма. Это самый красивый городок в Баварии. Нигде нет столько роз, как у нас. Я сам посадил шестнадцать кустов перед домом. На Гётештрассе. Первый этаж – мой магазин «Уголок гномов». Ганс Мюллер. Детские коляски: продажа, прокат, ремонт. Лучшее качество! Уж я-то знаю толк в детских колясках. Моя Лизхен родила мне семь сопляков. А отпуск все обещают. Все из-за вас, еврейские свиньи!

С того дня шарфюрер Мюллер часто забирал меня из прачечной в каптерку, где он устроил себе крошечный кабинет. Садится пить шнапс, а я должен  рассказывать анекдоты. Он записывает авторучкой в темно-синий офицерский ежедневник на 1942 год. Чернила такого же темно-синего цвета. Получается что-то вроде Шахерезады и царя Шахрияра...