Старый пруд

Забыли слова Басё: «Узнавать о соснах от сосен, о бамбуке – от бамбука». Рисунок Николая Эстиса

Басё отодвинул легкую дверь, сделал несколько шагов по дорожке, выложенной серым камнем. Густая тень крыши окутала сумраком дверной проём, бамбуковые створки, оклеенные новой бумагой; слабо светились циновки. Словно рыбак, унесенный в море, – не видно ни дома, ни сада, никто не ждет. Он и вышел только взглянуть: снег или облетают цветы сливы. Протянул ладонь, но снежинки падали на рукав, щекотали глаза, ни одна не опустилась на зовущую руку. 

Сэнсэй – так теперь зовут его – наставник, почтенный старец. Забыли его имя, он и сам не вспоминает. Много было имен. Уже долгие годы – Басё. Этому имени и суждено остаться, как камню при дороге. Пройдет путник, увидит высеченные на камне знаки, пойдет дальше. Впрочем, никто не знает, какое имя останется от человека. Может быть, люди сами назовут его, как назвали они всё вокруг.

Справедливо, что у всего есть имя, есть дом. Только он скитается, неся кости в мешке из старой кожи; если настигнет смерть, не придется собирать их по дорогам. Много дорог он прошел: посох в руке, сума на груди, еда в рукаве старенького кимоно. Не стремился к богатству, не исправлял за деньги строки учеников. Хотя чем же еще заработать наставнику? Пробовал он другое, поступил на скромную должность в Управление водоснабжения в Эдо: невелико жалованье, ничтожна и должность. Конечно, заменить треснувшую бамбуковую трубу нелегко, но выпрямить кривое слово в строке невозможно, как  исправить глиняную чашку после обжига – не исправишь, только разобьешь. Исправлять надо не чашку, а гончара. Вот где необходимо терпение! Не меньше, чем крестьянину, чтобы вырастить и собрать десять урожаев риса; не меньше, чем монаху, чтобы молиться горячо и прямо, как горит светильник; не меньше, чем самураю, чтобы понять, где надо и не надо обнажить меч. Не зря же иероглиф «терпение» состоит из знака «меч», а под ним знак «сердце», ведь терпение необходимо даже в обычных  обстоятельствах.

Какое счастье, что он, хотя и самурайского рода и может носить меч, не убил никого. Даже не разбил ни одной чашки. Может, потому у него так много учеников? Если считать всех, придется считать до ста, не меньше. Грех ему жаловаться на учеников – он строг с ними, они добры к нему. Они  и построили Басё-ан – Банановую хижину, уговорили переселиться из центра Эдо в предместье Фукагава. Не слишком удобное место: частые дожди, реки выходят из берегов, снося дома, зато здесь тихо и безлюдно. Видно вершину Фудзи, всякую ночь можно любоваться луной. Это место пришлось по душе саженцу – сразу пустил побеги, листья разрослись, ствол набрал силу. Басё – так называют банан, не дающий плодов; листья у него широкие, затенили весь двор. От дождя они не укроют, сильный дождь превратит их в лохмотья, а внезапный ветер рвёт пополам. Что ж… Каждый лист ему жалко. Даже белые цветы жаль не так, как зеленые листья. Не забыть бы стряхнуть с них иней, иначе дерево всю ночь будет жаловаться, стонать. Звук листьев без снега совсем другой – без снега шорох листьев слышнее и чище. Впору самому застонать: он еще жив, а ученики уже спорят, кто из них первый, кому учитель доверит тайну. А разве он не любит их всех? Одного только Цубои Тококу нет среди них, – за нечестную сделку его сослали на мыс Ираго, там кости его. А когда-то они с Тококу отправились в Ёсино – полюбоваться вишней в цвету, это было самое радостное из странствий. Бонтё сидел в тюрьме за контрабанду. К счастью, уже на свободе; он, Басё, первым встретил ученика у ворот тюрьмы: с подогретым саке, жаровней, взятой в деревенской харчевне, – в тюрьме кто согреет?

Когда в Эдо случился жестокий пожар, огонь, будто реки, гнались за ним по пятам, примчался в Фукагава, сжег Банановую хижину, остались только колодец и старый пруд. На пепелище построили новый дом, деньги собирал Содо, а больше всех дал купец Сугуямо Сампу; две монеты дал даже Имбэ Роцу – городской нищий. Но с Роцу пришлось расстаться, когда он стал продавать советы начинающим, выдавая их за «секреты» Басё. Конечно, протягивая руку за подаянием, как остаться честным? Роцу не богач, как Мукаи Кёрай, не самурай, как Морикава Кёрику из могучего клана Хиконэ, не сын врача и сам врач, как Такараи Кикаку.

Кёрай стал его первым учеником в Киото, там снова встретились и с Кикаку, который уже раньше был его учеником. Кикаку как раз собирался в Осака участвовать в знаменитом состязании поэтов, когда Сайкаку намалевал за сутки 23 500 строк. Кикаку, конечно, талантлив, кто бы еще сочинил стихи о блошином укусе? Оправдывает славу человека, способного сложить безупречные строки о пустяках.

После того состязания в Осака ученики словно сошли с ума, стали писать наперегонки, кто больше. А он, Басё, за всю жизнь сложил всего-то тысячу трехстиший, хотя любой набивший руку столько сделает за неделю. Чего проще? Три строчки: пять-семь-пять, всего 17 слогов. Что ж… Пусть другие изводят море туши и лес кистей, он думает: кто создал три превосходных хокку – настоящий поэт. 

Хокку нельзя сложить из разных кусков, его надо ковать, как золото. 

«Сэнсэй, почему так медлительна ваша кисть?» – спрашивают ученики. Что ответить? Рыбак, и тот знает: рыба – в воде, не в руке. Если взял в руки кисть, еще не значит, что напишешь достойное. Что хорошего в том, что слов много? Важно не много, а многое. Забыли мои слова: «Узнавать о соснах от сосен, о бамбуке – от бамбука». Забыли… Чтобы услышать голос сосны, много лет надо вслушиваться в шорох зеленых иголок, шум вершин, чувствовать запах нагретой смолы,  царапающую шершавость коры. Много терпения надо, ведь сосна никуда не спешит, сто лет для нее все равно, что день-два для белого мака, – столько живут его лепестки, недолго. Потому медлительна кисть… А жизнь проходит быстро. Что толку говорить о пустяках?

Когда в Сэндзю, откуда он начал долгое странствие на север – обритый, как монах, как монах одетый, в плаще, сплетенном из осоки, в плетеной широкой шляпе, похожий на птицу или на летучую мышь, сердце сжалось, ведь предстояло пройти миллион шагов, не меньше – хватит ли сил, хватит ли жизни? Заплакал; вздохнув, утер слезы рукавом и написал: 

Весна уходит.

Плачут птицы. Глаза у рыб

Полны слезами.

Заодно обновил дорожную тушечницу, и словно жизнь свою обновил; почтительно поклонился реке, далекой вершине Фудзи, чуть освещенной зарей, пахучим колокольцам вьюнка – белым, в красноватую полоску, травинке, даже встал перед ней на колени, чтобы навсегда запомнить ее. «Почему ты дрожишь? Холодно?  Боишься, тебя съест жучок или кузнечик, склюет ворона? Так и дрожишь всю жизнь. Даже ни разу не взглянула на колокольчики вьюнка, а ведь они скоро отцветут, их жизнь еще короче твоей, а моя короче, чем у сосны. Но вечность равна для всех. Тогда почему ты дрожишь, травинка? Говорю, а сам никак не согреюсь».

Как-то весной он, Кагами Сико, Сипау, сосед Сора и монах Дзёсо отправились к северу от Эдо. Чуть накрапывал дождь, цветы вишни роняли лепестки, был день, когда особенно жалеешь о том, что скоро минет третья луна. Часто слышался всплеск – лягушки прыгали в зеленый пруд, заросший по берегам желтыми розами. Тишина – всплеск. Снова маленький пруд погружен в дремоту. Каждый всплеск открывал крошечное оконце, где – эх, если б успеть вглядеться! – скрыто что-то… Не только звук… Сами, как неожиданный всплеск, прозвучали слова:

Прыгнула в воду лягушка.

Всплеск в тишине.

Но первая строка трехстишия никак не давалась. Кикаку, стоявший рядом, словно про себя, но чтоб все слышали, произнес:  «Желтые розы»; тут же Кагами Сико: «Цветы сакуры»; Имбэ Роцу, чему-то смеясь: «Изумрудные брызги». Только монах Дзёсо молчал.

Сколько лягушек родилось и умерло здесь, в пруду, сколько еще их родится, а вода будет сонно зеленеть. Всему сущему дано все, чтобы осуществиться. Пруд и лягушки так и живут. А почему человек боится быть человеком? 

* * *

Кто же из учеников приладит строку? Добряк Сампу? Кёрай? С ним теперь можно говорить о стихах, как с равным. Может, он найдет драгоценность?

Кто-то сказал: «Новолуние» – и все засмеялись, послали в харчевню за саке и закуской, выпили за новолуние и стали просить сэнсэя рассказать о его знаменитом трехстишии, которое многие считали лучшим из всех его хокку. Пришлось рассказать, давняя история оказалась кстати.

Однажды в пору полнолуния он шел, и ни одного слова в душе его не было, просто приятно вдыхать холодный воздух, слушая скрипучий снег. Все небо залито светом, спать не хотелось – разве уснешь в полнолуние? И сама ночь напоминала женщину – юную, которую еще волнует собственная нагота… закрыв глаза, лениво обнажается, сначала грудь… Как тут уснешь? Полная луна, которую взгляд легко находил в зимнем небе, наполняла покоем, тишиной, приятной слабостью, но спать не хотелось. Он и не стал искать ночлег, решил идти, пока не устанет. А луна и сама словно закрыла глаза, уснула, тучи ли скрыли  ее или затмил ровный жемчужно-гранатовый свет могучего неба, но Басё успел вобрать полнолуние взглядом, наполниться им до краев, как ковш, зачерпнувший воду в колодце. Дальше пошел по скрипучему снегу.

В одной деревне увидел: мужчины любовались луной, сидели на камышах, срезанных кем-то для прохудившейся крыши, но, видно, и сам хозяин о камыше позабыл, иначе укрыл бы от снега… А может, умер… Но эти не похожи на деревенских. Он прислушался: с каждым глотком саке голоса становились громче, уже заспорили о стихах. Ему захотелось узнать, что из этого выйдет. Заметив путника, тот, что постарше, сказал приятелям: 

– Похоже, это бродячий монах. Позовем его, пусть и он выпьет!

Басё не стал отказываться, занял самое скромное место и с удовольствием выпил. 

– Мы бродячие самураи, – сказал мужчина. – Любуемся луной, решили: пусть каждый сложит хокку о полнолунии. Скажи и ты что-нибудь.

Он стал отнекиваться: мол, он всего-навсего деревенщина, как ему сравниться с такими людьми? Великодушно простите… Но все закричали: нет, такой обиды мы тебе не простим! Один даже страшно скосил глаза, шумно втянул воздух, словно готовясь к битве.

– Делай, что говорят!

Легко сказать…

Самое лучшее – просто любоваться луной, забыв слова. Тут как в шашки: самая лучшая позиция, пока соперники еще не начали игру; делая ходы, только разрушают красоту. И в забавах с женщиной: здесь каждый ход (твой ли, ее ли) лишь ранит сердце цветка и нежный побег бамбука. В любви не бывает ничьих: победа или поражение; но для мужчины победа над женщиной хуже поражения. А бывает, поражение может обессмертить побежденного. Так случилось с самураем Тодо Киндзё. Когда говорят: «превзойти себя», «стать выше себя», каждый сразу вспоминает непобедимого воина. В молодости из-за какой-то пустяковой ссоры он зарубил одного самурая из обедневшего рода. Остались молодая вдова и ребенок. Мальчик подрос и поклялся отомстить за отца. Но для этого надо стать воином. Прослышав, что великий Тодо Киндзё находится в замке Умадзима, юноша пришел к нему. Самурай его прогнал. Он снова пришел. Снова прогнал. Месяц так приходил. Наконец, своего добился: стал учеником Тодо Киндзё, лучшим из всех. Но сэнсэй слишком строг к нему, несправедлив: другим прощал ошибки, подбадривал, а его заставлял тысячу раз повторять каждое движение. Даже не удар, а задолго еще до удара – пока вместо ряда точек не сверкнет мгновенная линия. Настал день, когда Киндзё сказал юному самураю:

– Я передал тебе всё, чем владел. Ты готов стать против того, кого ищешь?

– Только об этом и думаю!

– А не боишься погибнуть, как твой отец?

– Нет, ведь я исполню свой долг.

– Тогда будь тверд.

И наставник рассказал ему, что произошло с его отцом, кто убийца.

Перед воротами замка Умадзима они обнажили мечи. Ученик победил. Но не имя победителя осталось в памяти людей, хотя оно достойно хвалы, а имя побежденного. Плохо научить владеть мечом – позор для самурая. Научить владеть мечом лучше, чем ты, того, кто возьмет твою жизнь, – самое трудное, это и означает «превзойти себя».

Что оставалось делать? Вот и его вызвали на поединок. Схватки не избежать. Что ж… Первый удар должен быть мгновенным и точным. Но почему-то всё всегда оказывается сложнее. 

Басё распрямил спину, сглотнул, скрестил руки на груди и сказал тому, кто записывал трехстишия:

– Так и быть, попробую. Пиши: «Новолуние». 

– Новолуние? Ну и шутник этот монах! – захохотал свирепый самурай. – Что за ерунду он придумал? Или слепой, или рехнулся, ведь мы любуемся полнолунием! 

– Так еще смешнее, – ответил кто-то.

Да уж, первой строкой он всех потешил, все хохотали до слез. Когда веселье улеглось, он закончил хокку:

Новолуние!

С той поры я ждал – и вот 

В нынешнюю ночь…

Гуляки открыли рты.

– Не может быть, чтоб вы были обыкновенный монах, – сказал тот, кто записывал. – Позвольте спросить ваше имя?

Пришлось назвать себя.

* * *

Но тогда, в весенний день на берегу пруда, никто не нашел хорошей строки, а ведь она оказалась такой же простой, как «новолуние», надо было просто взглянуть и увидеть. 

Старый пруд.

Прыгнула в воду лягушка. 

Всплеск в тишине.

Так что напрасно нетерпение учеников – нет у него тайн, нечего ему прятать, нечего унести с собой. Истинные тайны у всех на виду. Луна прибывает и убывает, все равно оставаясь луной – так и тишина размыкается и смыкается после звука; если бы не звуки, не было бы тишины, но тишина – не только молчание, это многое, чем должно наполниться сердце. Не слышим самое главное. Нет, мы не глухие, мы – неслышащие.

* * *

Всю ночь стонет банан, ветер рвёт широкие листья, дождевые капли прыгают в кадке. Он снова стоит перед  домом. Куда теперь путь? На юго-восток – в Исэ? На северо-восток – в Хираидзума? Был он на севере и на юге, на западе и востоке. Все, что видел, записывал в дневнике. И то, что не видел, тоже записывал. Как удивятся ученики, когда прочтут, что третьему месяцу он прибавил день, написав, что в тридцатый день встретил будду Годзаэмона. Нет, он не солгал. Прибавил день, ни у кого не отняв его.

Озябли пальцы, кимоно на спине промокло. И рукава. Снег растаял. А слива в цвету, не страшны ей ни снег, ни годы. 

Сколько же напомнили белые лепестки! Вышел взглянуть: цветы сливы или первый снег в новом году? Снег…