Сергей Есин  |
| Молодым на завтрак много не нужно...
Диего Родригес де Сильва Веласкес. Завтрак. 1618. Государственный Эрмитаж |
2.
Надо, конечно, выбирая тему и сюжет романа, найти и какую-нибудь боковую историю (лучше даже несколько), которую можно будет довольно быстро реализовать на письме. Это современно и очень модно. Разве не так пишутся все премиальные книги? Беспроигрышно – антисоветизм, зверства КГБ и угнетение евреев. Но историю нужно искать покороче. Определенно покороче – лучше, и еще лучше – фрагменты. Здесь два обстоятельства. Во-первых, надо помнить, что впереди не бесконечное, как в бессмертной молодости, пространство, а уже незначительное по отношению к прошедшему количество дней. А во-вторых? Каждый день тоже не полноценный: раньше, не глядя в зеркало, махнул пятерней по волосам, вкатился в джинсы и рубашку и уже можешь бежать на работу. По дороге закусил мороженым или успел выхватить из холодильника сосиску. Теперь все по-другому, только процесс вставания превращается в многочасовое королевское «леве». Таблетка от давления, таблетка, стабилизирующая дыхание, витамины, кружка холодной воды, чтобы «завести» пищеварение, капсула витаминов. Обязательно десять минут помахать руками, ноги почти не движутся, надо глотнуть кофе, потом бритье, волос на голове осталось мало, обязательно каждый день перед выходом голову надо мыть, и не простым мылом, а специальным шампунем – пусть остатки чуба выглядят чуть пышнее. После душа лучше не разглядывать кожу на руках и ногах. Она стала слишком свободной и тонкой для осевшей массы. Все покрыто почти незаметной сеткой – такой же, какую в собственном детстве видел на руках бабушки. Тогда думал, что у меня такой не будет, я смолоду буду правильно питаться, заниматься физкультурой и следить за собой. Нет, все повторяется, и от природы не уйдешь.
3.
А процесс варки овсяной каши, потому как желудок уже совсем не тот! Бутерброд с «краковской» колбасой и в кружке чая четыре куска сахара уже не проходят. В сознании картинки, внушенные с детства: жидкая каша, содержащая много медленно перевариваемых веществ, не торопясь прокатывается по кишечнику, слизывая с собою все, что неполезное там нарастало. Очень сильно действует лукавое слово из телевизора – «очищение». Но кто нынче ест простую кашу? Завтрак у всех людей, которые условно называют себя интеллигентными, уже давно не просто каша. Нынче «каша» – это лишь условное обозначение почти медицинского ритуала. К каше полагается очищенное тыквенное семя, потому что, считается, помогает от аденомы простаты или предотвращает ее. В кашу надо добавлять кунжутное семя – с возрастом кости слабеют, а кунжут кладовая или калия, или кальция. Впрочем, какое это имеет значение, если все едят. Кунжут, как уверяют диетологи, дело пустое, если предварительно его не размолоть в кофейной мельнице. Но есть еще два необходимых компонента, это семя льняное, которое и набухает в кишечнике, и соскребает ненужное, и стимулирует перистальтику. И наконец – чайная ложка льняного масла. Раньше этим маслом заправляли лампады, но кто же знал, что в этом масле тьма полиненасыщенных жирных кислот.
Кашу лучше заедать югославским черносливом – причина та же: незаметно подкравшаяся старость и ощущение первых сбоев в механизме. Кто же из прагматичной и уже готовящей себя к вечной жизни молодежи добавляет к утреннему завтраку льняное масло?
 |
| …а с годами по утрам все тяжелее и тяжелее…
Жан Гюбер. Утро Вольтера. 1750–1775. Государственный Эрмитаж |
7.
В старости хорошо бы поразбивать все зеркала, которые ничего доброго не обещают. После бритья – крем на «морду лица», чтобы старческая собачья ухмылка, таящаяся в носогубной складке, не была так заметна. Твое лицо уже давно «морда». Старость приходит с кремом «Нивея», который якобы молодит и разглаживает кожу. С каждым годом носогубная складка расширяется, словно овраг после дождя. Польза от крема, лосьона, утреннего умывания и мягкого мыла – это все обещания лживой телевизионной рекламы. Пять минут с отвращением вглядываешься в зеркало – все то же, что и вчера, и позавчера, лунный мертвый пейзаж и ужас: когда же овраг превратится в каньон? Глаз мутный, плохой, красная сетка вокруг зрачка, хорошо, что еще не дергается веко, как вчера перед сном, после долгого чтения. Изучение собственной старости в зеркале заканчивается. Результат отвратительный. Возможна ли в дальнейшем, в прекрасном обществе будущего, где все станет гармоничным, принудительная эвтаназия?.. Причина? Эстетическая недостаточность в облике гражданина. Не украшает гражданин жизнь, раздражает окружающих. Как цветасто выражаюсь! Мозги еще работают, но это, кажется, единственное в организме, что пока мне не изменяет – голова. Хотя…
18.
Мы стрижемся с ним в одной очень недорогой парикмахерской и у одного мастера-узбека. Мне, собственно, уже и стричь нечего, а он так привлекателен и спортивен, как его ни постриги, все будет хорошо. Мастер-узбек стрижет отлично. Я как-то у этого своего знакомого миллионера спросил: «Вы сколько мастеру даете на чай?»
– Пятьдесят рублей.
И хотя у меня нет машины «Мерседес», а езжу я всего лишь на немолодой «Ниве-шевроле», я этому мастеру даю 100.
Это первая серия одного из моих сериалов? Назовем его «сериал № 1».
51.
Его шофер рассказывал писателю как конфиденту, который его поймет. Шоферов за жизнь у писателя было несколько – поймет!
– Он бросил меня на дороге!
Правда, этот шофер Витя, Володя, Вася или даже некий Кузьма Макарович (какое значение здесь имеет имя?) тоже был хорошей птицей! Гонял как сумасшедший, и иногда от него попахивало вчерашним весельем. Он мог также с утра подзарядиться каким-нибудь заковыристым порошком. Его остановил гаишник, «гаец», как их называет легендарный журналист Сергей Доренко, на выезде из дачного пригорода, где машины пластаются, как белье в корыте. То ли он, шофер директора, кого-то не пропустил, то ли кого-то обидно перегнал на высокой скорости. Конфликт. Здесь бы начальнику выйти из комфортабельного салона, поулыбаться или постращать городового, даже поразговаривать с ним. Городовому всегда или скучно, или он раздражен, или ему не хватает на вечернее пиво и бутерброд. Городовые любят, когда по-приятельски, без криков и угроз с ними разговаривают большие начальники. Можно вынуть из собственного бумажника красненькую и задобрить принципиального командира порядка. Хотя бы попробовать, разделить тревогу и своего шофера, и бравого стража дорог. Кто у начальника самый верный и преданный из челяди, знающий все его тайны? Шофер! Нет, он бросил своего самого верного слугу на дороге. Сел в проезжающее такси и уехал... Откуда взялась такая небрежная сановитость?
67.
Не пишется, правда, большой, как столешница в деревенском доме, толстый и пухлый роман. Кому нужны нынче громоздкие рассуждения писателя о морали и пленительные пейзажи средней полосы? И герои разве рассуждают о жизни? Они нынче говорят только о прибыли и о том, как хорошо с их талантом и способностями можно жить за кордоном. Они давно уже перестали читать толстые и престижные книги, о которых лучше говорить, нежели их читать. Они жадно постигают только эсэмэски, в которые вкладываются чувства, желания и виды на дальнейшую жизнь. Им уже трудно сосредоточиться и сопоставить факты, рассыпанные по большому роману. И к чему большая и длинная жизнь, когда кажется, что молодость и веселье вечны. Знаки – вот что хорошо и быстро заглатывается. Станет ли когда-нибудь литература похожей на автомобильную дорогу? Как хороши и выразительны на таком литературном шоссе дорожные знаки – «Познакомились»; знак «Чувства»; «Совокупились»; «Разошлись»; знак – «Счастливая – несчастливая старость». Сюжет на фоне пролетающих вдоль шоссе пейзажей. «Совокупились» на фоне ржаного поля, а «старость» – в виду замечательной усадьбы, как у Пугачевой и Галкина возле деревни «Грязь». Символ всегда найдет своего героя. Но прощайте, литературные мечтания. Что там у нас дальше?
71.
– Когда я делаю ей предложение поехать со мной в Рим, она, конечно, понимает, что жить нам придется в одном номере. Я люблю Рим, и у меня здесь есть «моя» гостиница и «мой» ресторан, где меня узнают. Разве это не замечательно! Ну, конечно, на хорошей, экологически чистой и сытной еде за три дня я набираю полтора-два килограмма. В Москве – теннис, и я их спускаю. Но ведь и Рим – это Рим! Мы, конечно, ходим в музеи и ходим по улицам, по историческим местам. Она, конечно, если она на двадцать лет меня моложе, ждет и какого-то памятного сувенира».
– А она, что, работница с фабрики?
– Да нет, вполне самостоятельная женщина, работает где-то в конторе или банке. Мы заходим в магазин. Она меряет платье, оно ей идет. Я за него, за платье, плачу. В другом магазине ей очень нравится сумка. Италия – страна не только бедняков, но и роскоши. Но сумка стоит полторы тысячи евро. Я говорю: это не укладывается в бюджет. Ей тут же нравится другая, я покупаю.
81.
Не по чину всегда живут и дети богатых. Иногда я вижу свою другую соседку, совсем еще молоденькую чью-то дочку. Она живет со своим мужем или бойфрендом в одной, как я предполагаю, из отцовских и материнских квартир и ездит на низкой спортивной машине. Я знаю и ее мать – роскошная, еще молодая женщина, всегда на огромных каблуках. Мать тоже бизнесмен, что-то в перестройку купила, перепродала, сейчас сдает в аренду и бережет капитал. Машины у нее тоже всегда новые и престижные. Статус надо поддерживать, и считается, чем круче машина, тем больше у владельца денег. Но мы о детях, следовательно, о дочке. Дочка тоже, как и отец, и мать, окончила престижный вуз, но только теперь в этот вуз берут и на платной основе. Родители пробивались в жестокой конкуренции медалистов. Но, окончив, дочка так и не смогла устроиться на престижную работу. На престижной работе в банке или в крупной фирме требуется не диплом, а навыки, знания и невероятная усидчивость. Сейчас это называют компетенцией. Низкая спортивная и невероятно дорогая машина не помогает. Но когда в жаркую летнюю пору я встречаю какую-нибудь самоуверенную девушку на открытой дорогой машине, сначала всегда думаю, что это какой-нибудь невероятно талантливый и смелый экземпляр человеческой породы. Пробилась! Ну почему в двадцать пять, в двадцать семь лет девушка не может быть генеральным директором фирмы или даже директором, а то и владельцем банка? Но чаще, уже потом, я полагаю, это мамины и папины дочки разъезжают с тайной мыслью, что кто-то примет их за директора банка или фирмы. Бедные папы и мамы! Скорее всего их мечты по поводу детей не осуществятся. (Это рассуждение можно превратить в сцену, но тогда надо решить, чья эта дочь или сын – моего друга-миллионера, директора библиотеки, какого-нибудь другого героя или просто горестно-завистливые наблюдения.) В мое время тоже хорошо было быть чьим-либо высокопоставленным сыном...
87.
Миллионер (сериал № 1) совсем недавно с одной из своих подружек летал на четыре дня в Ниццу. Рассказы были чудесные и очень поучительные. Господи, как я люблю рассказы бывалых людей! Море, роскошный город, белые шорты и полотняные платья на женщинах, по цене сопоставимые с королевскими мантиями. В четверг вылетели из Москвы, ночь в отеле, а в пятницу утром уже на яхте миллиардера, по совместительству какого-то московского чиновника. Четыре каюты, повар, матрос, моторист, капитан, хлопки паруса при смене галса (это уже для звукорежиссера), вечерами со стаканом виски в шезлонге на палубе. Вышитые на небе звезды. Через день снова в московский смог.
– А владелец яхты, это ваш знакомый?
– Да, нет, моей подруги, может быть, даже ее родственник.
– Ну и как вы себя чувствовали в этой атмосфере?
– Как вошь в бане и в мыльной воде…
Вот поэтому и не берусь за длинные сочинения, не моя стихия и не мой уровень наблюдений. А вот для сериала это попадание в десятку. Чем народ живет хуже, тем наряднее и обостреннее светская жизнь. В литературе же так: чем холоднее мансарда, тем выше градус письма. И не писал ли ты лучше и веселее, когда жил в однокомнатной «хрущевке» на Бескудниковском бульваре?
90.
Томас Манн в своей речи на банкете по поводу собственного пятидесятилетия говорил, что его тянет к патологии. Меня – к справедливости. Может быть, за «справедливостью» опять зависть или элементарная злоба к более удачному человеку? Так, может быть, надо восхищаться и Директором и Предпринимателем? В этой же речи старый Томас, кажется, говорил о той страсти, с которой публика ищет в произведении писателя прототипы. Бедный Манн, нобелевский лауреат, каждый из его большой родни и многочисленных знакомых отыскал себя в знаменитом романе. А трагически обиженный писатель на это отвечает – везде только «Я», только прочувствованное и мною передуманное. И как это справедливо. Отвратительная часть биографии писателя именно в его произведениях. А в собственном воображении автор уже давно и убийца, и вор, и некрофил, и извращенец, и карьерист, и взяточник, и многоженец, и миллионер-физик и, неизменно, директор библиотеки! О, ненаписанное!.. Среди ненаписанного много еще и того, где автор просто струсил.
112.
Иногда буквально пронзает понимание тщетности усилий. Ведь живу в придуманном иллюзорном мире. Что мне, спрашивается, Гекуба? И что лично мне плохого сделал этот уже навсегда отхлынувший командир? А я снова и снова пытаюсь, как говорится, нарисовать и воскресить. Зачем и для кого? И спрашивается, зачем лезу в личную жизнь своего почти друга и соседа? Тоже, можно сказать, придуманного. Так придуманного или реального? И можно ли что-то в литературе придумать, не имея в дальнем видении прототипа. Такой возраст, что пора решить вопрос с бессмертием собственной души, если оно существует, а не выколачивать сомнительные смыслы из компьютера. Иногда содрогаешься от бессмысленности прожитых дней. Зачем и куда они улетели? Сколько их источено о бумагу. Появилась ли в результате этого насилия над бумагой огромная собственность? Есть ли скопленные богатства? Что ожидает? В лучшем случае быстрая и внезапная смерть от, как раньше говорили, разрыва сердца на дороге от метро до дома. А если полубезумный старик, обмотанный мокрыми памперсами, и дом для престарелых за 1000 или 1200 рублей в день? Это только в живописи XIX века старики умирали, подняв к небу глаза, окруженные многочисленным и пристойно скорбящим потомством.
118.
Писатель стал бояться домового лифта – в узкой кабине впаянное в металл зеркало и от него не увернешься. Обязательно себя увидишь. Смотришь как на постороннего человека, иногда не узнаешь. Уже не думаешь, как ты выглядишь, и мыслей, что надо бы постричь усы и подравнять затылок, уже нет. Мысль, без кокетства, одна, рациональная и холодная. Пытаешься представить себя лежащим в цветах. Не поскупятся ли на цветы коллеги. Знаешь, что мертвые выглядят не так, как выглядят живыми. Но как все-таки? Лишь бы благопристойно.
120.
Последний уход, конечно, сильно упростился. Электрическое пламя и вытяжная труба демократизировали процесс, но еще остались мраморная или гранитная плита, ниша в колумбарии, хлопоты с надписью. А в нише и так все полно. Писателю, боюсь, кажется, что глиняные колбы будут стоять, как кувшины с молоком на сельском базаре. Но писатель еще должен позаботиться о собственном мифе. Кажется, не зря в одном из абзацев повествования промелькнул маленький мальчик, отвинтивший от трактора медную трубочку. Прошло три четверти века, а перед глазами и та зимняя деревня, и сад прадеда, который был срублен зимой 41-го года на дрова, и деревенская изба и осеннее поле, полное жесткой стерни, уходящее за горизонт. Кто бы из моих друзей или учеников мог бы привезти в эти места небольшую коробочку и, открыв ее, позволил бы ветру выедать оттуда последнюю пыль… Подошло бы, конечно, и сельское кладбище, но его нет, запахали, правда, запахали и деревню… Какой символический кадр в фильм о писателе!
