Мария Панкевич
Как же не хочется покидать Питер...Фото Евгения Лесина
Я уже полчаса стою на трассе, щурясь, вытянув руку. Автомобили мимо меня проносятся слишком быстро, но кто-то добрый все же сбрасывает газ и притормаживает. И вот я уже смотрю на серый серпантин через лобовое стекло, по которому стекают капельки дождя. Печка в машине пашет на полную, как зимой. Негромко работает радио, водитель неразговорчив, что к лучшему. Есть о чем подумать по дороге.
В детстве я очень любила африканские сказки. Толстая книга называлась: «Пальмовый пьянарь и его заупокойный винарь». Там было две истории, одна из них – про девочку Симби.
Симби выросла в богатой семье в большой деревне и не знала, что такое горе и несчастье, но была очень любопытной и хотела узнать, что это такое. Она сперла из дома черного петуха и отнесла его колдунье, которая обещала выполнить ее необычную просьбу. На перекрестке трех дорог они принесли его в жертву, и, когда кровь петуха пролилась на землю, Симби получила сильный удар по голове. Ее спрятал в мешок и потащил по дороге в Город похититель детей Дего и продал в рабство. Так она начала узнавать, что такое горе и несчастья… Ее детей толкли в ступке и приносили в жертву, ее приковывали к скале и трахали ветра, чего только не было, но все же она вернулась домой. Иногда мне кажется, что эта страшная сказка похожа на мою жизнь. Только наша семья была не слишком обеспеченной, а выбор за меня сделала моя мать.
…Если вспомнить, как все было по правде – я в этой странной школе никогда не хотела учиться. Мама меня туда запихала. Кроме шуток – схватила за шкварник, втолкнула в приоткрытую дверь, и я вылетела на середину огромной комнаты, не то зала, не то кабинета. На деревянном полу были нарисованы яркие подсолнухи. В окно било июльское солнце. Седовласый директор, педагог Михаил Петрович Щетинин, сидел в центре комнаты с баяном на коленях. Вокруг него на стульчиках разместились дети – те, кто прошли бешеный конкурс при поступлении (пять тысяч человек на место, это вам не Театральная Академия), те, в глазах которых увидели Свет, пассионарии – новые ученики Школы Будущего.
Директор растягивает меха и нараспев рассказывает какую-то старинную легенду о горах. Дети слушают, завороженные, и вдруг Щетинин с диким воплем швыряет баян в центр зала об пол. Волшба мгновенно рассеивается, кто-то нервно хихикает, кто-то вскакивает со стула, все перепугались. Лишь я сижу как истукан на случайно-неслучайно свободном стуле и думаю: «Ого, да он совершенно чокнутый!»
На концертах в рок-клубах я видала и не такие выходки, что уж тут. Мне пятнадцать лет, я мечтаю стать журналистом и просто поражена идиотским коварным замыслом мамаши отправить меня в закрытое учебное заведение на юге России из гимназии в Санкт-Петербурге. Мне до сих пор не верится, что она всерьез считает – я буду жить в интернате, носить длинные юбки, собирать черешню-вишню-персики, перестану ярко красить глаза и брошу курить. Но все же мы туда приехали – в маленький поселок Текос, что находится в часе езды от Геленджика в сторону Сочи.
…Пыльная дорога от трассы ведет направо, и я вижу красивую долину, окруженную горами, и большие кирпичные дома. Нужно миновать пост, на котором дежурят казаки. Просто так в Школу не пройти – дежурный администратор, симпатичная девушка с толстой косой и в длинной юбке, проводит беглую экскурсию. Тут дети занимаются, тут столовая, тут зал для хореографии, а еще ребята сами строят дома, в которых потом живут. Это Школа, в которой нет классов ни в прямом, ни в переносном смысле на манер западных педагогов-новаторов Монтессори и теософа Штейнера, объясняют нам. Понятия «урок» нет, «урочить» – по-древнерусски «сглазить». Оценок в этой Школе тоже нет.
На стене главного корпуса надпись: «Быть России вечно без ворога!» Везде царит идеальная чистота. Дети улыбаются, все наперебой здороваются, девочки в длинных юбках или штанах, ненакрашенные, парней в шортах тоже не видать, несмотря на страшное пекло.
На мне белая майка с вырезом, французская белая теннисная юбка, белая кепка козырьком назад, темные очки и ярко-красная помада. Я сижу на скамейке на деревянном мостике в небрежной позе, вытянув длинные загорелые ноги, умирая от жары. Все глазеют на мои острые колени, я просто местечковая звезда и спрашиваю, можно ли закурить, пока мамаша разузнает про Центр. «Нет!» – с ужасом отвечает пробегающая мимо незнакомая девица и просит меня снять темные очки, мол, это атрибут западной цивилизации. Тут уже мне приходится ей отказать.
В этой необычной школе учатся сыновья старого отцовского приятеля. Их мать рассказала моей мамашке о новаторских методах Щетинина, пока младший, смуглый Сашка, кружил меня на сильных руках так, что в моих глазах сияющие звезды танцевали гопак по черному южному небу. Пасторальная идиллия с покусываниями золотистых соломинок под кустами и жаркими поцелуями в обжигающем воздухе (парень был красив как юный фавн) привела к классическому скандалу, мощной пощечине от ма и увенчалась отъездом на следующее утро из дома друзей семьи под вопли: «Моя дочь – шалава малолетняя». Но мысли о школе-интернате не покинули ее буйную голову. «Да! – вдохновенно подпевает обезумевшая мамаша сериальным «Ментам» в телеке. – Пусть не по правилам игра!»
Не зря мой ехидный малолетний братец прозвал маму «чертово копыто»! Ей наплевать, что у меня уже своя рубрика в питерском глянцевом подростковом журнале о широко известных в узких кругах рок-деятелях. Я знакома с диджеями моднейшего радио «Модерн» и рок-музыкантами, в гимназии не общаюсь почти ни с кем из недоразвитых одноклассничков, более того, уже поступила в театральный класс другого лицея, у меня в Петербурге остались любимая девушка и без пяти минут жених, звукорежиссер Макс, какого хрена, что мамаша вообще творит?!
В мои планы на ближайшее будущее совсем не входит бегать на пробежки и распевать хором народные песни. Но мама настроена воистину решительно и где-то даже героически. «Чем хуже, тем лучше!» – патетически восклицает она. После расставания с отцом эта роскошная цитата из романа Достоевского «Униженные и оскорбленные» стала ее дурацким двусмысленным девизом.
И вот мы бросаем все и переезжаем на юг, в небольшой домик, оставшийся по наследству от нашей бабушки, старой ведьмы (как говорит отец). Мамаша еще недавно яростно утверждала, что это только на лето, к морю, оздоровить наши организмы, отдохнуть от Питера, где она пашет как вол на трех работах – преподает в институте, пишет статьи в журнал и делает омолаживающие маски для лица приятельницам и некоторым малознакомым женщинам...
После того как наш отец Ирод, такой же черствый, как и я, отказался быть примерным семьянином и с радостью бросил своих несовершеннолетних отпрысков на произвол судьбы в лице надоевшей супруги, наша мамаша внезапно решила, что одной «с двумя детьми на руках» как-то тяжело. Интернат, в котором я оказалась, спонсирует государство и частные лица. Дети сами строят дома, в которых живут, сами поддерживают там порядок, сами готовят еду и работают, параллельно получая образование по новаторским методикам.
На тот момент это экспериментальная площадка Министерства образования, новый, спорный и популярный проект, просто мой шанс ворваться в другую жизнь, такую непривычную и совсем мне не нужную.
«Неужели тебе, будущему журналисту, не интересно?! – давит ма. – Проверь себя, попробуй, ты же не слабачка! Напишешь потом про Школу!»
Спасибо, мамочка, за идею. Я резко против.
«Либо здесь живешь, либо на улице!» – в сердцах кричит мама. Наверное, лучше здесь. У меня одно условие – паспорт остается со мной. Это повод для дополнительного нехилого скандала, но тут я одерживаю принципиальную победу в соответствии с законодательством. Мой документ, и будет при мне, талдычу я, потому что больше ничего, кроме того, что на мне надето, у меня не остается. Вещи мамаша обещает привезти через несколько дней.
И вот я, путаясь в длинной маминой юбке, поднимаюсь на второй этаж деревянного расписанного руками детей дома «Сура» – оказывается, где-то в России есть такая река. В комнатах двухэтажные кровати (у парней в Главном корпусе трехэтажные), и у меня теперь больше десятка соседок, прелестно. «Девчата» заставляют меня лезвием бритвы соскрести яркий педикюр – их это очень волнует, «у нас так не принято!» По странной иронии я попадаю в лицей Математиков, хотя первый раз на второй год по математике меня хотели оставить еще в третьем классе.
Название поселка «Текос» в переводе с греческого – «долина красоты». Там и вправду невероятно красиво. Упоительный аромат горных трав и цветов. Высокие горы надежно закрывают поселок от всех ветров, и там свой микроклимат – как в Греции, говорят мне те, кто бывал за границей, мамаша, например. Летом жарища стоит несусветная. Пот течет по лицу вплоть до отбоя, озеро с тарзанкой зацвело зеленым и желтым цветами, жалко; горные речки почти пересохли, и остались тонюсенькие ручейки. Живописный пейзаж был несомненным плюсом. Утренние построения и пробежки – неизбежностью.
Мой первый вечер в Центре –мы лицеем Математиков «выходим на вечернее дежурство». Парни выносят во двор бак на 50 литров, дежурная по раздаче кладет кашу в тарелки, а остальные быстро ставят тарелки на длинный стол. На скамьи усаживаются лицеисты и начинают жадно жрать с хлебом вприкуску. Дежурные едят последними, но я не могу вообще притронуться к такой еде. Ни разу я не была в детских лагерях, я элементарно брезгую. На четвертый или пятый день я все же отваживаюсь поесть постного борща. На это никто не обращает внимания, как и на мою «голодовку».
В Школе нельзя есть мясо – якобы ты наполняешься агрессией убитых животных. Конечно, это связано в первую очередь с разрешениями от Санэпидемнадзора, плюс экономия и меньше будут ездить и проверять, что же в Центре происходит. Рыбой тоже не кормят, хотя парни ловят ее на продажу. «А ты думаешь, мы с твоим братом мясо едим?» – вопрошает мамаша. Манную кашу дают раз в неделю, по субботам, плюс небольшой кусочек сливочного масла – хочешь, мажь на хлеб, хочешь, кидай в тарелку, здорово, когда есть выбор. Я узнаю названия и (слово на букву «г», синоним – «дерьмовый») вкус неведомых доселе круп – ячка, сечка, пшеничка, перловка («Ну и хорошо, здоровое питание!») В первую ночь, проснувшись в туалет, я прыгаю со второго этажа кровати, но приземляюсь не на пол, а почему-то на спину спящей на полу девочки постарше. Та тяжело стонет, но даже не просыпается – я-то думала, я ее искалечила или сейчас огребу! Просто за день дети невероятно устают, быстро понимаю я.
Немудрено – подъем в 4.30. С пяти до семи утра занятия – какая-то гадина придумала, что в это время дети лучше всего усваивают информацию («Ну а что ж, не все до обеда валяться, как дома!»). В семь пробежка и купание в горной речке («Руки из карманов вынь! Не у себя в Питере!»). Потом душ и снова занятия. В десять, когда есть хочется уже невероятно, лицеистов приглашают к завтраку. Рацион однообразен – и утром каша, и вечером каша, зато разная, вечером могут дать даже гречку. Хлеб хорош – своя пекарня (говорят, как-то там парень с дивчиной закрылись, и в тесто что-то попало, а на вопрос – что, начинают хихикать, как придурки). После завтрака до полудня продолжаются занятия, потом либо рукопашный бой, либо народная хореография. Есть целый ансамбль «Кубанушка» – хлопцы постарше называют его «Кабанушка», потому что дивчины все там дородные. Меня туда тоже пригласили как супервокалистку, и лицеисты считали, что мне дико повезло, – но с позором выгнали после того, как я задремала на песне «Черный ворон».
Так вот. После рукопашки или танцев душ и – да-да, вы угадали – занятия прямиком до обеда. Потом час личного, педсостав говорит – «лишнего» времени: можно написать домой (уже потом я узнала, что вся почта перлюстрируется), почитать, вздремнуть, если получится. С обеда до семи вечера снова учеба. После ужина начинается самое стремное – «огоньки» и «сборы по направлениям». Каждый отчитывается перед директором своего лицея, как провел день, а ровно в девять вечера начинается общий сбор.
Надо надевать нарядное, в джинсах идти никак нельзя. Генеральный – он же Учитель – проводит сборы с непременным баяном. Все садятся в круг, студентки подтягиваются поближе к Щетинину. Для разминки директор начинает «разгонять» под музыку свои мантры: «Русь… Россия… Рас-сея… Ра – свет! Сея – сеять! Идет сеятель по земле русской… росской… Рось… Росинка… Веточка березы белой…» – и так до бесконечности. Особенным шиком считалось произносить все это по-английски, но сам Михал Петрович так не умеет, да и мало кто там мог похвастаться лондонским произношением, так уж если. Зато он разрешил мне открыть лицей французского языка, и примерно пятнадцать девушек вдохновенно учились выдыхать мягкую «р» под моим чутким руководством. Потом проект у меня отжали и посадили заниматься исключительно переводами для типа международного пиара. Я целый день сидела под деревом с тетрадочками и словарями и была несказанно счастлива, что меня освободили от выпалывания всяких сорняков и прочей (слово на букву «х», ближайших синоним «фигня», см. выше комментарий про крест и букву русского алфавита). Еще раз поблагодарила я Небо за хорошую память и трех мушкетеров, что вдохновили меня к поступлению во французскую гимназию. Но гордыня сгубила мои невинные интеллектуальные забавы. Совершенно случайно я узнала, что все считают, что переводит директриса нашего корпуса, а я непонятно зачем сижу под деревом как Сидхартха. Я помахала тетрадочкой перед Щетининым, мол, смотри, как я стараюсь – и тут же вылетела с этой неплохой, хоть и полутайной работы. Пришлось возвращаться к тряпочкам для натирания паркетов, и я делала это страстно, презирая всех недоучек, которые круто бегали за Директором и с придыханием говорили на любую его фразу: «Да, Михал Петрович! О, Михал Петрович! Вот это да, вот это Михал Петрович у нас, а?» Так я и не выработала этого ценного для комфортного существования навыка, несмотря на то, что шли годы, – у тебя горе от ума, говорили мне приятельницы с сочувствием к моим толстым очкам.
…Вечерний сбор всегда проходит нервно. Телепат «батька» Щетинин уже все на свете знает – какой лицей был самым пассионарным, а какой лицеист сегодня облажался. Он никогда не называет провинившихся по именам, предпочитает говорить иносказательно, мол, одна дивчина из одного лицея. Все и так понимают, о ком речь. Некоторые слабаки убегают в рыданиях и раскаянии. Сборы затягиваются до часа ночи. Мы очень мало спим. Это первый признак тоталитарных сект, первая примета режимных учреждений. Люди должны уставать настолько, чтобы им не хотелось больше ничего, кроме как поспать. Главное – они не должны думать.
Даже ночью есть дежурства, и каждый час дежурный меняется. Нужно следить, закрыты ли окна и двери, не крадется ли какой злодей к корпусу. Встать ночью после таких физических и эмоциональных нагрузок очень тяжело. Меня ставят на первое ночное дежурство с новеньким парнем и выгоняют его на следующее же утро за то, что мы ржали и рассказывали друг другу анекдоты. Позже распускают слух, что он вышел на крыльцо и нагло закурил.
Директор вызвал меня к себе на третий день обучения. «Ты дитя асфальта! – изрек он обвинительно. – Возвращайся в свой мрачный город!»
Я представила себе перекошенное лицо мамаши и ответила: «Мое место здесь. Я хочу быть казацкой дивчиной!»
«Казацкая дивчина… – седовласый Щетинин улыбнулся в усы каким-то воспоминаниям. – Одна маленькая девочка раньше так себя называла. Иди!»
Мне дали испытательный срок еще на месяц.
Санкт-Петербург
