Александр Говорков
Выпьешь – и многое понимаешь... Винсент Ван Гог. Пьяницы. 1890. Институт искусств, Чикаго
Иосиф Александрович шел по Верхневолжской набережной Нижнего Новгорода. «Хорошо, что день, – подумал Иосиф Александрович, – ночью это зрелище невыносимо». Летний день был ясен, и с высокого берега отчетливо было видно, как далеко за Волгой смыкается с окоемом равнина. Линия горизонта казалась краем огромного стола, и возникало ощущение, что заволжский простор скатертью перегибается через этот край, свешиваясь в неприятную тревожную пустоту. «Падая, я схвачусь за угол скатерти, потяну ее на себя, и на мое лежащее тело посыплются сверху серые избенки, пустые консервные банки, постели панельных пятиэтажек, пожелтелые прошлогодние листья, подъемные краны...»
Все-таки хорошо, что был день. Ночью черные бездны стихий сливались в полусферу и равнина за Волгой становилась продолжением небосвода. Окончательную достоверность этой картине придавали мерцающие в черноте огни городка Бор. Эти огоньки казались Иосифу Александровичу искуcственными звездами, покрывающими собой, вместе с подлинными, всю вогнутую поверхность черной полусферы. Загвазданная полусфера, словно пустая пасть неведомого чудища, вела себя агрессивно, верхней челюстью замыкая пространство над головой Иосифа Александровича, а нижней подкапываясь ему под ноги. Нет, ночью Иосиф Александрович не ушел бы живым с Верхневолжской набережной! Днем по Волге плыли баржи, чуть левее, на стрелке, виден был Староярмарочный собор, а город Бор изготовлял знаменитые на всю империю граненые стаканы. И хотя эти изделия представляли собой отпочковавшиеся кусочки пустоты, все же их пустота условно камуфлировалась издевательски прозрачным стеклом.
Иосиф Александрович не любил, когда в граненый стакан наливали водку. От этого пустота внутри стакана, будто бы рассматриваемая под увеличительным стеклом, мучительно усиливалась. Иосифу Александровичу не нравилось также, когда граненый стакан всклянь наполняли цветной бормотухой. Плохо было и когда нефтеподобная жидкость плескалась на самом дне. Обе эти меры наполненности свидетельствовали о бессмысленности борьбы с пустотой стакана. Иосиф Александрович любил стаканы, на три четверти наполненные портвейном. Такие героические стаканы казались ему вещественным воплощением мифа о Сизифе, и на их гранях можно было гравировать портреты стоиков и экзистенциалистов. Тут Иосиф Александрович ухмыльнулся, потому что вспомнил о недавно слышанном интервью видного имперского политика. «Будет ли война на Ближнем Востоке?» – спросили его. «Нет, не будет, – уверенно ответил политик и добавил: – На шестьдесят процентов». «Шестьдесят процентов» взволновали воображение Иосифа Александровича. Они напоминали о том, что за человеком всегда остается последний выдох, последнее предсмертное усилие по заполнению пустоты окружающего мира.
 |
| Бабочка – модель Вселенной! Ян ван Кессель I.
Бабочки и насекомые. 1655. Национальная галерея искусств, Вашингтон |
Около памятника Валерию Чкалову, приземистой статью снова напомнившего видного политика, Иосиф Александрович повернул налево и пересек пространство площади Минина, с отвращением выдыхая отутюженный автомобилями воздух. Справа от него, на другой стороне площади, тянулась кирпичная стена местного кремля. Иосиф Александрович в этом кремле вчера был и подивился его откровенному запустению. Древний кремль напоминал бублик, поскольку пронесшиеся над империей исторические бури выкорчевали основную часть его содержимого. Освободившееся пространство густо поросло почти диким лесом, и Иосифу Александровичу померещилось, что на него психической атакой идут затянутые в черные мундиры безмолвные стволы деревьев. «Больше сюда ни ногой», – пронеслось в голове поспешно ретирующегося Иосифа Александровича.
Сейчас он даже отвернулся, скосив голову налево, чтобы ничто не напоминало ему о пережитом страхе. Проходя мимо автобусной остановки, он увидел, как к ней подъехал небольшой горбатый автобус, несущий на лбу табличку с обозначением конечного пункта – «Микрорайон Кузнечиха-I». В этом названии Иосиф Александрович почувствовал сладковатый вкус странной смеси малявинской и монмартрской порочности. Неведомая Кузнечиха представилась ему пахнущим женской кожей полотном, из густых масляных мазков которого навстречу Иосифу Александровичу выпирали то плотные локти, то крутая грудь, то литой изгиб то ли ведра, то ли бедра. «Поеду туда», – подумал он, и в ожидании следующего автобуса принялся изучать исполненное в священных черно-желтых цветах расписание движения. Оказалось, что в числе конечных остановок присутствует и совершенно уже порнографическая «Кузнечиха-II».
В голове Иосифа Александровича начал было прокручиваться созданный древнегреческими режиссерами черно-белый немой фильм, как внимание его привлекла молодая женщина, Кипридой выпорхнувшая из стеклянного кафе «Волна». Киприда подошла к автобусной остановке и равнодушно повернулась спиной к Иосифу Александровичу. Ягодицы ее каплями нависали над раскаленным солнцем асфальтом. Автобус все не появлялся, и Иосиф Александрович раздраженно начал переминаться с ноги на ногу. Он терпеть не мог стоять на одном месте, потому что жить ему можно было, лишь каждое мгновение наполняя своим телом окружающую пустоту.
На противоположном конце площади показался автобус, и Киприда принялась поспешно рыться в своей сумочке, ища мелочь или проездные талоны. Рука ее сделала неловкое движение, и на землю упал золотистый цилиндрик губной помады. Женщина наклонилась, и Иосифу Александровичу почудилось, что к его груди приставлено дуло револьвера. Нет, это было гораздо более грозное чувство! На Иосифа Александровича была нацелена Царь-пушка, между колес которой зияло бесконечной пустотой огромное жерло. И тут Иосиф Александрович понял, что проживаемая им жизнь – всего лишь получаемое ощущение от соприкосновения оболочки его тела с пустотой, притворяющейся внешним по отношению к Иосифу Александровичу миром. Метафизический ужас объял Иосифа Александровича, и он большими скорыми шагами пустился прочь.
От движения сразу полегчало. Лучше всего было уйти с большого открытого пространства площади, и Иосиф Александрович свернул в успокоительно неширокое русло Свердловской Покровки. Пересекши трамвайные пути и пробежав мимо похожего на кремовый тортик здания оперного театра, он, словно преследуемая лисица, нырнул в нору подворотни, высверленную посередине грузного желтого строения. И сразу попал в иной мир.
Вокруг расстилался полудеревенский пейзаж – по бокам узкого проулка темнели деревянные двухэтажные дома, по пояс заросшие забвением лебеды и бурьяна. Проулок круто уходил вниз и заканчивался экваториального вида мостком, переброшенным через огуречную лощину, на другой стороне которой видна была белая церковь. «К церкви!» – решил Иосиф Александрович и по-детски понесся по склону. Пройдя по туземному мостку над пахнущей болотцем лощиной, он начал петлять среди литературно-голубоглазых огородов.
И только сейчас Иосиф Александрович оценил в полной мере коварство этого города. Церковь была недостижима. Словно пуганый белый голубь, она перепархивала с места на место при попытках приблизиться к ней. Иосиф Александрович заходил и справа – по склону лощины, и слева – через мощенный булыжниками переулок – но напрасно. Всякий раз перед ним или вырастал непроходимый забор, или же переулки уводили его в противоположную от церкви сторону. Пространство города выказывало все признаки нелинейного своего устройства и было скручено в гигантскую ленту Мебиуса, когда верхнее свободно перетекает в нижнее, левое становится правым, горькое – новым, а живое – мертвым. И наоборот.
Мелькнувшее мозговое сравнение с лентой Мебиуса подсказало Иосифу Александровичу парадоксальное на первый взгляд решение – пронзить поверхность ленты насквозь и оказаться тем самым на обратной ее стороне. Нужно было сделать что-то непредусмотренное. И когда навстречу Иосифу Александровичу из подъезда деревянного дома вышла девочка лет пяти в красных рейтузах, он счел это знаком судьбы и поспешно шмыгнул в пахнущую керосином тьму. Почти на ощупь пройдя по скрипучему коридору, Иосиф Александрович уперся в слепую дощатую стену с небольшим квадратным окошком, расположенным чуть выше его головы. Стекло окошка было настолько грязным, что могло служить надежной защитой глазам сталевара. Иосиф Александрович с силой надавил ладонью правой руки на раму окна. К его немалому удивлению, рама распахнулась наружу без особого сопротивления.
В глаза ударило яркое солнце, и снаружи потянуло свежим цветочным запахом. Иосиф Александрович схватился обеими руками за оконные косяки, слегка подтянулся и, просунувшись наружу, вывалился из окна в некошеную густую траву. Быстро вскочив, он огляделся по сторонам и обнаружил, что стоит в заросшем цветущей сиренью палисаднике, огороженном изгородью из некрашеного штакетника. В изгороди виднелась открытая настежь калитка, и Иосиф Александрович, избегая возможных конфликтов с дворовыми собаками, устремился к ней.
Выйдя наружу в извилистый переулок, Иосиф Александрович с радостью увидел, что находится всего метрах в ста от церкви и что переулок ведет к ней. Путь, недавно казавшийся неодолимым, занял всего несколько минут. Подойдя к церкви, Иосиф Александрович увидел, что процесс разрушения уже начал пожирать ее белые с бурыми проплешинами стены. Видимо, когда-то в церкви был устроен склад электротехнической арматуры, но сейчас был заброшен и он. Иосиф Александрович подивился лености окрестных жителей, поскольку вокруг церкви в изобилии валялись огромные катушки с толстыми кабелями, разноцветные пластмассовые трубки различной длины и диаметра. Все это вполне могло сгодиться в хозяйстве.
Обогнув церковь, Иосиф Александрович с изумлением Робинзона узрел признаки разумной жизнедеятельности. На прилегающем к церковной стене участке похожей на кладбищенскую металлической оградой была выгорожена площадка размером примерно 10 на 15 метров. Ограда сияла свежими красками – красной, синей и желтой. С одной стороны было сделано подобие ворот, над которыми на длинной жестяной табличке написано было: «Уголок». «Пионерский лагерь для сумасшедших лилипутов», – подумал заинтригованный Иосиф Александрович.
Он подошел к отверстым воротам и увидел, что на земле внутри огороженной площадки беспорядочно валяются старые шины от грузовых автомобилей. В дальнем углу шины были разложены симметрично, и над ними копошилась черная человекообразная фигура. Фигура подняла голову, и Иосифу Александровичу показалось, что на него смотрит лицо Иосифа Кобзона. Возможная встреча двух Иосифов резанула его своей театральной противоестественностью – как диалог с зеркалом.
Однако, подойдя ближе, Иосиф Александрович понял, что голубоглазый незнакомец нимало на Кобзона не похож. Зеницы Лжекобзона были матово-черны, как и стеганый ватник, в который он, несмотря на жару, был одет. Кирзовые сапоги и руки незнакомца были испачканы землей, потому что появление Иосифа Александровича застало его за посадкой цветов. Вокруг незнакомца в правильном геометрическом порядке разложены были шины, некоторые из которых являли собой подобие цветника – в них была насыпана земля и посажены немудрящие цветы.
– Где умный человек хранит саблю? – неожиданно спросил незнакомец низким тяжелым голосом.
– В ножнах, – не думая, брякнул Иосиф Александрович, неприятно напомнив самому себе Эдипа.
– Как звать тебя? – продолжил вопрошать голубоглазый сфинкс.
– Иосиф.
– Все сходится, – обрадовался почему-то незнакомец, – в пустоту первых слогов твоего имени вложена отточенная сабля последнего. А меня называй Поликарп.
«Полифем ты глазастый, а не Поликарп», – подумал почему-то Иосиф Александрович, но вслух ничего не сказал.
– Выпить хочешь, Иосиф? – пристально спросил Поликарп.
– Не откажусь.
Поликарп достал из внутреннего кармана ватника непочатую бутылку портвейна «Кавказ», а из боковых – два граненых стакана. «Получается, что один стакан левый, а другой – правый», – зачем-то сделал зарубку в памяти Иосиф Александрович.
Поликарп шустро откупорил бутылку и до краев наполнил оба стакана. Не чокаясь и не говоря ни слова, Иосиф и Поликарп выпили. Портвейн весело, как рейнская волна, потек внутрь Иосифа Александровича. «Золото нибелунгов хранится внутри меня! – догадался тот. – И это слова, слова, слова».
А Поликарп промолвил задумчиво:
– Это есть наш священный долг.
– Что? – спросил Иосиф Александрович.
– Да вот это, – показывая пальцем на пустой стакан, ответил Поликарп, – служение животворящей пустоте. Ты в Бога веришь, Иосиф?
– Верю.
– А что находится между твоим Богом и тобой?
– Ничего.
– Правильно, Иосиф. А ты сам кто?
– Я – Творец Слов, – напрягшись и покраснев, сказал Иосиф Александрович.
– Верно. И слова ты кидаешь в пустоту, которая находится между тобой и твоим Богом. Видел, как в лужу кидают камни, доски, дрянь всякую, чтобы ее перейти? Так и ты, Иосиф, пересекаешь пустоту, опираясь на брошенные тобой слова. Хочешь выпить еще?
Выпили по второму стакану, и опустевшая бутылка легла на землю у сапога Поликарпа. На ее поблескивающий бок, ближе к горлышку, села некрупная, но цветисто окрашенная бабочка. Указывая на нее, захмелевший Иосиф Александрович неожиданно и горячо заговорил:
– Пойми, Поликарп, эта бабочка – модель вселенной. Она и жива, и мертва одновременно. Видимый нами мир – всего лишь сиюминутный узор на ее крыльях. Он хрупок и прекрасен. Посмотри на изысканный разноцветный узор, Поликарп, и поверь, что ты видишь его в первый и последний раз.
– Ах, Иосиф, бабочка-то белая. Белая абсолютно, а цветной узор на ней ты выдумал сам. Она– оторвавшаяся часть великой пустоты, занесенная нам порывом ветра, который тоже есть не что иное, как перемещение пустоты. Я знаю, откуда этот ветер.
– Откуда?
– Чуть позже, Иосиф, чуть позже. А пока посмотри на эти шины. Они – иконы пустоты, священные для меня предметы.
– А зачем же ты наполняешь священную пустоту землёй? Зачем сажаешь туда цветы? Зачем надругаешься над своими иконами?
– Ты не понял, Иосиф. Цветущая пустота священна вдвойне. Это иконы животворящей пустоты.
– Кто ты, Поликарп? Кто ты на самом деле?
– Я Жрец Раздерихинского оврага.
– Что это?
– Пойдем, Иосиф. Я покажу тебе.
Поликарп неспешно поднялся с земли и помог встать Иосифу Александровичу. Они вышли за ворота «Уголка» и направились загадочным путем, ведомым лишь Поликарпу. Продравшись сквозь густой кустарник, Иосиф и Поликарп вышли к краю огромного оврага.
– Это и есть Раздерихинский овраг, – тихо сказал Поликарп.
Честно говоря, Иосиф Александрович видел зрелища и повнушительней. Гранд-каньон, Брайс и даже довольно скромный североаризонский Уолнут-каньон значительно превосходили размерами Раздерихинский овраг. Но эти американские каньоны, несмотря на свою величину, хорошо просматривались до самого дна, стены их были тверды и каменисты. Не таков был Раздерихинский овраг.
Края его поросли курчавым темным кустарником, а мягкая почва уходящих вниз откосов казалась влажноватой. Но самое удивительное Иосиф Александрович увидел, подойдя к самому краю оврага. Он не увидел дна. Дна не было, откосы уходили вниз метров на сорок, а ниже было видно ничто. В этом ничто стояла непроглядная тьма, показавшаяся Иосифу Александровичу какой-то клубящейся. Присмотревшись, он почувствовал, что тьма действительно будто бы шевелится, и померещилось ему даже, что из этого ничто на доли секунды появляются то пальцы гигантской руки, то оголенное согнутое колено, то нечто бесформенное. Часто дыша, забыв о правильном с точки зрения стоицизма соотношении вдохов и выдохов, Иосиф Александрович отпрянул от края Раздерихинского оврага.
– Поликарп, что это? Что там шевелится?
– Это Раздерихинский овраг, Иосиф. Это Великое Ничто, кроме которого в мире ничего нет.
– Я спрашиваю, что там шевелится?
– Не кричи. Великое Ничто рождает новую жизнь.
– Зачем, Поликарп, зачем? Мне страшно!
– Не бойся жизни, Иосиф. Чтобы не было страшно, сейчас мы с тобой будем танцевать.
И, положив руки на плечи друг другу, Иосиф и Поликарп начали танцевать на краю Раздерихинского оврага жаркий греческий танец сиртаки.
...В темной комнате было очень жарко. T-shirt (футболка – англ.), в которой спал Иосиф Александрович, повлажнела от пота. Он встал с кровати и подошел к регулятору кондиционера. Стрелка показывала 820 по Фаренгейту. Это было слишком даже для теплолюбивого Иосифа Александровича, и он снизил температуру до 700. За окном мелькали крупные снежинки. В конце января бесплодные небеса Новой Англии собираются с духом и сыплют на землю почти русский снег.
Вдруг Иосиф Александрович услышал металлический стук в дверь. Кто-то стучался в apartment (наемная квартира – англ.) декоративным дверным молоточком.
– Who is it? (Кто это? – англ.) – срывающимся голосом вскричал Иосиф Александрович, изрядно встревоженный, поскольку возможность ночных визитов осталась по ту сторону океана.
– По-о-ли-и-карп, – русским голосом провыло за дверью.
Иосиф Александрович ринулся к двери и стремительно распахнул ее. За дверью на открытой площадке стояло бесформенное подобие античной статуи. «Он весь занесен снегом», – пронеслось у Иосифа Александровича, и он отчетливо вспомнил, как с навязчивостью репейника цепляются снежные хлопья за шершаватую поверхность телогрейки.
Подобие статуи неожиданно легко, словно гонимое ветром, перелетело порог и застыло посреди living room (гостиная – англ.). Иосиф Александрович, потупив глаза, в полной растерянности инстинктивно совершил почти забытое им действие – руками начал обивать снежную оболочку с ночного гостя. Снег уже немного подтаял, уплотнился и отваливался, как яичная скорлупа, кусками. И тут Иосиф Александрович почувствовал, что его мокрые руки проваливаются в пустоту. Внутри снежной оболочки ничего не было! Совершенно ничего. Только на бежевом carpet'е (искусственное ковровое покрытие – англ.) таял занесенный в комнату ветром почти русский снег.
