Учительская дочка

Случилась эта история на берегу Клязьмы... Фото автора

…Ну почему, почему, спрашивал себя Костян, вот это счастье, теплым облаком упавшее в одинокую его жизнь, – ну почему оно должно рассеяться, исчезнуть, утонуть в предчувствии беды, в маячащем жестоком повороте судьбы?!

В жестокий поворот Костян, конечно, не очень-то верил, хотя стараниями участкового оказался под подпиской о невыезде. Да и куда он мог уехать из своей деревни – за полярный круг?

Началась же эта история на обрывистом берегу Клязьмы, под сосной, чьи обнаженные корни, подмытые схлынувшим недавно весенним половодьем, нависали над глинистым уступом, откуда удобно было закидывать рыбацкую снасть в омут, вращавший свой тускло поблескивающий круг почти у самых ног рыбака.

Клевала мелочь. Костян, снимая с крючка скользких колючих ершат, сердито бросал их обратно в воду, когда услышал наверху смешки и приглушенный говор. Обернулся. Там, на берегу, маячили бродившие по молодой траве деревенские девчонки. Их Костян немедленно шуганул:

– Валите отседова, всю рыбу мне распугаете!

И вдруг заметил, что одна из них, Зинка Журкина, можно сказать, соседка (недалеко живет – четвертый дом справа) какая-то сегодня другая. То ли давно ее не видел?! Высокая. Гибкая. Идет медленно, плавно, чему-то улыбаясь. В новом пестром сарафане, каштановые волосы – хвостом на затылке, майский ветерок его треплет, а взгляд скользящий, вроде как бы ничего не видящий. Приостановилась, спрашивает:

– Не ловится, что ли?

– Ловится, – нетерпеливо ответил Костян.

– А что ж такой сердитый?

И голос у нее другой, удивился Костян. Музыкальный какой-то. Ишь, что весна с девчонками делает!

– Да ты наладь удочку, червяков нарой и посиди здесь, когда у тебя над головой табуны девок топают.

– И посижу. У тебя три удочки, давай одну мне. Только червяка сам насади, я боюсь.

…И еще был день. В начале июня. Снова собрался на реку, да и вспомнил про Зинку. И у ее дома замедлил шаг. Остановился, увидев на крыльце, за ветками сирени, Прасковью Семеновну, мамашу Зинкину. Поздоровался вежливо. Вот, сказал, на рыбалку собрался, может, и Зина пойдет?

– Никуда она не пойдет, – вытряхивая полосатый коврик, раздраженно откликнулась Прасковья Семеновна, не глядя на Костяна. – Не девчоночье это дело. Да и нет ее дома! Так что иди куда шел!

Хотел было Костян поинтересоваться, чем он заслужил такое к себе враждебное отношение, да вовремя сдержался: увидел – машет ему ладошкой в распахнутом окне Зинка. Дома она. Улыбается. Значит, придет.

Строгая у Зинки мать. Учительница на пенсии. Как в райцентр, в свои младшие классы, перестала ездить, так сразу же хозяйство завела – кур полтора десятка, поросенка, грядок поналепила целый двор, возится в них, нарядившись в синий халат, назвав его рабочей одеждой и повязав голову косынкой с узлом на затылке. Но сама-то ничуть не изменилась. Выражение лица – будто все время чем-то недовольна. И со всеми говорит как со школьниками – поучительно. Может, поэтому Зинкин отец, когда сокращения в совхозе начались, уехал на заработки в Москву и не вернулся. Кому понравится, если тебе каждый шаг диктовать будут?!

…Зинка все-таки пришла, примерно через час. К этому времени у Костяна в садке уже плескались три подлещика и один полосатый окунь. На этот раз свой каштановый хвост Зинка заплела в две толстые тугие косички – они перелетали у нее со спины на плечи, когда она резко поворачивала голову.

– А вон на том берегу, видишь, ветла старая, – показывал ей Костян, понижая голос, – там цапля живет, у нее там дом.

– Какой дом? С крышей? – притворялась, смеясь, Зинка. – С мебелью? Стол? Стулья?

– Дом-гнездо, – невозмутимо продолжал Костян. – А в нем цаплята маленькие, она им лягушат и рыбешек таскает.

– Можно подумать, ты сам это видел.

– Видел. На тот берег раз переплыл, по лесу через кусты пошел, исцарапался весь, смотрю – цапля шею сложила узлом и летит, а из клюва рыбка свисает.

Тут Зинка спохватилась, порылась в своей матерчатой сумке, стала разворачивать хрустящую промасленную бумагу, а в ней бутерброды с сыром. Сказала, смеясь:

– Я вот тоже, как твоя цапля, поесть тебе принесла. Давай кусай!

– У меня руки после червяков немытые, – засмущался Костян. Попытался дотянуться до воды, сполоснуть – скользко, того и гляди с головой в омут рухнешь.

– Придется тебя, как птенца, самой кормить, –  хихикнула Зинка.

Все так же смеясь, она стала отламывать куски от бутерброда, совать ему в рот, приговаривая: «Жуй как следует! Не подавись!» Ее длинные пальцы с облезлым маникюром сметали крошки, застрявшие на его губах и подбородке, поправляли нависавший на глаза упрямый чуб, а за ее тугими косичками в эти минуты сверкала золотая рябь, бегущая через речную излуку, и ветер ерошил на другом берегу серебристую листву старой вербы.

И все это было сейчас для него одним Большим Домом, который Костян уже не мог представить без Зинки.

...С той весны их стали видеть вместе все чаще. С удочками – на реке. На мотоцикле – в райцентре. В клубе – на редких теперь киносеансах. А еще Зинка любила бывать в окрестных деревнях – они здесь тянулись прерывистой цепочкой вдоль холмистого берега Клязьмы. Костян надевал мотоциклетные очки, шлем вешал на руль (ему нравилось, когда встречный ветер трепал ему чуб) и, почувствовав, что Зинка прочно уселась сзади, врубал скорость. Возвращаясь, они останавливались на въезде в Ивлево, у высоченного осокоря с раскидистой кроной, чья чуткая листва даже в безветренную погоду тихо шелестела, металлически отзванивая. Зинка спрыгивала с мотоцикла, и он ехал дальше один. Но такая конспирация не помогала: Прасковья Семеновна, всматриваясь в дочку насмешливо-изучающим взглядом, произносила учительским тоном:

– Повадился кувшин по воду ходить…

– Там ему и голову сломить, – торопливо договаривала Зинка, смеясь.

– Ох, девка, доиграешься! – Прасковья Семеновна повышала голос до бранчливой звонкости: – Ведь этот твой Костян безбашенный, говорят, даже у себя в гараже взрослым грубит. Натворит с тобой бед, да и уедет куда подальше...

О том же толковали на скамеечках у ворот и деревенские соседки, не одобрявшие Костяна: проходит мимо вместо того, чтобы остановиться да про погоду поговорить. Никакой душевности! Пропадет с ним Зинка, ох, пропадет!..

Больше всех страдала от такой репутации своего племянника тетка Валя. В разговорах на лавочке, где обсуждали последние новости, она обычно редко встревала в споры. Но как только кто-то вспоминал про ее племяша, осуждая его строптивость, Валентина за него немедленно вступалась. Напоминала, что сирота, что родители в автоаварии погибли, что парень он, конечно, замкнутый и не очень вежливый, но зато сердечный. А в гараже, где Костян слесарем-карбюраторщиком работает, к нему всегда очередь – уважают его водители!..

…Катились летние дни в осень, сушь все чаще сменялась дождем, но Костян все так же по выходным бегал с удочками к сосне, стоявшей на самом краешке обрывистого берега. Все так же приходила к нему Зинка, а чтобы не возвращаться в деревню из-за капризно налетающих летних ливней, соорудил Костян под сосной шалаш, натаскав из соседнего борка елового лапника.

Там, в сумрачной тесноте лесного жилища, они слушали шорохи дождя, и Костян, чувствуя, как его сердце бьется уже где-то у самого горла, цепко держал Зинку за руку, уговаривая подать заявление в загс. И Зинка, смеясь, вырывала руку и шлепала его по губам, объясняя, что до ее шестнадцатилетия никто заявления не примет, что нужно ждать! А впереди были еще осень, зима и весна, и только в начале следующей осени, если он, Костян, не передумает и не найдет другую невесту, а она, смешливая Зинка, не встретит другого жениха, то тогда, так и быть, она задумается над его предложением.

Там он однажды ткнулся губами в ее щеку, но поцелуя не получилось, она с неожиданной силой вырвалась из кольца его рук, выметнулась наружу и, сев у входа в шалаш на влажную после дождя траву, сказала с необычной для нее серьезностью:

– Не делай так, а то я буду тебя бояться.

И, подумав, добавила:

– Если ты и вправду меня любишь, то потерпи этот год. Такое нам, видно, выпало испытание.

И Костян терпел. В погожие дни возил ее в райцентр, в школу, на мотоцикле – начало уроков совпадало с началом его работы. Обратно она возвращалась на рейсовом автобусе в середине дня, а он вечером.

Потом выпал снег, и они стали пересекаться на лыжне – на замерзшей Клязьме. Однажды, подъехав к сосне, у которой удили летом, они выехали на противоположный берег. Утопая в сугробах, продрались сквозь заснеженные кусты к старой вербе. Рассмотрели темневшее в ее сучьях большое неуклюжее гнездо улетевшей на юг цапли. И Зинка, разглядывая громоздкое сооружение из сухих веток, увенчанное сейчас шапкой снега, недоверчиво переспрашивала Костяна: неужели цаплята успели за короткое лето так вырасти, чтобы перелететь с клязьменских берегов до астраханских болот?

– Наверное, мама-цапля кормила их так же старательно, как ты меня летом под сосной, – объяснил Костян, и Зинка, смеясь, обняла его за шею, обмотанную шарфом, бормоча:

– Я тебя готова так кормить всю свою жизнь…

И, прижавшись к нему, поцеловала в холодную щеку. Он попытался ответить, поймав ее прыгающие в улыбке губы, но ему самому почему-то было смешно, и они только стукнули друг друга зубами. Таким был их первый поцелуй.

…Таял снег на крышах, кричали вороны в ветвях старого осокоря, небо синело в облачных разрывах, обещая скорую весну и жаркое лето, и Костян, надевая мотоциклетные очки, выезжая на шоссе, догоняя автобус, на котором, он знал, едет в школу его Зинка, отказавшаяся от поездок на мотоцикле после истерического маминого скандала, мысленно кричал ей: «Здравствуй, цапля моя!.. Не грусти!.. Все у нас будет хорошо!..»

…Жарким выдался тот август. Костян выпросил у соседа лодку, и они с Зинкой забрались в самое клевое место – в устье старицы. Клев и в самом деле был хорош, а одна поклевка была такой, что удочка из рук Зинки чуть не выпрыгнула. Развернув лодку, Костян оставил весла, взял сачок. И велел Зинке крутить катушку, поднимая добычу к поверхности. Рыба ходила кругами, приближаясь к борту. Сейчас снова кинется под лодку, подумал Костян, опустив в воду сачок. Неужели упустим?! Нет, вот он, красавец!.. Подцепив добычу, Костян охнул, переваливая ее через борт: «Тяжеленький, чертяка!» Лещ неуклюже ворочался в сачке на дне лодки, сверкая широким серебряным боком. Зинка смотрела на него, всхлипывая.

– Ты чего? – удивился Костян. – Радуйся, твоя же добыча!

– Мне уже почему-то его жалко, – призналась Зинка, утирая тыльной стороной ладони мокрые глаза.

Костян, достав спущенный с кормы садок с рыбьей мелочью, отправил туда леща. Высокий густой тростник шелестел на ветру жесткими стеблями, бросал зыбкую тень на Зинкино лицо, влажное от недавних слез. Костян пересел к ней на корму, обнял ее золотистые от загара плечи, приговаривая: «Ну, хватит тебе расстраиваться из-за какого-то леща, хочешь, я его выпущу?!» – «Тогда мне будет жалко тебя, ты же так старался!» Она прислонила к нему голову с торчащими в стороны косичками, и он, наклонившись к ее лицу, поймал, наконец, ее губы. И замер, словно спрашивая, можно ли. И она ответила ему торопливым поцелуем: «Да. Конечно».

Где-то рядом, за камышовой стеной, кричали над рекой кобчики. Сложив длинную шею узлом, пролетала с речного мелководья в лес, к своему гнезду, цапля, несущая своим цаплятам уклейку, блестевшую в ее клюве серебряной каплей. Плавневый лес, нависавший над старицей седыми кронами столетних ветел, веял ароматом луговых трав, длил летний праздник жизни, укрывая прозрачной тенью застрявшую в камышах лодку.

…Целовал Зинкины плечи Костян, сдвигая бретельки сарафана. Слышал ее шепот, сливавшийся с шорохом камыша: «Не надо, Костик, хватит!» Но ее руки, ее длинные пальцы с облупленным маникюром ворошили его всклокоченный чуб, гладили его лицо, и у них был свой голос, и говорили они совсем другое: ты ведь любишь меня?.. Очень любишь?.. Тогда целуй меня еще!.. Всю-всю!.. И он, повинуясь этому голосу, покрывал поцелуями ее всю, потому что вслед за бретельками сарафан, сползая, открыл ее небольшую грудь, не защищенную лифчиком, и он целовал, целовал ее до головокружения. И казалось ему, что это овеществленный сон, один из тех, что он много раз видел, когда засыпал с мыслью о Зинке.

…В доме было сумрачно. Одуряюще пахло синевато-сизыми флоксами, стоявшими в пузатой вазе на круглом столе. Белели кружевные салфетки на громоздком комоде. В углу, над этажеркой с книгами, тускло отблескивала стеклом Почетная грамота, которой наградили Прасковью Семеновну Журкину, когда она уходила на пенсию.

Ее синий халат был нервно брошен на спинку стула. Сев у стола, она велела Зинке включить верхний свет. Пристально всматриваясь в лицо дочери, распорядилась:

– А теперь рассказывай.

– Что рассказывать-то? – сморщилась Зинка, будто куснула чего-то кислого. – Ну, столкнул меня с берега в воду этот дуролом Витька, это было-то часа два назад, потом уехал с мальчишками в райцентр развлекаться. Вот потому и сарафан мокрый…

Панически чувствуя – попалась на вранье, она старалась избегать маминых глаз, водя загнанным взглядом по флоксам и салфеткам на комоде.

– Как-то ты виляешь, дочь, – в голосе Прасковьи Семеновны прорезалась раздраженно-насмешливая интонация. – То говоришь – у Гальки была, то с Витькой на берегу оказалась… Может, не с Витькой, а с Костяном?.. Я слышала, ему сосед стал свою лодку давать… Уж не Костян ли тебя на лодке катал и за борт вывалил, как персидскую княжну?!

Ну да, конечно, Зинка знала – от матери утаить ничего не удастся. Но, может быть, можно обойтись краешком правды?

– Так получилось, – услышала Зинка свою покаянную интонацию, – лодка шатучая, я, когда с берега ступила на борт, нога соскользнула… А там глубоко…

– Все-таки с Костяном была!.. Плюешь, значит, на материны предупреждения!.. Смотри мне в глаза, чертова безотцовщина! – Прасковья Семеновна сорвалась в крик: – Куда он тебя возил? На тот берег? В лес? Что там делали?

Когда мать кричала, Зинка не просто пугалась. С ней происходило что-то странное: ей казалось – из нее вынимают все ее кости, и она превращается в какое-то желе. Торопливым полузадушенным голосом она утвердительно отвечала на все вопросы, отвечала отстраненно, будто рассказывала о том, что случилось с какой-то другой девчонкой… Глупой… Безответственной… Да, переправились на тот берег… В камыши… Закидывали удочки… Да, он меня целовал…

– Только целовал?.. Или что-то еще?! – спрашивала мать, наклонившись к ее лицу. – Отвечай, паршивка!

Катились слезы из Зинкиных глаз, закрывала Зинка лицо руками. Мать отрывала руки от ее лица. Кричала:

– Так было или не было? Где? Прямо в лодке? Какой подлец! Ты сопротивлялась?

– Я говорила: «Не надо».

Зинка не соврала, она ведь говорила Костяну в лодке: «Не надо». Несколько раз. Прасковья Семеновна металась по комнате, повторяя: «Учительская дочка! Какой позор!», причитая: «Надо что-то делать!» Остановилась возле Зинки, осененная догадкой:

– Так ты после этого застирывала сарафан? Но пятна-то могли остаться!.. А ну-ка сними, я посмотрю.

…Прасковья Семеновна Журкина не была злым, а тем более – мстительным человеком. Она лишь не терпела безнаказанности. Главное, на чем должна держаться жизнь, это справедливое наказание. С этой мыслью она пересекла наискосок деревенскую улицу, прошла по деревянным мосткам к металлическим воротам участкового Семенцова, нажала на кнопку звонка...

– Да к этому же шло! – рявкнул Семенцов, выслушав ее. – Девке-то уже шестнадцать?.. Нет?.. Через два месяца? Значит, малолетка еще… Доигрался до тюрьмы парень…

– Что делать-то?

– Как что!.. Заявление писать… Проучить его надо… Вот тебе листок, я продиктую…

…Суд, учитывая опасность содеянного и упорство нераскаявшегося подсудимого, определил Константину Кутепову наказание в виде восьми лет лишения свободы.

А спустя неделю Зинка выпила горсть каких-то таблеток. Скорая приехала, когда Зинка, залив пол тем, что из нее вылилось, пришла в себя. Она отказывалась ехать в больницу, но ее увезли. На столе остался лежать незамеченный в суматохе листок, вырванный из ученической тетрадки. На нем каллиграфически ровным почерком отличницы был выведен такой текст:

«Прасковье Семеновне Журкиной. Ты любишь только себя. Тогда зачем тебе я?

Твоя бывшая дочь.

Константину Кутепову. Костик, прости меня, если сможешь.

Твоя Цапля».