Павел Нерлер  |
| Тот самый список Чухонцева
с припиской и автографом Домбровского. Фото из архива автора |
Чей щегол?
Надежда Яковлевна выпустила немало копий и стрел в адрес символистов с их страстью к мистификациям. Но сами по себе символистские мистификации вживую Мандельштама не коснулись.
При жизни с ним если и происходили, то не «мистификации», а казусы, как, например, с публикацией под его именем клычковского стихотворения «Пылала за окном звезда…» или гумилевских переводов из Вийона.
Мистификации начались гораздо позднее, и имели они вид или маленьких побед над цензурой-дурой, как, например, две строчки из мандельштамовских стихов, вставленные Н.Я. в ее производственный очерк о вышивальщицах в «Тарусских страницах». Да и весь самиздат вполне можно рассматривать как огромную коллективную «мистификацию» властей читателями: недаром вводились нормы на копирование – сколько экземпляров считать еще хранением и сколько уже распространением самиздата.
В то же время и сам Мандельштам в эти же годы не избежал такой разновидности «мистификации», как плагиат. Его «Щегол» («Мой щегол, я голову закину...») залетел на страницы советских изданий довольно рано – еще в 1963 году. Но как залетел? Он вышел в сборнике «Имена на поверке. Стихи воинов, павших на фронтах Великой Отечественной войны», выпущенном издательством «Молодая гвардия», – вышел, разумеется, в искаженном виде (только две строфы), но главное – под именем... Всеволода Багрицкого, погибшего на войне сына Эдуарда Багрицкого!
Незамеченным это не осталось, и вскоре (5 мая 1964 года) Лидии Густавовне Багрицкой, Севиной маме, давшей эти стихи в сборник, пришлось разъяснять это «досадное недоразумение» в «Литературке». Что не помешало тому же «Щеглу» еще раз появиться под именем Севы Багрицкого в 1978 году – в двуязычном русско-английском сборнике «Бессмертие – Immortality: Стихи советских поэтов, погибших на фронтах Великой Отечественной войны», выпущенном издательством «Прогресс».
Интересно, что в плагиате обвиняли и самого Мандельштама! И не Горнфельд с Заславским, а его «подмастерье» – Сергей Борисович Рудаков! В письме жене от 26 мая 1935 года из Воронежа он «поймал» Мандельштама на заимствовании у одного поэта середины 30-х годов – у Сергея Борисовича Рудакова!
«…Лина, Лина, тут лучше всего:
Толковые лиловые чернила.
Источник?
Привычные кирпичные заборы!!!
Лина, что делать?! Нельзя же встать на Невском и все это рассказывать. Мое он знает наизусть»
И смех и грех!..
Юрий Домбровский:
свидетельство
о Поэте и Каше
Н.Я. писала в «Воспоминаниях»:
«До меня часто доходили слухи о лагерных стихах Мандельштама, но всегда это оказывалось вольной или невольной мистификацией. Зато недавно мне показали любопытный список, собранный по лагерным «альбомам»... Мне показал этот список Домбровский, автор повести о нашей жизни, которая написана, как говорили в старину, «кровью сердца»... Д. утверждает, что видел Мандельштама в период «странной войны», то есть через год с лишним после 27 декабря 38 года, которое я считала датой смерти... Д., тогда юноша, экспансивный и горячий, услыхал, что в партии находится человек, известный под кличкой «Поэт», и пожелал его повидать. Человек этот отозвался, когда Д. окликнул его: «Здравствуйте, Осип Мандельштам». Отчества Д. не знал... «Поэт» производил впечатление душевнобольного, сохранившего все же некоторую ориентацию. Встреча была минутной – поговорили об осуществимости переправы на Колыму в дни военной тревоги. Затем старика – «Поэту» на вид было лет семьдесят – позвали есть кашу, и он ушел.
...Д. с Мандельштамом знаком не был, но в Москве ему случалось видеть его, но всегда в периоды, когда О.М. запускал бороду, а лагерный «Поэт» был гладко выбрит. Все же какие-то черты напомнили Д. облик Мандельштама. Для полной уверенности этого, конечно, мало – обознаться легче легкого. Д. узнал одну деталь, но не со слов «Поэта», а через третьи руки: судьбу О.М. решило какое-то письмо Бухарина... Иначе говоря: лагерники знали, что в деле Мандельштама фигурировало письмо Бухарина. Какого-то старика, быть может, однофамильца, принимали за О.М. и, вспомнив историю с бухаринским письмом, приписали ее старику. Проверить, что было на самом деле, невозможно».
Комментировать эту большую цитату не приходится: «Поэт» Юрия Домбровского, если только он не был его художественным вымыслом, как «Поэт» у Шаламова, не был Осипом Мандельштамом.
Стихи под диктовку: «список Чухонцева»
и «список Поболя»
…Писательский Дом творчества в Голицыне, в отличие от других подобных заведений, был местом, в котором писатели, в основном старшего поколения, действительно работали. Попадала в Голицыно и молодежь, и вечерами случались интересные посиделки – старики и молодняк. Приходил на них и Арсений Тарковский, чья собственная дача находилась неподалеку.
Здесь, в Голицыне, осенью 1969 года Олег Григорьевич Чухонцев познакомился и подружился с Юрием Осиповичем Домбровским и его женой Кларой. Домбровский любил бутылочку и иногда перебирал дозу. В такие минуты он любил читать стихи, собственные стихи – и читал их очень выразительно, как-то по-своему, педалируя и выкрикивая какие-то фразы или слова.
Однажды вечером в такую минуту Домбровский вдруг спросил Чухонцева: «А хотите неизвестные стихи Мандельштама послушать?» – «Конечно, прочтите!» – «Ну, слушайте...»
И в подобающей случаю возбужденной манере Домбровский прочитал те стихи, что приведены ниже. Дочитав, сказал, что записал их со слов автора на пересылке.
Чухонцев не растерялся и попросил: «А можете продиктовать?» – «Могу!»
И стал диктовать.
Чем больше Чухонцев писал, тем более убеждался, что это не Мандельштам. Да, живо, да, талантливо, но как-то для главного, в его представлении, российского поэта XX столетия – жидковато. Зато вполне тянуло на хорошего эпигона или мистификатора. А к мистификациям Юрий Осипович был вполне благорасположен, и тут-то Чухонцева озарило: да это же он сам, Домбровский, и написал!..
Когда диктовка закончилась, Чухонцев протянул листок Домбровскому. Тот внимательно все перечел, взял ручку и приписал на полях: «Я никогда никому это не рассказывал, а сейчас рассказал, потому что выпил. Юрий Домбровский».
…Вскоре уже в Москве к Чухонцеву заглянули жившие по соседству знакомые – литературовед Олег Михайлов и великий джазовый трубач Андрей Товмасян, ставшие одними из первых слушателей «неизвестного Мандельштама». «Дайте нам, – запросили гости. – Мы сделаем научную текстологическую экспертизу».
Ксероксов тогда не было, перепечатывать было лень, и Чухонцев отдал им оригинал своей записи под диктовку Домбровского. Прошло какое-то время, и Товмасян возвратил листок – в целости и сохранности. Но со словами: «Это Мандельштам!» Нисколечко не изменив своим сомнениям, Чухонцев тем не менее промолчал, но подумал: «Ну, хорошо. Научная экспертиза… А почему бы и нет? Красивая легенда...»
Когда в конце августа 2014 года Олег Григорьевич рассказывал по телефону эту историю и обещал сделать хорошую ксерокопию с этого голицынского листочка, сам я пребывал в полном убеждении, что историю эту в каком-то более смутном виде я уже знаю и что даже сам листочек этот или листочки уже видел. Более того – порывшись у себя в компьютере, я нашел в нем мэйл от Коли Поболя, ближайшего моего друга. Переписка об этом велась зимой 2009 года, один из атачментов содержал сканы двух страниц (или, возможно, одной страницы с оборотом), на которых и был записан этот «апокриф». Как и откуда он попал к Коле, уже и не вспомнить, но мне казалось, что от самого Чухонцева (может быть, через Липкина).
Низ второго листа был срезан при сканировании, и приписка решительно не совпадала с тем, что рассказывал о приписке по памяти Олег. Но никаких сомнений в том, что это и есть тот самый «голицынский список» Чухонцева, рассказ о котором я только что записал, у меня не возникало.
Недоставало только сравнить «приписки», и я приложил эти сканы к электронному письму Чухонцеву с записью его рассказа.
Каково же было наше обоюдное удивление, когда выяснилось, что это разные списки!
«Список Чухонцева» – это список его рукой с припиской Домбровского на полях. «Мой» же – это список рукой не двух, а одного лица (руки Домбровского я не знал, но почерк показался мне хорошо знакомым). Строфы для верности пронумерованы, на первом листке – с первой по шестую, на втором – с седьмой по девятую плюс приписка. В верхней части первого листа справа еще два пояснения: «[копия]» и «[ошибки в правописании сохранены]», что фактически исключало руку самого Домбровского.
И вот тут я однозначно опознал почерк – да это же Колина рука!..
Приведу текст «неизвестного Мандельштама» по этому источнику (назовем его «списком Поболя»):
О, для чего ты погибала, Троя,
И выдуман был Одиссеем конь?
Каких изменников, каких героев
Испепелил бенгальский твой
огонь?
Зачем не откупилась ты от
тлена
В свечении своих бессмертных
риз,
Похожая на молнию Елена,
И был забыт лысеющий Парис?
А может быть, влюблённые
для вида,
Целуются они, обнажены,
Лишь на картине юного
Давида –
Две декорации с одной стены?
И юноша, исполненный отваги,
Лишь в те минуты юн
и именит,
Когда в устах ослепшего бродяги
Его шальная молодость звенит.
Исчезло всё. И рыцари, и боги,
Истёртые в один летучий
прах.
Пустынный вихорь ходит
по дороге,
Сухую пыль вздувая в лопухах.
Гудит, гудит, расходится
кругами,
Вновь возвращается на
прежний путь,
И словно пыль, скрипит
под сапогами
Мозг Одиссея и Елены грудь.
Но брошенное волей бутафора
На землю, где убийство –
ремесло,
Чудовищное яблоко раздора
За три тысячелетья проросло.
И вот опять похищена Елена,
Да только чья Елена –
не поймёшь…
Опять сзывает хриплая сирена
Созревшую к убою молодёжь.
Уступленная недругу без боя
И брошенная, как Троянский
конь,
Европа бедная, покинутая Троя,
Ты погибаешь, на коленях стоя,
Не испытав железо на огонь.
Далее следовала дата («1937–1938?») и следующая приписка:
«Этого стихотворения Осипа Мандельштама нет ни в одном издании его стихов,
ни в советских, ни в американских.
Стихотворение это было написано Мандельштамом в лагере. Он читал его своим друзьям и товарищам по несчастью, и один человек (фамилию не помню) запомнил его, и когда этот человек – чудом выжив, вышел из лагеря, он (уже в Москве) передал это стихотворение Олегу Чухонцеву (поэту), и тот, в свою очередь – мне.
Стихотворение это знает весьма ограниченный контингент лиц, в основном фанаты и любители творчества О.Э. Мандельштама.
В самиздатовских списках это стихотворение не ходило.
Стихотворение это не знала даже вдова поэта Надежда Яковлевна Мандельштам.
Стихотворение это попало […]»
И дальше – дефект Колиного скана: текст «обрезан»!
В «списке Чухонцева» авторская (его рукой!) приписка такова:
«Это то стихотворение, которое О.Э. прочитал мне на второй речке Свитлага (Владивосток), пересыльный лагерь на Колыму. Но Н.Я. пишет о другом стихотворении – это же я диктую первый раз. Потому что я выпил. Д.
Есть еще и одна тонкость – я знал О.Э. тогда, когда он по справке НКВД был уже мертв – но он был жив, и это стихотворение времени Дроль Д’игер, т.е. лето 1940 г.».
К тому же у двух текстов явно разные даты записи. В первом случае, как вспоминает Чухонцев, то была осень 1969 года, причем «пишет» применительно к Н.Я. означает не изданную книгу, а ее машинопись, которую она показывала Домбровскому (загадкой тут является «другое стихотворение» – в окончательном тексте «Воспоминаний» ничего подобного нет), а во втором – никак не раньше 1974 года (первое советское издание стихов Мандельштама – томик в Большой серии «Библиотеки поэта» – вышло буквально в последние дни 1973 года).
Экспертиза-соло
Олег Чухонцев упомянул два имени – музыканта и поэта Андрея Товмасяна и литературоведа Олега Михайлова. Казалось бы, осуществления «экспертизы», то есть атрибуции авторства логичнее было бы ожидать от второго. Но сделал ее, похоже, именно первый – великий джазовый трубач и большой поклонник поэзии Мандельштама.
«Стихи я любил с детства. Зачитывался сказками Пушкина, позже полюбил Лермонтова, а впоследствии – намертво влюбился в стихи Осипа Эмильевича Мандельштама, с творчеством которого меня познакомил мой друг, писатель Олег Михайлов. Он дал мне 1-й том вашингтонского издания О. Мандельштама, и я втихаря – раньше за это преследовали – сделал себе ксерокопию».
Именно он, вольно или невольно, подхватил из рук Домбровского знамя его мистификации. Сравнительно недавно – в 2007 году – он опубликовал в своем блоге «Андрей Товмасян Акрибист» на сайте «Проза.ру» серию штудий о Мандельштаме, и первая из них – как раз о произведении «О, для чего ты погибала, Троя?..».
Если бы это был все-таки Мандельштам, то мы имели бы дело с первопубликацией: трубите, фанфары, ура!
Но проблема атрибуции здесь даже не встает и не обсуждается: разумеется, Мандельштам, кто же еще? А если и ставится перед собой задача, то такая: «…установление правильной датировки написания О.Э. Мандельштамом стихотворения «О, для чего ты погибала, Троя?», а также анализ некоторых загадок и неслучайностей данного текста». У эксперта никаких сомнений – это Мандельштам!
Точка над i: «список
Домбровского»
Собственно говоря, задача «разоблачить» шутника-мистификатора не стоит. Это сделал сам автор, вернее, его вдова Клара, выпустившая в 1997 году по автографам и черновикам, сохранившимся в архиве, сборник его стихов «Меня убить хотели эти суки…». На страницах 31–32 расположились и «мандельштамовские» стихи.
Иными словами, формальная точка над i в вопросе о мандельштамовском dubia уже поставлена – как если бы мы уже заглянули в конец задачника на страничку с правильными решениями.
Следует признать: стихотворение Домбровского очень талантливо, и оно действительно могло бы сойти за стилизацию Мандельштама периода Tristia. Но, если бы Домбровский и впрямь встретил в ГУЛАГе Мандельштама, то перед ним стоял бы автор не Tristia, а «Стихов о неизвестном солдате»!
Интересно, что о своей попытке мистификации Клара и не подозревала, узнав об этом только сейчас, летом 2014 года, от меня. Но своеобразный след от этой попытки в книге все же остался – это указанное Домбровским место и время их написания: «Владивостокская пересылка, Вторая речка. Осень 1940 г.».
Дата эта заведомо неточна: сам Домбровский был на пересылке в 1939 году, а в 1940 году он был уже на Колыме, о чем и сам написал на списке Чухонцева.
Аберрация памяти или озорной отблеск мистификации, хотя бы в дате?
P.S. Три птицы мистификации: «плагиат щегла», «тетерев на току» и «троянская утка»
Надо сказать, что Осип Эмильевич стал невольным «участником» даже не просто трех мистификаций, а трех типов мистификаций.
Первый тип – это Лидия Густавовна Суок-Багрицкая: банальное воровство чужого щегла из клетки у репрессированного и погибшего в ГУЛАГе бесправного старика во славу родимой кровиночки – талантливого мальчишки, погибшего на войне! Мандельштама же все равно не печатают – не пропадать же добру. И даже если среди бумаг сына был неподписанный автограф или список даже Севиной рукой, выпадение этого стихотворения из прочих сыновних текстов не могло не бросаться в глаза!
Второй – это литературный маньяк Сергей Рудаков: самовлюбленный тетерев на току, эдакий Ромео, до беспамятства и безрассудства влюбленный... в Ромео!
И наконец, тип третий – это как раз Юрий Домбровский, чей психологический мотив, восприми мы его всерьез, был бы особо дерзновенным и самонадеянным: ничего «не брать» у Мандельштама, а как бы отдать ему самому – своего рода принцип горделивой «кукушки»!
Но в таком случае мир – а уж Н.Я. и подавно – наверняка знал бы об этом апокрифе, об этой «колымской Трое» Мандельштама, и узнали бы гораздо раньше, чем об этом поведал Чухонцев. Ведь Н.Я. и «поэт Д.» были достаточно рано (не позднее осени 1965 года) и напрямую знакомы.
Нет, все было куда проще: один поэт выпил, разволновался и, мешая «домашнюю заготовку» (Мандельштам аж на Колыме!) с импровизацией, попытался разыграть другого, и даже, наверное, думал, что разыграл. Но ни один не побежал патентовать ни свои шальные утверждения, ни тем более свои законные сомнения.
Так что если выбирать из мира птиц, то это все же не «кукушка», а троянская «утка». Тяжело взмахнув крыльями, натужно оторвавшись от воды, но не сделав и круга, она почти сразу же села обратно.
