Александр Сенкевич
В таких умиротворяющих местах можно уверовать в высшее равенство...Фото Евгения Никитина
Трудно поверить, но Шура Тавич в самом деле случайно столкнулся с несколькими героями этой заполненной парадоксами и небывальщинами истории в Москве, в медицинском центре «Галактика» (с его сумасшедшими космическими ценами за обслуживание пациентов). В тот день был вынесен окончательный вердикт в отношении его как фигуранта довольно-таки банального дела о безалаберно прожитой жизни. По натуре разговорчивый и энергичный, Шура Тавич уже больше месяца ходил словно в воду опущенный. Обследующие его доктора отводили в сторону глаза или натужно улыбались, намекая, что всё в руках Божьих. Как и в предыдущие дни, Тавича сопровождала в центре его последняя любовь Маша, чье пафосное веснушчатое лицо и способность болтать о чем угодно давали ему хрупкую надежду, что, может быть, все образуется. Вот и на этот раз у кабинета онколога она также не закрывала рта.
– Вот Наполеон, к слову сказать, – тараторила Маша, – находясь в походах без Жозефины, в письмах к ней просил по мере возможности не мыться до его возвращения. Видимо, запах долго не мытого женского тела возбуждал императора. Но когда они разводились, тот же Наполеон с корсиканской грубостью в сердцах закричал Жозефине: «Пойди прочь, дура неумытая!» Вот и понимай после этого вас, мужчин, – заключила Маша свои рассуждения о непостоянстве сильного пола. – Да ты не расстраивайся, мой бедный слоник, потерявший в борьбе за свободу творчества почти все свои бивни! Когда-нибудь и я тоже умру! – И слезы засверкали на ее ресничках.
Шура Тавич и сам понимал, что жить ему осталось немного. Месяца четыре. Плюс-минус десять дней. Его земной путь, по-видимому, оборвется где-то между шестым и двадцать шестым марта.
Двадцать шестого марта он родился. Он представил свою смерть в день своего рождения. В космическом календаре, в масштабе бесчисленных галактик с их значительной временной и пространственной дистанцией его семьдесят лет представлялись настолько бесконечно малой величиной, что этих лет словно бы вовсе не существовало. Приходилось с прискорбием признать, что в координатах вечности для него не нашлось места. Получалось, что он вообще не родился. Этот неожиданный интеллектуальный всплеск настолько глубоко воодушевил Шуру Тавича, что его мысль о небытии самого себя от волнения приобрела порывистость и куда-то улетела. Зато как проявление инстинкта самосохранения пришла другая, традиционная и оптимистическая. О том, что он все-таки воплотил в собственном творчестве худшие черты своей эпохи.
Его интеллигентский ум, как называл физиолог Иван Павлов дурость людей, часами уткнувшихся в книги и без остановки непонятно что говорящих, сузился до невозможности и заместился умом массовым и почти молчаливым, то есть маргинальным. «Все же неспроста ко мне пришел успех!» – прошептал на ухо Маше писатель. Естественно, она не поняла, что он этим заявлением хотел ей сказать. Может быть, подумала Маша, ее дружок намекает на завещание в ее пользу?
Затем Шура Тавич задумался о существовании по ту сторону жизни.
С какого-то времени страх смерти пребывал в нем как призрачное видение, как зыбкая тень, заняв подобающую нишу в укромном уголке подсознания. Одно он твердо уяснил: нет особого различия между живым и мертвым человеком. Русская грамматика подтверждала его прозрение. В мышлении и языке проявляется мистический опыт не одного поколения людей. В русском языке многие одушевленные и неодушевленные существительные (зависит от моделей склонения) в винительном падеже имеют разные формы: совпадающие с родительным падежом у одушевленных и с именительным у неодушевленных. Например, он видит человека, кота, коней, людей... Но он видит дом, город, ножи, камни… При этом: он видит мертвецов, висельников, покойниц, утопленниц. То есть эти слова в русской грамматике ведут себя как одушевленные, тогда как «труп» относится к неодушевленным существительным (а «жмур» – к одушевленным). «Труп» обозначает любое мертвое тело, в нем отсутствует идея человека, а «жмур» – мертвого человека. Это экзистенциальное тождество между «живым человеком» и «мертвецом» проявилось в озорной русской частушке: «Мимо дома моего пронесли покойника…» и так далее вплоть до звонкой рифмы – «подоконника».
Его жизнь убывала быстрее, чем он предполагал. Это обстоятельство не позволяло ему быть хронофагом, расточителем и пожирателем времени. Да и пища у него, любящего лукулловы пиры, вызывала отвращение. Но одна мысль удручала больше всего – о невозвратности прожитого.
Каждый вечер, лежа, обессиленный, в постели, Шура Тавич обводил глазами комнату, стены которой были сплошь до потолка заставлены полками с книгами. Со стороны казалось, что он лежит в гробу из книг. Он скользил глазами по корешкам и понимал, что часть из этих книг им перелистана, но не читана, и уже никогда у него не будет времени их прочитать.
Смертельный диагноз, рак поджелудочной железы с метастазами, Шуре Тавичу поставил в медицинском центре «Галактика» врач из госпиталя Адасса в Иерусалиме. Он приехал на несколько дней в Москву для консультаций и был приглашен на компьютерную томографию шуриной брюшной полости. Израильский эскулап был демократичен, а точнее, развязен в общении как с ним, так и с Машей и просил обращаться к нему не по фамилии, а по имени. Называть просто Женей. Соответственно и Тавича он стал называть Шурой, перейдя с «вы» на «ты». Чего тут церемониться, когда пациент уже по ту сторону жизни! Маше доктор Женя понравился с первого взгляда, и она посоветовала Тавичу держаться попроще и не строить из себя классика.
Доктор Женя был моложе Тавича лет на пять, в Израиле находился с конца семидесятых. В СССР работал врачом скорой помощи.
Медицинское заключение доктора Жени по поводу Шуры Тавича подтвердила затем молодая дама по фамилии Звонкая, онколог центра, недавно появившаяся в нем. В ней удивляло отсутствие поверх одежды белого больничного халата. Эта деталь в одежде подчеркивала особый статус госпожи Звонкой среди других врачей и ее принадлежность к чему-то другому, совсем не медицинскому. На эту особенность ее одежды Шура Тавич обратил внимание уже при первой с ней встрече.
На стене кабинета госпожи Звонкой висели окантованные в рамки многочисленные дипломы на различных европейских языках. Они должны были, по-видимому, свидетельствовать о ее высочайшей компетентности как врача и принадлежности к западной медицинской науке. То ли по недомыслию, то ли по садистской зловредности она вдруг сказала, что готова поехать с Шурой Тавичем в Гималаи, откуда он только что вернулся, недельки на две, если, разумеется, у него найдется время.
Как тогда подумал Шура Тавич, на такое заявление ее толкнуло раздражение его несерьезностью. Он был для нее модным писакой, ослепленным своей известностью и не осознающим, что жить ему осталось самую малость. Ведь он рассказал ей, что еще месяц назад путешествовал по Индии, Непалу и Бутану, где потратил немало времени на поиски истоков индусского мифа о драгоценном камне чинтамани. Этот минерал не известен геологам, но прославлен и подробно описан в священных книгах Востока.
В Индии камень чинтамани называют царем самоцветов, магическим кристаллом. В переводе с языка древних индийцев, санскрита, чинта означает мысль, заботу, беспокойство, а мани – камень. В названии камня, на что сразу обратил внимание Шура Тавич, была заключена глубокая мысль. Там, где существует стремление к проникновению в суть вещей, нет места спокойствию духа, умиротворению.
В индийской мифологии чинтамани – волшебный камень, обладающий свойством давать своему владельцу все, что тот ни пожелает. Камень этот принадлежал когда-то богу-творцу Брахме. После Брахмы камень был передан людям и находился в руках многих исторических деятелей. Согласно преданию, им владели и царь древней Иудеи Соломон, и Александр Македонский, и Тамерлан, и Великий Акбар, и Наполеон.
Шура Тавич в Париже, еще до поездки в Индию, выяснил, что одними из последних владельцев камня были Рерихи. Чинтамани они получили из Парижского банка по почте 6 октября 1923 года в простом деревянном ящике для посылок, в котором находился ларец с камнем, завернутым в расшитую золотом парчу. Сам ларец работы средневекового мастера был отделан темно-красной кожей и инкрустирован замысловатыми рисунками и символами. На ящике красивым почерком по-французски некто обозначил адрес парижской гостиницы «Лорд Байрон», где в тот год остановились Николай Константинович Рерих и его жена Елена Ивановна. Этот ларец и ткань спустя много лет были запечатлены на картине их младшего сына Святослава Рериха «Священный ларец».
Открытие чего-то неведомого – всегда волнующее событие, а если открывается, чего и представить невозможно, тогда это точка Омега, конец старого мира, с которой начинается другая эпоха, новый отсчет истории человечества.
У Шуры Тавича не было ясного представления, насколько велика опасность, угрожающая сегодня людям, его современникам. Неутихающая, мучительная тревога за жизнь вокруг порождала безумную и, казалось бы, неисполнимую надежду: должна же быть какая-нибудь заповедная территория, способная укрыть праведников, мудрецов и просто приличных людей от всеобщей гибели. Может быть, это и есть Шамбала? Ну, что-то вроде зоны, в которой просто невозможно причинить вред ни себе, ни окружающим. Словно договор между умными смертными и теми, кого отказывается признать человеческий разум.
В Шамбале, утверждает индусско-буддийская духовная традиция, находятся горные породы, а в их пустотах встречается минерал чинтамани. Понятно, что в том бедственном положении, в котором оказался Шура Тавич, обнаружение волшебного камня стало бы для него спасением. Его мысли приняли довольно странное направление. Он был убежден, что ехать ему надо не в Израиль, в госпиталь Адасса, как настаивал доктор Женя и эскулапша с американскими дипломами, а снова возвращаться в Индию, в долину Куллу.
Его обетованная земля, по-видимому, находилась там, где Шамбала соединялась с нашим человеческим миром то ли каким-то неведомым ущельем, то ли провалом в какой-то потайной пещере. Он утешал себя мыслью, что вполне управится с почти что невыполнимой, возложенной на него свыше миссией – найти камень чинтамани, спасти себя и помочь всему человечеству.
Вряд ли, подумал он, его ученая-преученая врачиха, эта амбициозная женщина, эта Гипатия Александрийская современного мира, что-либо знает о Шамбале и о загадочном камне, о котором традиционно мыслящие и ретроградные ученые говорили как о забавном мифе, своеобразном наваждении. Так он подумал при первой с ней встрече, но очень скоро понял, что ошибался. Ее познания о Шамбале и камне чинтамани оказались обширнее его. А ее ироническая реакция на его гималайские похождения и рассуждения о Шамбале объяснялась тем, что Шура Тавич заглянул туда, куда не следует.
Смотря на внешние атрибуты гламура собеседницы Шуры Тавича, онколога из медицинского центра «Галактика», разве возможно было предположить, что вскоре их пути пересекутся и сойдутся самым неожиданным для них образом? Изысканная одежда в пастельных тонах, в которых преобладали стильные комбинации из романтического голубоватого и застенчивого лавандового цветов, создавала резкий контраст с самоуверенностью и напористостью натуры молодой женщины, прошедшей огонь, воду и медные трубы. Фактура материала, шелк и шифон, значительно утепляла холодность жестов и мимики привыкшей манипулировать мужчинами особы, делала ее удивительно милой и привлекательной для окружающих.
Выходя из ее кабинета, Шура Тавич неожиданно столкнулся в дверях со своим старым приятелем с неудобопроизносимой фамилией. Не фамилия, а жуть в полях овса. Ведь именно в полях овса, согласно русским поверьям, хоронится всякая там нежить – привидения, оборотни и иные эфемерные и злобные существа. Друзья художника называли его попросту – Роба, хотя ему вот-вот должно было стукнуть восемьдесят. Еще месяц назад Шура Тавич и Маша обедали вместе с ним в харчевне при летней резиденции далай-ламы «Норбулинка», в индийской долине Кангра.
В свое время Роба Никиту Сергеевича Хрущева, когда тот был на пенсии, называл просто, по-семейному – Сергеич. Трудно представить, что лет сорок назад на приснопамятной выставке в Манеже художников-авангардистов упомянутый Хрущев взорвался, взглянув на Робину картину: «А это что за табурет без ножек?!» Этот изысканный художник, к слову сказать, был непредсказуем, как погода в горах, и своеволен, как Хрущев. Что примиряло с ним Шуру Тавича, так это ум, выявляющийся постоянно в здравых рассуждениях и оценках людей и событий и парадоксально сочетающийся с алкоголизмом. В том же Никите Сергеевиче Хрущеве Роба своим соколиным глазом узрел женскую природу характера. И в самом деле, согласился тогда с Робой Шура Тавич, в Никите Сергеевиче, когда он находился во власти, доминировали каприз и своеволие. Он всех членов Политбюро пытался загнать под свой каблук.
Всякий раз, глядя на своего друга Робу, Шура Тавич вспоминал откровения знакомого стеклодува из Гусь-Хрустального: «Выпьешь – весь хрустальный, аж звенишь. Протрезвел – опять дурак стеклянный!» Хотя стеклодув и Роба были людьми из разных социальных слоев и нестыкующихся уровней образованности, сказанное простым мужиком из Гусь-Хрустального в состоянии творческого экстаза подходило как нельзя лучше не только к тому и другому, но ко всем пьющим русским людям. Вообще-то Роба, как говорила Екатерина Алексеевна Фурцева, относился к художникам всех видов. Мог и иллюстрации для журнала «Юность» сделать, и кладбищенское надгробие из мрамора сработать, и абстрактные фантазии отобразить, и портреты уродов земли советской воссоздать. Однако главное в характере Робы состояло в том, что всю свою разнообразную продукцию он втюхивал людям из разных идеологических группировок с такой бесцеремонностью, как кондукторша автобуса в Одессе продавала билеты тем, кто не хотел их брать: «Ей, шмакодявки, перестаньте писать через дуршлаг! Берите билеты!»
Шура Тавич вспомнил окрестности Дхарамсалы, где он находился с Робой и Машей за неделю до их прилета в Катманду. В Дхарамсале находилась постоянная резиденция далай-ламы, а в десяти километрах от нее его летнее пристанище – «Норбулинка».
Долина Кангра была усеяна аккуратными домиками, сверкающими под солнцем своими сланцевыми крышами. Неподалеку возвышались в легком тумане горы, словно с китайских картин гуашью. Где-то сбоку торчал, словно клык неведомого зверя, заснеженный пик, а справа от него горбился пологий, поросший лесом холм.
Они оказались в ущелье, которое тянулось вверх в горы, и долго шли к водопаду, поднимаясь по ступенькам из сланцевых плит. У него до сих пор иногда возникал в ушах однообразный, но нераздражающий шум воды. На склоне горы он увидел сверкающий под солнцем шлейф из сланцев. Ему вдруг представилось, что это великолепное и роскошное слюдяное платье вмиг соскользнет с дородного тела горы и откроется ее устрашающая неприглядная нагота – ее невиданная старость.
Летняя резиденция далай-ламы «Норбулинка» представляла собой небольшое здание из кирпича с заваленными внутрь стенами, как у всех тибетских монастырей, с закрытой полукруглой верандой сбоку на первом этаже и с меньшим по размеру эркером под самой крышей. Точная копия резиденции Его Святейшества под Лхасой, из которой живой Будда, понуждаемый неблагоприятными обстоятельствами, отправился в свое долгое изгнание. Далай-ламе, как и Будде Гаутаме из рода Шакьев, вместо того чтобы заниматься космическими проектами, приходится корпеть над всякой мирской бытовщинкой. Надобно сказать, что в этой летней резиденции далай-лама не был ни разу за последние двадцать лет – слишком о многом хорошем из прежней жизни она ему напоминала.
Здесь-то Шура, в этом тихом, умиротворяющем местечке, окончательно ощутил и поверил в высшее равенство дебила и гения перед природой и Творцом.
Он хорошо отобедал с Робой и Машей в вегетарианском кафе при летней резиденции далай-ламы. Особое впечатление произвели на них артишоки с сыром, грецким орехом, маслинами и ярко-зелеными листьями не узнанного ими растения. Ничуть не хуже, чем в московском кафе «Санта Фэ» неподалеку от Международного торгового центра в Москве, где он поужинал с Машей за день перед отлетом в Дели. Это место запомнилось еще памятником Ленину в скверике перед кафе. Посмотришь в фас – молодой Сталин, посмотришь в профиль – старый монгол. А на коленях у вождя была навалена груда металла: то ли книга, то ли разложившийся труп ребенка. Тогда-то он подумал, что Ленин – это Чингисхан, ознакомившийся с марксизмом.
