Глеб Шульпяков
 |
| Всем нам хочется туда
Михаил Зичи. Падающие звезды. 1879. Музей Зичи, Зала |
«Мало кто теперь помнит историю первой советской экспедиции на Красную планету. Между тем среди колонистов были мои родители. Сам я родился и провел в экспедиции первые три года. Правда, из того времени мне мало что запомнилось. Розоватый блеск купола и гудение инжекторов – вот и все, что сохранила память.
После возвращения родители почти не вспоминали об экспедиции. А мне спрашивать не приходило в голову, я был ребенок. Эта история забылась бы окончательно, если бы не случай – старые наручные часы, которые вчера мне продал молодой турок на барахолке в Сан-Лоренцо. Такие часы носил мой отец, поэтому я сразу заметил их. А когда купил, обмер. «Слава первопроходцам Красной планеты», было выгравировано на крышке.
***
У меня есть фотография, сделанная перед самой эвакуацией. Вот мать в шубе и платке, нога в сапожке кокетливо отставлена. Видно, что свет рефлектора слепит ей глаза – она прикрывает лицо варежкой. А вот отец: пальто, клетчатый шарф, малахай. Судя по взгляду, разговаривает с кем-то за кадром. Отец держит за руку девчонку. Недовольная мина, шерстяные рейтузы: моя старшая сестра. А карапуз в шубе и валенках – я.
Безмятежные, молодые лица! Если бы не черный октаэдр Станции, и не скажешь, где сделан снимок. Но когда я смотрю на него, глаза почему-то щиплет от слез. Ведь даже о том, что через месяц станцию закроют, родители ничего не знают.
***
Я завел часы, и комната наполнилась их неуловимым шелестом. Забытый звук, бег времени! Как непривычно слышать его в сумерках чужой квартиры чужого города. Как трудно поверить, что розовая точка на небе – это место, где я родился. Где мы когда-то жили.
Незаметно наступил вечер. Отзвонили в церкви Паломников-иезуитов, с грохотом опускались на улицах решетки в лавках. На набережной подняли гвалт летучие мыши, а розовая точка исчезла наконец за церковным куполом.
Я ждал Карлуша. Чтобы убить время, я открыл окно, сел в кресло и стал смотреть на крышу церкви. Мне было хорошо видно каждую черепицу и даже то, как подергивается от ветра сухая трава – настолько близко она находилась. Не раз подмывало меня перебраться на эту крышу. Просто перепрыгнуть через переулок на кровлю, забраться на купол. Но зачем? Что особенного в крыше, каких в нашем городе тысячи? Кроме того, что я видел ее каждое утро? Высвеченную солнцем или в серых дождевых пятнах. Или с чайками, которые по ней брезгливо прохаживались. Словно там, за куполом, куда каждый вечер спускалась розовая точка, скрывался ответ на мои вопросы.
***
Когда раздался звонок, я прошел в коридор и, не спрашивая, нажал кнопку. Отпер и приоткрыл входную дверь. Вернулся в кресло. Через минуту дверь в квартиру открылась. В проеме возник силуэт человека с пакетом в одной руке – и гитарой.
Это был Карлуш. Он прошел к окну и аккуратно прислонил гитару. Поставил на стол бутылку из пакета. Бесшумно опустился в кресло, которое я приготовил. Медленно, словно нехотя откинулся на спинку. Положил ногу на ногу. И медленно поднял тяжелые веки.
– Жарко, – выдохнул он.
Эти движения он проделывал каждый вечер и я знал их наизусть. То, что в бутылке португальское вино, я знал тоже.
– Лед? – спросил он.
Я сходил в кухню.
Кубики льда в чашке светились голубоватым светом.
Под истошный скрежет летучих мышей мы выпили.
– В темноте вино меняет вкус, – сказал я.
Не поворачивая головы, Карлуш кивнул.
Это была старая португальская пословица.
***
Мы познакомились в тот год, когда затонул паром «Коринтия». Этот плавучий дворец, самый дорогой круизный лайнер Европы, подошел слишком близко к берегу и разбился о камни. Случилось это на Юге. Из-за шторма его не смогли поднять и отбуксировать сразу, и несколько недель он продолжал лежать у берега. Вооружившись камерой и штативом, я решил поехать посмотреть на него.
Ныряя и выныривая из многокилометровых тоннелей, я пересек страну и к вечеру приехал в Шио. Это был ближайший к месту крушения городок. Местные указатели без труда вывели меня к месту. Чтобы «Коринтию» было удобно рассматривать, жители городка даже оборудовали на скалах смотровую площадку. Правда, когда я приехал, она пустовала и даже продавец лимонов закрывал свой фургончик.
Я взял камеру и подошел к ограждению. Зрелище было, что и говорить, величественным. Сверкающие на закате волны беззвучно перекатывались через лежащий на боку лайнер и с грохотом бились о скалы. Опрокинутые этажи палуб напоминали диковинные жабры, а кнехты – глазницы.
Поверженным левиафаном, вот кем он выглядел.
Расставив штатив, я приготовился к съемке – как вдруг послышался мужской голос.
– Есть еще океан, – сказал кто-то.
– Вы из России! – живо обернулся я.
Но человек только нахмурился и крепче сжал веревочные поручни.
Дернув плечами, я снова занялся камерой.
«Никогда не разговаривай с русскими…»
– Нет, – ответил он, как будто читая мои мысли.
***
Карлуш был русским только наполовину, по матери. А по отцу самым настоящим португальцем. За ужином в дормиторио (названного, как и все в этих краях, в честь лимонного дерева) выяснилось, что Карлуш дипломат, а детство провел в Москве. И что учились мы чуть ли не в соседних школах. Совпадение оказалось тем более невероятным, что нам удалось вспомнить общих знакомых и даже молочный кафетерий, куда оба мы сбегали с уроков. И много другой чепухи, выуживать из небытия памяти которую оказалось так ошеломительно ново.
Прикончив огромного, в желтых присосках, полипа, мы перешли к ликеру. Захмелев, Карлуш разоткровенничался. Оказывается, его мать была курчатовским физиком, и он, Карлуш, родился вскоре после ее возвращения из длительной экспедиции. А потом отец внезапно ушел из семьи. Бросил их и уехал к себе на родину.
– Что же это была за экспедиция? – поинтересовался я.
– Вот, – Карлуш вытащил из портмоне карточку.
С фотографии улыбалась молодая женщина в длинной вязаной кофте. Руки она держала в карманах, отчего кофта красиво облегала грудь. Взгляд смеющийся, беззаботный – точь-в-точь как у моих родителей. А на заднем плане, где сосны, – черный октаэдр Станции.
С этого еще более баснословного совпадения началась наша дружба. Вечерами, пока Карлуш не женился на Эсре, мы сидели у меня почти каждый вечер. Попивая вино, я узнавал о Карлуше все больше. Он рассказал, что его мать отправилась в экспедицию одна, без мужа. Это было понятно, ведь он иностранец. Но почему он ушел от них после возвращения? Когда должен был родиться он, Карлуш? Этого он не знал.
Первый раз он очутился в Португалии студентом, чтобы вступить в наследство, которое осталось после смерти папы. Но почему тот не хотел его видеть раньше? Все это были болезненные вопросы, которые Карлуш как истинный дипломат привык держать глубоко в сердце. Только со мной он позволял себе быть откровенным. Что до меня, то после того, что открылось, я относился к нему как к брату.
Карлуш хотел узнать об экспедиции как можно больше. Он буквально жил этим и даже я, привыкший считать эту историю законченным прошлым, загорелся тоже. Нам хотелось выведать состав и цели, что это были за люди. Почему колонию прикрыли. Отыскать тех, кто (как я) родился на Красной планете или – как Карлуш – имел к ней отношение. Подвыпив, он даже мечтал, чтобы когда-нибудь в будущем возглавить экспедицию – на поиски пропавшей колонии. Хотел учредить фонд. Так в бесплодных разговорах и проходило наше время.
***
В конце ХХ века, когда многие документы рассекретили, кое-что из истории колонии попало в печать. Это было время оттепели, и гипотезы обсуждались самые разные. Говорили, что виной провала экспедиции был просчет в системе кислородного синтеза. Что подкачал идеологический отдел – дескать, среди поселенцев уже на второй год возникла религиозная община. Кто-то считал, что колонию закрыли из-за того, что Политбюро отказалось от идеи размещать на Марсе ракеты – нашлись места и поближе. По другой, совсем уж фантастической версии выходило, что колонию эвакуировали из-за контактов с пришельцами.
«Хотя кого в данном случае считать пришельцами?» – иронизировал Илья Одеялов. Все эти гипотезы собрал в статье именно этот человек с денщицкой фамилией. Сам Одеялов делал скромное, хотя и наиболее правдоподобное предположение – что колония занималась разведкой и разработкой месторождений кария, необходимого для ракет нового поколения, которого оказалось значительно меньше, чем предполагали ученые.
Через несколько лет Дума приняла поправки к закону о секретности и доступ к архивам снова закрыли. Началась война на Кавказе, потом в Украине – и история с поселенцами, и без того темная, забылась. В неразберихе и сумятице нового времени многие из ученых-колонистов разъехались. По программе поддержки бывших колонистов собиралась уехать в Европу и моя семья. Но пока тянулась бумажная волокита, пока снимали секретность – мой отец умер, а мать ехать без него отказалась. Так мы отправились в путешествие вдвоем с сестрой.
***
Карлуш посмотрел на часы:
– Пора.
Я зашел в спальню за скрипкой.
Через минуту мы уже стояли на лестнице.
Скрипка мешала, и мне пришлось повозиться с ключами, а Карлуш со своей гитарой уже спускался.
– Кто такой Соломон? – спросил он снизу.
Это имя было выбито над нижней дверью, и Карлуш, спускаясь на улицу, всякий раз спрашивал.
А я всякий раз отвечал: не знаю.
Мы вышли. Горячий воздух тут же облепил лицо и руки, словно покрыл их липкой маской. Подобно гигантской машине, которую только что выключили, город медленно остывал. От его мостовой еще поднимался жар, в густом воздухе дрожал свет фонарей – а с реки уже потянуло свежим воздухом. Отполированные миллионами подошв, камни на мостовой блестели. По ним валила распаренная, подвыпившая толпа, это туристы возвращались из-за реки. А мы, наоборот, шли навстречу.
На светофоре Карлуш помахал кому-то. В ответ девушка на набережной выбросила окурок и что-то сказала одним губами. По ее сухому, с острыми скулами, лицу пробегали блики фар. Это была Эсра.
***
Родители Эсры были из последних стамбульских европейцев и отправили маленькую турчанку учиться на арфе. Она поступила и училась, а чтобы не брать у родителей денег, по вечерам играла. Я хорошо помню тот вечер, когда она пришла к нам под окна. Как смешно и нелепо сидела, обхватив короткими ногами инструмент, похожий на оконную раму. Подобно всем уличным музыкантам, Эсра играла мелодии популярных шлягеров. Правда, на арфе они звучали как-то элегантнее. И вот одна музыкальная вещица, сыгранная под вечер, заставила Карлуша выбежать на улицу. Сама того не зная, Эсра сыграла его любимую португальскую мелодию. Так они и познакомились. Сначала мы проводили вечера у меня, потом у них завязался роман и Эсра переехала жить к Карлушу в дипломатический дом. А еще через полгода они поженились, и на свет появилась Жуана.
***
Светофор долго «держал» красный. Наконец вспыхнул зеленый, толпа как по команде тронулась. Мы перешли улицу.
– Где Гвидо? – спросила недовольным голосом Эсра.
Третьим участником нашего оркестра был Гвидо.
– Скоро, – ответил, целуя ее, Карлуш.
– Почему он всегда опаздывает? – она была недовольна.
Иногда Эсра ворчала как настоящая турецкая старуха.
Гвидо работал в аптеке, где я покупал снотворное. То, что Гвидо виртуозно играет на электрической гитаре, я узнал во время одной из своих бесцельных прогулок по городу. Какой-то чудик на Площади цветов, сомнамбулически покачиваясь в такт музыке, исполнял гитарные партии с пластинок Пинк Флойд. Звучали они близко к оригиналу, я даже заслушался. А когда парень поднял голову, с удивлением узнал под капюшоном нашего фармацевта.
Ну и Катя, или по-здешнему Катья.
Она стояла за барной стойкой кафе Фарензина. Кафе она держала вместе с мужем. Он был оперным певцом, а когда его вытурили по сокращению, стал барменом. Его звали Франко. Про театр он вспоминать не любил, хотя почти все коктейли в баре назывались по-оперному. Кроме традиционных Россини, Беллини и Пуччини, в репертуар попали его собственные изобретения: коктейли Манон, Альцина и Борис Годунов (молоко плюс виски).
Однажды я спросил Франко, какая связь между Мусоргским и виски.
– При чем тут молоко? – поинтересовался я.
– Ты русский, – ответил он. – Моя жена объяснит лучше. Катья!
Так я узнал, что женщина с печальными цыганскими глазами, которая каждый вечер наполняла мой бокал вином, – русская.
Катья оказалась внучкой последнего губернатора Новороссийска и прекрасно пела оперные партии, которые, просидев полжизни на спектаклях мужа, наизусть знала. Все это были первые партии, которых ее «бедный, бедный Франко» так и не дождался от этого «иль монстро дирреторе». Она пела их под наш аккомпанемент печальным хрипловатым голосом, как поют блюз или джаз.
Иногда она пела русские песенки, и тут уж вовсю аккомпанировал я на своей скрипочке: «Купите бублики, горячи бублики…», «Мой костер в тумане светит…» и в особенности «Лихорадушка» Даргомыжского. Где-то в середине вечера шли электроимитации Гвидо. А Эсра и Карлуш играли в конце – меланхолическое попурри из фадо и Сен-Санса.
Первое время нас теснили собачники, у них на мосту была своя кормушка, но потом Гвидо как-то договорился – и с ними, и с ганцами, торговавшими сумками, и с парнем-полукровкой из Марокко, который толкал наркотики. Этот тощий и женоподобный тип работал в паре с немолодой белокожей женщиной, и мне было забавно наблюдать, к каким уловкам она прибегает, чтобы сбыть пакетик.
Однажды один из слушателей, пожилой безбровый немец, бросив в футляр бумажку, спросил меня, как называется наша группа. Секунду я всматривался в его прозрачные серые глаза – как будто хотел понять, что он хочет. А потом меня осенило:
– «Красная планета», – ответил я.
Так у нашего коллектива появилось название. Ни «за», ни «против» никто не высказался, только Гвидо осторожно спросил, что это означает.
Я с улыбкой посмотрел на Карлуша.
– Немецкий путеводитель по борделям Европы, – с самым серьезным выражением ответил тот.
– Мне нравится! – поставила точку Эсра.
А еще через год Эсра и Карлуш взяли на мост дочку. Одетая в белое платьице, в бусах и браслетах, крошечная Жуана обходила зрителей со своей шляпкой – и мало кто мог отказать этому сероглазому ангелочку.
***
Моя сестра была врачом, и когда мы переехали в Германию, быстро нашла работу. В госпитале она встретила будущего мужа. Он был косметолог и тоже приехал на заработки. Поженившись, они купили дом, на подходе было потомство. А квартира, которую он оставил у себя в городе, перешла в мое распоряжение. Жил я на то, что присылала сестра. Кое-что удавалось зарабатывать, снимая интерьеры ресторанов для русских туристических компаний или для местных; например, для аптекаря, у которого работал Гвидо. А еще у русских эмигрантов на свадьбах. Несколько моих картинок висели в баре у Франко и Катьи, и одну из них, с мраморным бедром Паскино, даже купила японская пара.
Жить было можно, к тому же я жил в городе, который любил всем сердцем. Как и десять лет назад, когда я только приехал, я был влюблен в его фонтаны и набережные; в раскаленный мрамор площадей и папертей. В жару, от которой в августе оплывают камни, и людей, чьего языка так и не выучился понимать. Меня навсегда покорила щедрость этого города, ведь Его стены были пропитаны Временем, и я впитывал это Время, ведь свое собственное я давно утратил.
Первые годы я фотографировал фасады и набережные, фонтаны. Портики. Этот цикл назывался «Фрагменты». Потом пришла очередь людей. Так появились серии портретов: индуса – продавца платков и шляп; студентки, которая каждое утро седлала у меня под окном скутер; машинально подносившей пустую чашку кофе старухи на Площади книжников. И так далее. А потом меня стал преследовать свет. Отраженный от мраморных стен, он мягко рассеивался, окутывая предметы теплыми глубокими тенями. И я стал охотиться за этим светом. За этими тенями. Теперь стены в моем жилище были увешаны снимками мраморных складок и альковов. Но разве эти плоские, бесцветные картинки передавали то, что я видел? Но даже это давало мне силы жить в чужом городе.
***
Как обычно по понедельникам, в наш выходной, я бездельничал – как вдруг в кармане завибрировал телефон.
– Да! – я закрыл книгу и взял трубку.
Это был Карлуш.
– Что случилось?
– Мне необходимо с тобой встретиться, – ответил он.
Как всегда в исключительных случаях, он просил об этом без объяснений.
– Сегодня на нашем месте, – объявил он. – В десять.
Наше место находилось на мосту, точнее в мосту – под тем местом, где мы каждый вечер играли. Это круглое отверстие, больше похожее на жерло огромной пушки, пробили в опоре моста во времена папы Сикста, поэтому оно так и называлось: «око Папы». Дырка облегчала нагрузку на мост во время паводка – вода просто перекатывалась через нее. Потом на реке поставили дамбу и наводнения прекратились. А «око» осталось.
В нашем городе таких диковин было множество, и Карлуш обожал отыскивать их. Катакомбы и клетки под старым цирком; заброшенные гробницы; бункеры времен войны и тайные гроты в садах и виллах – он был настоящим собирателем городских диковин. Как ему удалось обнаружить спуск в «око», не знаю, но только в исключительных случаях он всегда назначал свидание именно в этом месте. Так было, когда он решил объявить о женитьбе на Эсре. Так было, когда он сообщил мне, что они ждут ребенка. Так должно было произойти и на этот раз.
Попасть в «око» было несложно, если заранее знать про железные кольца. Просто сесть на парапет, спустить на ту сторону ноги – одну в одно кольцо, рукой в другое – и вот ты внутри. Идеальное укрытие.
