Несуществующий этаж

В новом романе Глеба Шульпякова «Музей имени Данте» действие разворачивается в трех временах – предвоенного Ленинграда, турбулентной Москвы начала 90-х и стагнирующей России, столичной и провинциальной. Все эти времена сплетаются в судьбах героев книги, каждый из которых по-своему распоряжается подарками судьбы, обретая или утрачивая время. Роман должен скоро выйти в одном из московских издательств.

В Москве на автоответчике ждало сообщение от сестры. Она спрашивала, что с моим телефоном, и просила перезвонить своей Маше, моей племяннице, которой «от тебя что-то нужно, не знаю».

Диктовала номер ее мобильного.

Маша долго не подходила, потом звонок сбросили. Через десять минут она перезвонила.

– Типа на лекции.

Она всегда говорила с этой короткой, хмурой усмешкой.

На мой вопрос, что случилось, раздалось неопределенное:

– Ну-у…

Решили встретиться. Она предложила неожиданное место: у метро на окраинной станции. На мои возражения, что лучше в центре, в кафе, повисло скучающее молчание. Его следовало понимать как категорическое несогласие.

Маша вообще выросла серьезной девушкой.

Остаток дня я провел в Интернете, подбирая билеты в Архангельск. Сознавая, что дело решилось и маховик запущен, что обратного хода нет и будущее определено – я видел все вокруг определенным и ясным. А может быть, я уже смотрел на мир оттуда.

На мою неожиданную, вздорную и даже опасную просьбу Степанов, этот невозмутимый северный человек, отвечал просто и по делу. Он писал, что задачу понял и нет ничего невозможного, были бы деньги. Что от Архангельска до Двинска мне придется доехать самому («взять мотор»), а «там вас примут»; что с катером он договорится и нужна такая-то сумма, чтобы оплатить частный рейс; а еще деньги понадобятся за бочку дизеля и дрова, которые – бочку и дрова – он отправит уже сейчас, пока катер регулярно ходит.

И что все это, опять же, можно оплатить осенью.

Он спрашивал, нужны ли мне рация и ружье. Говорил, что последний рейс в конце сентября, «так что не позже» (называл дату). Что для генератора лучше купить в Москве детали (прилагался список), «а то здесь нет, если сломается, а без генератора вам никак».

Степанов писал так, словно просьбы, подобные моей, поступали к нему каждое лето, то есть спокойным и рассудительным тоном человека, которому нужно решить поставленную задачу, не вдаваясь, кто и зачем эту нелепую с точки зрения здравого смысла задачу для него, Степанова, выдумал.

«Остальное закупим в Устье», – заканчивал он.

Тополиный пух летел мимо окон. Он оседал на мостовую, скапливаясь в швах между булыжниками. Ни машин, ни пешеходов нет, выходной. К шуму листвы приплетались только отдаленный гул Садового, не умолкающий ни днем, ни ночью, и тихое жужжание автоматических дворников.

На остановке, поглядывая на табло, переговаривались двое батюшек. Стояла женщина с подростком: судя по музейным стикерам, из галереи. Пара невзрачных девушек.

Трамвай распахнул двери с тихим, похожим на шампанское, шипением. Это был «Садко», который пустили взамен «Витязя», слетевшего в прошлом году с Трубной эстакады. Трамвай шел удобно: по бульварному кольцу до Патриаршего мостика, где пересадка на подземку. Вагон пустовал, только на местах для non-orthodox сидела парочка в хиджабах. Эти места установии по инициативе какой-то православной фракции, и «чужие» охотно занимали их. А батюшки перешли в салон, где стояли автоматы со «снедью».

<...>

Маша сидела в кафе у выхода из метро. Она сидела за круглым столиком, подобрав под себя ногу. Книга, которую она читала, лежала на сгибе ноги. Читая, она потягивала сок.

Когда Маша поднимала голову, ее невидящий взгляд скользил, ни на чем не задерживаясь. Она снова возвращалась в книжку: одинокая девушка с длинными черными волосами и трубочкой в губах.

– Привет, – я подошел.

Она по-взрослому протянула руку.

– Можем на велосипедах.

У выхода стояли велосипеды в аренду.

– Далеко, что ли? Куда мы вообще, скажешь?

Люди входили и выходили из метро, покупали на лотках и в автоматах, стояли в очередях за жетонами и говорили по телефону, опускали жетоны в турникеты, брали на прокат велосипеды, позвякивали велосипедными звонками или искали место в салоне трамваев. Во всем этом круговороте только мы стояли и никуда не двигались.

– На несуществующий этаж.

– А по-человечески?

Она вытянула руку:

– Башню видишь?

Рука прямая, а ладонь безвольно повисла.

«Их жесты».

– Вижу.

За старыми двенадцатиэтажными «панельками», которыми этот район утыкали в конце века, торчала современная дылда: этажей двадцать пять–тридцать.

Бетонный цилиндр с «шайбой» на крыше.

– Пешком, чего тут.

Мы двинулись, но стоило нам обогнуть одну «панельку», как вырастала другая, а за ней третья. Потянулись несуразные в черте города яблоневые сады. За ними вставали еще «панелька» и сразу школа. А башня и «шайба», нисколько не приблизившись, все также равнодушно маячили над крышами.

Наконец, обогнув теннисные корты и муниципальное бомбоубежище, мы вышли на велосипедную дорожку. Она огибала цоколь, выложенный по какому-то нелепому барству грубо обколотым гранитом.

– Надо взять что-то, – Маша кивнула на мини-маркет.

Через пять минут, нагруженные пакетами, мы поднимались.

Двери открылись в глухую стену, как будто лифт застрял между этажами. Я вопросительно оглянулся. Маша кивнула:

– Толкай.

Стена подалась, дверь распахнулась. Мы ввалились. Теперь за спиной стоял обычный платяной шкаф (выходило, что мы из него вылезли).

– Снимай.

Судя по обуви, на этаже обитало человек пятнадцать.

– Только сначала на кухню, ладно?

Коридор уходил вбок и терялся в полумраке. Пропетляв по лабиринту, мы вынырнули на переход-мостик. Снова углубились в коридоры и очутились в большом зале. Двухъярусные, наподобие студийных, окна занимали всю стену. На деревянном полу лежали маты и циновки. Змеились кабели. Поблескивала в углу барабанная установка. Подзорная труба на штативе была направлена в окна. А сбоку у стены – старое пианино.

И циновки, и барабаны, и антресоль, разделившая «шайбу» зала на два уровня, отражались в зеркалах на другой стене: как в балетных залах. Они удваивали и без того огромное пространство, делая зал безразмерным. А за окнами лежал город. Он был рассечен надвое проспектом и буквально уходил, выскальзывал из-под ног, настолько высоко мы забрались.

В небе лежали комья вечерних облаков.

– Ты здесь? Эй!

В ответ с антресолей раздалось сонное мычание.

– Сколько? – спросил женский голос.

Маша вопросительно посмотрела на меня.

Я достал телефон.

– Полдевятого.

Пауза.

– Чего?

Теперь пришла моя очередь смотреть на Машу.

– Ты что, мать.

– А, – раздался голос.

Где я мог его слышать?

Этаж состоял из комнат-клетух, нарезанных вроде коммунальных. Ничего, кроме занавесок или бумажных перегородок, эти «секции» не разделяло. Мебели, за исключением низких столиков и надувных матрасов, не было.

Кто-то из насельников, подперев голову, читал. Другие лежали, водрузив на колени компьютер, и шелестели кнопками. Две девушки в трико занимались йогой. В другом «пенале» бренчал на электрогитаре бородатый парень.

Гитара звучала в наушниках, и он беззвучно качал цветастой шапкой в такт одному ему слышной музыке. Перехватив мой взгляд, кивал – тоже в такт. И кивал снова, уже улыбнувшись и тем самым подтверждая приветствие.

– А здесь художники.

Маша остановилась.

– Положи пока.

Мы поставили пакеты на трубу.

– Можно?

Комната пустовала. О том, что это мастерская, говорил только верстак, заваленный цветными пленками, и плазменные панели.

Задребезжало стекло, открылась балконная дверь (в комнате был балкон).

– Манюня!

Выпуская дым, с балкона ввалился грузный бровастый тип. Он широко, по-театральному улыбался, выпятив живот в восточном жилете. А пухлые ладони держал в боковых кармашках.

Так он называл нашу Машу.

Та подбежала, обняла его. Закрыв глаза, смиренно положила голову на грудь:

– Дядя Витя…

Он погладил ее и поцеловал в макушку.

Мы выгрузили в кухне еду и выпивку. Маша, заглянув в пустой «ЗиЛ», принялась раскладывать покупки. Полки дребезжали и звякали. Маша натягивала резиновые перчатки.

– Заросли по уши, – ворчала.

Наблюдая, как старательно, даже с удовольствием Маша делает то, что раньше делать не умела и не любила – как перемывает посуду, развешивает полотенца, с каким наслаждением оттирает пятна на пригоревшей плитке, вычищает кофеварку и чайник, отскабливает кастрюльки (кастрюлек стояло великое множество) – я видел нового человека. Но странно, между мной и этим человеком, о котором мне толком ничего неизвестно, была натянута прочная нить. Она связывала нас несмотря на то, что мы почти ничего друг о друге не знали. И от сознания этой связи во мне поднималась волна тепла и нежности к этой, в сущности, школьнице.

– А бутылки сразу в бар, – распорядилась Маша.

Сделав круг по лабиринту, я снова очутился рядом с комнатой, где занимались йогой.

– Что, заблудились?

Это говорила та, что лежала на спине, закинув ноги за голову.

– Да.

Я поискал глазами лицо.

– Сейчас.

Ко мне вышла другая, задернула занавеску.

– О, алкоголь? Отлично. Великолепно. Идемте.

Ее худенькая фигурка летела впереди, почти не касаясь пола. Она махнула рукой направо, а сама исчезла. Просто провалилась в одну из щелей лабиринта.

В качестве барной стойки они приспособили доску для серфинга. Вместо столиков на дощатом полу стояли скамеечки, валялись тюфяки. На досках был нарисован круг со знаками вроде Зодиака.

<…>

Выпивка довольно быстро кончилась, и весь этот странный, аутичный и улыбчивый народец исчез также внезапно, как и появился.

– Не скучай, – шепнула Маша и выскользнула в сумрак.

Так я остался один между землей и небом. Через минуту ноги снова вынесли меня в большой зал. Теперь, когда наступила ночь, город исчез, а в окнах змеились огненные реки.

– Если нравится, поднимайся.

Голос доносился с антресоли.

Ася? Не может быть.

– Тут лучше видно.

Ася!

Низенький топчан, застеленный цветастыми тряпками, стоял у стены. Шершавую стену покрывали чертежи и эскизы. Стол, за которым сидела Ася, упирался в окно. Отражаясь в стекле, книги и компьютер, наушники и прочая мелочь казались частью ночного пейзажа за окном. И можно было по ошибке взять не карандаш или линейку, а фонарь, вывеску.

Асино лицо тоже отражалось в окне.

Она улыбалась:

– Развивает пространственное мышление.

Ее щека была сухой и мягкой. В ответ она ткнулась губами в подбородок.

– Ну, рассказывай, – я привалился к стене.

– М-м-м? – она держала в зубах карандаш.

– Что хочешь.

Начала монотонно как по учебнику:

– Взяли в аренду технический этаж, устроили творческую мастерскую, проводят лекции, концерты, семинары, тебя вот хотим…

– Меня?

Она отложила карандаш, кончик которого влажно блестел:

– Я думала, Манюня…

– Нет, ничего.

Ася нахмурилась.

– Надо же зарабатывать... Кто-то на барабанах у метро. Кто-то чайные церемонии. А ты вот лекцию про памятники. Так и набирается.

Лестница заскрипела, это поднималась Маша.

– О, ты все знаешь, – она опустилась рядом.

– Нет, откуда.

Я сделал вид, что мы с Асей ни о чем не говорили.

– Не будь такой деревяшкой.

Она выразительно посмотрела на Асю.

«Ты понимаешь, с кем я имею дело», – читалось во взгляде.

– Они… – начала Маша.

– Мы, – поправила Ася.

– Ну да.

Они рассмеялись.

– …хотим, чтобы ты рассказал. Про монастыри свои или дворцы. Железную дорогу. Помнишь, ты говорил маме? Ну, где царя? Типа.

Маша вдруг с восторгом вскидывала ладони:

– О, лучше нет! Лучше другое!

Они с Асей переглядывались.

– Про художника с доярками.

– Точно.

Имелся в виду Венецианов, похороненный на сельском кладбище.

– Или тип из крепости. Генерал турецкий. Которого топором зарубили. Да?

Смешно пересказывая сюжеты наших выпусков, она тревожно поглядывала на меня. Кажется, они сильно сомневались в том, что мне понравится их затея.

– С удовольствием, – согласился я.

– Йес! – от радости они взвизгнули.

Ася встала из-за стола:

– Есть проектор, туда… – показала на голую стену. – Можно фильм.

Я кивал, разглядывая ее вислые джинсы и огромную рубашку. Какие-то несуразные подтяжки.

– Можно.

– А давайте несколько. Цикл! Ты же можешь?

Они, как завороженные, повторяли: «цикл», «цикл».

– Про гонорар сказала?

Оказывается, от сборов они собирались заплатить мне.

– Можно и цикл.

Я снова смотрел на Асю и не узнавал: от хрупкой южной девушки, бредившей морем и храмом Великой Богини, не осталось следа.

«Гаврош какой-то».

Они открыли календарь и выбирали даты. Так программа, которую я похоронил, возродилась. И где? Там, где меньше всего можно было предположить: в молодежном сквоте на несуществующем этаже башни, стоявшей на самой окраине города.

Почему Ася здесь? Что с раскопками? Где та смуглая нимфа, какой она была осенью? Почему ее голосом говорит эта насмешливая, курящая, с выбритыми на висках волосами девушка?

Ася пристально, с каким-то по-юношески безжалостным, бесполым любопытством разглядывала меня. Ничего рассказывать она не собиралась. Тогда начал я. Затягиваясь и медленно выпуская дым, я рассказал, чем закончилась моя история.

– Постой, а те – на острове? Баунти? – спросила она.

Я спохватывался: в самом деле.

Как можно было забыть главное?

– Ты не поверишь!

Так начиналась еще одна история, вторая – а по времени первая. Та, что открылась в Дубровичах. Я рассказал ей, как невероятно все увязалось на берегу Мсты с тем, что произошло давным-давно на острове и в Ленинграде. И что произойдет со мной – за Уралом, в другом богом забытом месте. Где все, только начавшись, тут же закончится.

Мой рассказ она слушала как-будто рассеянно, вполуха. Устало подперев ладонью голову, с нарочным смаком втягивая и выпуская дым. Но в те мгновения, когда она смотрела на меня, думая, что мне не видно ее отражение в стекле, она смотрела пристально, как смотрят те, кому надо принимать решение.

– И что она? Твоя – согласилась?

Ася подклеила угол на чертеже.

– Да нет, конечно. Поеду один.

Угол отклеился.

– А я, знаешь, бросила.

Ася села, по-турецки скрестив ноги.

Теперь она по-детски, широко и счастливо улыбалась.

– Что бросила?

Я не понимал, чему она радуется.

– Да всю эту историю. С храмом. Ты же про это хочешь?

Я пожал плечами. Жалко, что такое открытие, и впустую.

– Идея была интересная.

– Вот поэтому и бросила, – отрезала Ася.

Кивнула на чертежи.

– Лучше это.

На ватмане значились контуры какой-то усадьбы.

– Сдам, как все, проект реставрации. А храм…

Ася постучала себя по лбу.

– Пусть останется здесь.

Теперь она смотрела умоляюще:

– Это же мой музей.

– Что?

Я не верил своим ушам.

«Музей, снова музей! И кто? Эта девчонка на несуществующем этаже».

Коллекционеры призраков, вот кто мы были.

Два хозяина, два сторожа.

Смотрители музеев, которых нет на свете.

Кто-то невидимый еще бродил по коридорам, где-то еще не спали и шушукались, тихо смеялись. Чьи-то голые пятки пробегали по половицам, а потом обратно. Хныкал в глубине лабиринта ребенок и тренькала гитара. Но звуки стихали, свет гас. Несуществующий этаж засыпал. Где Маша? Ее художник? Остаемся мы или уходим? Эти вопросы волновали меня все меньше, если волновали вообще.

Ася собралась в ванну, взяла полотенце.

Я попросил компьютер.

– Конечно.

Пока Ася была в ванной, я проверил почту.

– Слушай…

Она уже вернулась и даже залезла под покрывало.

– Ты говорил – там монастырь?

Я не сразу соображал, о чем она.

– Ну, на острове.

Ася спрашивала про монастырь Никона.

– Так, остатки.

Высовывала голое худое плечо:

– Совсем?

– Вот.

Я набирал адрес и протягивал ей компьютер с картинками. Она листала:

– Ничего себе.

Возвращала компьютер, отворачивалась к стене.

Натягивала покрывало.

Сейчас, когда Асина одежда лежала на полу, а сама она пряталась под покрывалом, в моем воображении предстала она прежняя. Девушка, которую я запомнил на море. Пятна бликов на золотистой коже. Гибкое, узкое, вытянутое тело. Осторожные движения рук, словно она изумлена своей наготе.

Я выключил лампу – теперь в темноте светился только экран компьютера. Не раздеваясь, лег рядом. Ася прижалась ко мне. Боясь пошевелиться, мы лежали несколько минут без движения. Потом я осторожно обнял ее. Ася сложила кулачки на груди. Мы по-прежнему не двигались. На секунду мне стало не по себе: в темноте ее глаза страшно чернели. И даже тогда, когда, отталкивая и прижимаясь, она почти срывала пуговицы, вдавливая костяшки пальцев, я чувствовал этот сверлящий, отчаянный взгляд.

Потом, когда Ася уснула, я все гладил ее, пока она не перестала вздрагивать – как во сне, наплакавшись, вздрагивают дети. Наступало утро. Я оделся, оглядел комнату. Нужно обязательно все запомнить, подумал. Белеющую женскую руку, прижатую к спящим губам. Журналы, разбросанные на полу среди комочков белья. Контуры русской усадьбы на ватмане. Коляску и фигуру извозчика, пририсованные у входа. Простое и яркое сознание того, что жизнь из этих стен навсегда ушла, так и не открыв своей тайны. И как это странно, что стены усадьбы превратила в рисунок женщина, которая провела со мной ночь. А теперь спит, прижав пальцы к губам.

Мне хотелось запомнить даже то, что будет. Как заскрипят ступеньки с антресолей, а женщина под одеялом вздрогнет. Дверцу шкафа и лифт. Звуки и запахи несуществующего этажа, в глубине которого спит и моя Маша. Запомнить точно так же, как все остальное, бывшее частью меня, но как-будто не со мной. И потому готовое к тому, чтобы быть помещенным в музей  вместе со всем остальным скарбом, забыть который я хотел бы, но не имею права.