Борис Евсеев
Мельница эта чертова, мельница старая...
Станислав Жуковский. Старая мельница, 1906. Одесский художественный музей
Борис Евсеев – прозаик, эссеист, лауреат Премии правительства РФ, Бунинской, Горьковской и др. премий. Новый роман Евсеева «Пламенеющий воздух», из которого мы публикуем отрывок, выйдет вскоре в издательстве «Время».
Борис Евсеев
Мельница эта чертова, мельница старая, лишь недавно, после столетнего перерыва, запущенная, от смерчей не пострадала. Но крыльями вертела, словно через силу. Зато рядом бойко молотила воздух мельница новенькая, голландская, несколько дней назад восстановленная.
Чертовой, на взгляд Трифона, эту столетнюю на реке Рыкуше мельницу прозвали зря. Никаких чертей на ней отродясь не бывало, а сидел безвылазно шестидесятилетний «отрок прежних лет», длиннобородый Порошков.
Трифона Порошков встретил неласково.
– Что, Усыня? Теперь, наконец, кой-чего усек? После встряски-то?
– Кой-чего усек.
– А усек – так и вали отсюда, не мешай работать. Ты вон каких стружек у себя настрогал! Хочешь и мне тут все на свете испортить?! – вдруг завизжал Порошков на всю мельницу, как порося.
Звук мельничной толчеи, звук крупорушки витал над головами ученых. От работы водяной ступы мельницу слегка пошатывало.
– Тебя, Порошок, поставили здесь эфирным ветром заниматься, а ты что творишь? Молодилку себе завел!
– Молодилка – новая фаза в исследованиях эфира. Чем нам в космос уплывать и там в эфир переходить, лучше здесь, на месте, омолодиться. Омолодился – и все дела! И… «Живите тыщу лет, родной товарищ Путин, – я не умру здесь, в дальней стороне!» Когда-то это было песней, сейчас – реальность!
– Дуботряс ты, Порох…
– Конечно, дуботряс! Так ведь только дурни и дуботрясы в науке кой-чего и значат. Ты и сам дурак, Усыня! Дурак восхитительный, неповторимый! За это – тебя обожаю. Дураки эфирный ветер открыли. А умники – те открыли коттон на джинсы и веночек ЕГЭ на гроб нам!
– Крыша у тебя, Порох, съехала и трубой землю коптит.
– Так я ведь к съезду крыши, а не к очередному съезду очередной партии – всю жизнь и стремился. А все потому, что эфир – творческая среда! Эфирный ветер подталкивает человека быть художником. Ты, Усыня, художник науки! Ты – тронутый ангел с распахнутым скворечником и крышей, взмахнувшей крыльями! За это сегодня тебя молодильным ветром обдую. Сейчас пробегусь по клавишам и… Все ветры в гости будут к нам!
До клавишей, однако, Порошок добраться не успел: на мельницу, стуча подковками ботинок, с мордой, вымазанной грязью и редкой для этих волжских мест синей глиной, вломился Пенкрат в капюшоне.
Ни слова не говоря и не обращая на ученого Порошкова никакого внимания, Пенкрашка замахнулся палкой на укрепленные буквой «H» зеркала. Потом, передумав, палку отшвырнул, ухватил прислоненную к столу кочергу и кинулся, минуя зеркала, к тихо гудящему, крестообразному интерферометру. Но и его Пенкрат не тронул, а, уронив кочергу на пол, тихим шагом вернулся назад, сел на винтовой стул и заплакал.
– Это что еще за обман чувств? Что это за цитохимера, я спрашиваю? – ткнул Порошков ревматическим пальцем в Пенкрашку плачущего.
– Ты что, Порошочек? Завхоза нашего научного не признал?
– Это который Главный Эксперимент проводил?
– Он, паразит…
– Что-то паразит твой сильно переменился… Что ж ты, сучий потрох, на эфир всем пузом лег? – крикнул Порошков, и, подняв с полу кочергу, подступил с ней к Пенкрату. – Эфир тебе баба, что ли? А инструменты чего зря хватаешь? Кочергу вон чуть не погнул. – Порошков подкинул и поймал в воздухе длинную тяжелую железяку. – Она, кочерга, вся приборами утыкана!
Пенкрат промокнул слезы поочередно двумя рукавами:
– Выпить бы мне. Из вулкана грязевого еле выбрался…
– Дай ему спирту, Усыня. Да побольше плесни, может, заснет. А лучше уматывайте оба. С ветроомоложением я и сам разберусь!
– А если я тебе, Порох, обе мельницы обесточу? Много ты тут ветров насобираешь?
– Ну, главный интерферометр ты питания не лишишь…
– Ладно, спирт у тебя где обычно? Завхозу и впрямь хлебнуть нужно.
Но не успел Трифон достать пузырь со спиртом, не успел Порошков поставить кочергу в угол, как на мельницу с печальным звоном, каким звенит вдалеке разбитое стекло витрины, проникла меланхоличка Лиза.
В руках Лиза держала погремушку с колокольчиками.
С минуту она постояла на пороге, а потом, заметив в руках у Трифона пузырь со спиртом, погремушку отбросила, пузырь решительно отобрала и достала из сумки плоскую бутылочку с джином.
– Выпьем! За окончание вашего эфирного дела! Доставай мензурки, Триша.
– А это чего это за окончание? – Порошок недовольно ухватил себя за бороду. – Мы только вначале, вначале, девонька!
Порошку никто не ответил. Трифон вынул из навесного лабораторного шкафчика четыре металлических стопки.
– Так почему за окончание? – спросил Лизу теперь уже Трифон.
– Потому что без твоего эфирного ветра всем было лучше.
Лиза разлила из своей бутылочки, Порошков, никого не дожидаясь, выпил.
– Ого! Вот джин – так это и, правда, молодость! Можжевеловый? Сорокопятка?
Лиза рассеянно кивнула, подошла к Трифону, подала стопку.
– Выпей, Триша, и ты за всех нас!
Тут сбоку и сзади послышался хрип, шум. Трифон, держа стопарь в руке, обернулся. Порошок, скрипя зубами, оседал на пол.
Порошков осел вниз и на полу неловко скорчился. И здесь произошло странное: борода его седая, борода узко-длинная, стала на глазах чернеть. Загорелись чумовым блеском закрывшиеся было глаза. Нос вялый, нос, кривой и бледный, словно бы удлинился, налился блеском, силой.
Трифон протер глаза.
– Хоть перед смертью… а стал… моложе, – голос Порошкова, вдруг ставший студенческим, звонким, был тут же оборван хрипом, клекотом.
Лежа на спине, Порошков закатил глаза и приготовился умирать.
Но не умирал и не умирал.
– Что за черт? – прохрипел Порох. – Что, говорю я, за черт?
Тут черт свою морду меж ножек намертво закрепленного стула и выставил. Был это даже не черт – чертенок: жалкий, ничтожный, мокрый. Из примечательных особенностей были у черта лишь олимпийская перевязь, перекинутая от плеча до паха, да короткая кочерга в загогулинах.
На перевязи прилежным ученическим почерком было выведено «Нет – эфирным бредням!», «Все должно быть как раньше!».
Трифон поставил стопарь на какую-то приступку. Он хотел было уже выразиться в том смысле, что мельницу не зря в народе прозвали чертовой…
– А холодная водица в этом году в Рыкуше, – опередил Трифона черт и еще сильней съежился, а мельница – та, наоборот, заходила ходуном.
– Останови, останови, анчутка!
– Не в силах я! Не я включал – не мне выключать. Наука ваша блядская далеко шагнула… А я ведь к вам за рецептом прибыл. У нас про Лизкину отраву уже лет триста слыхом не слыхали… А остановить – ей-ей, не могу. Возможности такой не имею. Чистый эфир нас, чертей, под корень изводит. Как спиртом с головы до ног окатит – и ничтожит, и рвет! Мир ваш с эфиром стал плотней соединяться – тьмы и поубавилось. А как без тьмы? Солнце, небось, быстро глазки повыпечет! А эфир, он что? Был – и нету его. И никакой от него прибыли. Уж вы мне поверьте: пустое дело с ловлей эфирного ветра на земле затевается! Это, господа ученые, все ваши штучки. Хуже чертей вы! Особенно этот вот, Порошок. Хорошо отравили его, подлюгу.
Тут вскинулась меланхоличка Лиза:
– Не получилось, Триша, тебя травануть!
Трифон глянул на приступочку, силясь понять, из чего пил. На приступке стоял поданный Лизой и даже не надпитый стопарь. А пил Трифон, оказывается, из порошковского пузыря, прямо оттуда спиртяги наглотался!
– Не получилось… – опять затянула свое Лизка, – ну, так я сама выпью.
– Лизка, брось! Мы же договорились! – кинулся к Лизе Пенкрат.
Но та задумчивыми глотками свой джин уже пила…
На Лизу отрава подействовала быстрей, чем даже на лежащего Порошкова. Ее качнуло, потом резко скрючило. Но Лизка не упала, а, шатаясь, пошла к небольшому с облупившейся амальгамой зеркалу.
– Так это ты, Пенкрашка, ее ко мне подослал?
– Я. А то кто ж? Но только не ее к тебе, а тебя к ней. Как мысли твои дурацкие было изловить? Как тетрадочки, не торопясь, просмотреть?
Пенкрат выхватил из-за пазухи и встряхнул Трифоновой тетрадью.
– Отдай, козлина!
– Ты сам, Усыня, козел! И Порошок твой козел! Ты думал, никто не узнает, во что вы роскосмосовские денежки вбухиваете?
Крик Лизы прервал спор ученых.
– Мать моя была женщина! – Черт-анчутка опять сунулся под стул…
Отрава подействовала на Лизку странным образом. Даже издалека было видно: она на глазах стареет! Спина горбится, кисти рук грубеют и покрываются красными цыпками, ноги искривляются, подламываются…
Обернувшись, Лиза хотела что-то крикнуть.
Лучше б она не оборачивалась! Иссеченное черными, глубочайшими прорезями лицо, расквашенный нос, порванные малярией губы напугали ученых хуже любого черта. Трифон и Пенкрат, как по команде, отвернулись. Лиза кинулась лицом в стол и завыла. Черт-анчутка подошел к ней, наклонился, заглянул в лицо, причмокнул языком:
– Слюшай… Такой женьщин зря израсходоваль! – Потом, бросив ломать кавказца, устало сказал: – Ну, я пошел. Дела тут у вас… Остаток отравы, ежели позволите, с собой заберу. Давно одному московскому коррумпанту влить в супчик ее пора…
Черт-анчутка исчез. Мельница вдруг завертелась с новой силой. Но уже в другую сторону, против часовой стрелки.
– Ура! Понеслась! Молодилка моя заработала!
Мертвый Порошок вскочил на ноги. Пенкрат отступил на шаг, потом подбежал к обезображенной старостью Лизе, поднял ее, ухватил покрепче и, пачкая Лизин плащ жирным волжским илом, потащил к двери.
Трифон сперва кинулся помогать. Но плюнул, вернулся, подошел к мельничному, взблескивающему ночными огнями окну, выбил ударом кулака обе створки наружу… Ветры дивные зашумели вокруг!
Зашумела Погодица и загремел цинковыми корытами Похвист, ветры Полуденный и Полуночный, Хилок, Горыч и Луговой близ мельницы загомонили! А загомонили они потому, что вернулся Пенкрашка и побежал рысцой в глубь мельницы. За ним, на дико выкривленных ногах – Лизка.
Вскоре Пенкрат приволок полный куль муки и стал ее горстями – как ту пудру – сыпать на сморщившуюся компотной грушей меланхоличку.
Увидав, не помогает мука, Пенкрашка набуровил в лабораторное корытце молока из всех шести литровых бутылок, припасенных Порошком. Потом влез в мусорную корзину, нашел и бросил в молоко бараньи кости, оставшиеся от обеда. Поставив все это на громадную, мигом зажженную спиртовку, он через минуту-другую подхватил меланхоличку под мышки, ткнул ее мордой, как того котенка, в кипящее молоко…
Молоко зашипело. Лизка, урча, подняла голову.
Тут же Пенкрашка сдернул за ножки с гвоздя огромные мельничные клещи. Прокалив их над мощной спиртовкой, ухватил клещами Лизку за левую ногу.
Лизка заорала. Нога выправилась.
Ухватил за правую – правая тоже стала ровной, засияв у щиколки, как тот глянцевый ненаучный журнал, дивной кожей.
А Пенкрат стал теми же клещами, но уже бережней, сдирать одежку с меланхолички. Одежка вся содралась, и Пенкрат кинул ее в огонь.
Одежда сделалась пеплом, а Лизка предстала голой и прекрасной. И при этом в меру, а не в дымину пьяной. И потянулась Лизка всем телом, и подумала хищно о длительной плотской любви!
И тогда, не обращая внимания на упившегося Трифона и полудурка Порошкова, оказавшийся хуже черта Пенкрат дважды Лизкой воспользовался: сперва как девушкой, а потом как юношей.
И приобрела Лизка вид лучше прежнего! А Пенкрашка, увернув голую Лизу в голубенький плащ, рванул с мельницы куда-то во мрак. Правда, перед уходом оглянулся и пожалел, что теми же клещами не выкривил в обратную сторону руки-ноги Трифону, а заодно уж и Порошкову.
– А то опять за эфир примутся! – засобирался вернуться проявивший себя гаже анчутки Пенкрат.
Но сопутствующие эфирному ветру, а иногда его и предваряющие Погодица, Похвист, Хилок, Горыч и Луговой – для того и были ветрами могучими, чтобы сдернуть Пенкрашку с места, подхватить вместе с Лизкой и закинуть далеко, за Рыкушу, за Волгу…
Трифон очнулся. Порошков уже не лежал на полу, а, приятно похрюкивая – видно, добавил спиртяги – сидя читал собственную Трифонову тетрадь.
– Эй, Порошок, Лизка с Пенкратом – где? Они вообще были? А чертяка – он был?
– Лизка с Пенкрашкой, конечно, были. Вон чего, паразиты, натворили. Ил от них на полу и молоко подгорело... Еще и спиртовку сожгли, гады! А чертенок этот, Усыня, ненастоящий. Глюк это. Я галлюцинаторное возбуждение на экран выводить научился…
– Ладно, пополз я. Ты больше тут не проказь. И молодилку свою бросай.
– Проказил и проказить буду! – крикнул Порошок уже в спину Трифону.
Трифон оглянулся, чтобы показать Порошкову кулак.
Из-за зеркал выступил и угрюмо на Трифона глянул однорукий гигант с кровавым топором, в зеленых трусах-бермудах.
– Глюклихе райзэ, – ласково протрубил гигант, – а то, если хочешь, подходи! На раз кости тебе пересчитаю, – и занес кровавый топор высоко, занес страшно…
