Страдания пожилого энтомолога

Животные и голые женщины всегда вызывают ажиотаж.
Лукас Кранах младший. Диана и Актеон. 1550. Гессенский краевой музей, Дармштадт

В журнале «Наша улица» публикуется новый роман постоянного автора «НГ-EL» Виктора Широкова «Взамен турусов и колес». Предлагаем читателю фрагмент этого романа.

А начиналось весьма романтично и благостно. Оглядываясь почти на четыре года назад, я диву даюсь, сколь легковерен я был, несмотря на солидный уже возраст. Служил я тогда в издательстве «Тинктура» заместителем генерального директора, а практически был от скуки на все руки: главным редактором, литературным редактором и составителем, корректором, художественным и техническим редактором, наконец, заменял в одном-единственном своем не всегда гладко выбритом лице до зарезу необходимый производственный отдел.

Подготовленные мной книги выходили своевременно и регулярно. Словом, жизнь удавалась.

Как-то майским утром прозвучал телефонный звонок Жоры Браткова, зазывавший меня в ЦДЛ на очередное заседание редколлегии квазиальманаха «Суперреалисты XXI века», позднее так и завядшего в эмбриональном состоянии.

Стоит заметить, что с Жорой я познакомился аж четверть века назад, работая старшим редактором отдела литературных публикаций газеты «Пятница». Был он тогда по-юношески изящен, хотя и угловат, вот только ростом не удался. Поэтому позднее его разносило скорее вширь. А тогда он без всякого стеснения носил могучие кудри до плеч и вполне запорожские усы, а-ля Мулявин из «Песняров». Держался не только со мной, но и с большинством сверстников весьма предупредительно и чуть ли не подобострастно.

Он окончил областной пединститут, сочинял посредственные комсомольские стишки еще до института, служа в армии (в Западной группе войск, в ГДР), а получив диплом, проработал в школе только год, вскоре сосредоточившись на общественной работе. Понятное дело, ему же хотелось всего сразу: денег, власти, бабцов (пардон, девушек).

Первые стихи, как известно, он сочинил в армии. Сначала это были слегка подрифмованные шарады, переложенные в рифму солдатские анекдоты и бытовые случаи, на которые столь щедра казарменная жизнь.

Одним словом, младший сержант вполне достойно выступил в роли ротного сатирика. Потом частые и постоянные обращения коллег и подчиненных с просьбами сочинить стихотворные письма своим подругам, настроили его на лирическую волну, которая к тому же давала немалый приварок как в желанной валюте, так и в других эквивалентах человеческого удовольствия.

Возвратившись домой и поступив на льготных условиях, как отдавший Родине воинский долг, в пединститут, Жора стал совершенствовать свои рифмовальные способности, тем более что было с кем соревноваться и у кого учиться.

Тогда же Браткова выбрали комсоргом курса, приняли в КПСС, что стало на тот момент полной гарантией будущего жизненного успеха. Правда, в аспирантуре его не оставили, отдав предпочтение сыновьям и дочерям влиятельных лиц. Распределили в многотиражку того же отцовского заводика, где он освоил пресловутые азы журналистской практики. С теорией же он был более-менее уже знаком.

Шли годы. Жора заматерел. Он успел поработать в серьезных газетах и журналах, какое-то время подвизался на телевидении, пусть и заштатно, вступил в Союз писателей, где у него наметилась неплохая карьерная перспектива, чему очень помогало весьма закамуфлированное сотрудничество с органами.

Последнее началось еще в армии, когда раз в неделю его вызывал полковой особист и внимательно выслушивал часовой доклад сержанта-поэта о настроениях в коллективе, о каких-то не всегда ясных начальству служебных коллизиях. Потом уже люди в штатском разыскали в институте и намекнули, что за информацию посодействуют в дальнейшем трудоустройстве.

Перестройка сначала подкосила Жорино благополучие. Его турнули с последнего весьма хлебного места работы. Союз писателей развалился. Комсомол и пресловутый комитет стали открыто презираемы обществом, и не дай Бог очевидная связь с ними была чревата самыми жуткими последствиями.

Стихи не только не переиздавались, но и попросту не печатались. Вместо нормального гонорара стало необходимым самому платить за публикации либо искать спонсоров, которых было днем с огнем не сыскать.

Жора стал осваивать беспощадную публицистику, но его политические взгляды привечали только маргинальные издания. Тогда пригвоздив себя к машинке, а чуть позднее и к компьютеру, он стал безудержно ваять детективы и женские романы.

Последние он изобретательно подписывал зарубежными псевдонимами, что подкармливало, но, конечно, не давало подлинной литературной известности.

Мало кто знает, что Братков в начале 90-х не гнушался и выступлениями в роли послушного «негра», сочинив несколько книжных и телесериалов под нашумевшими названиями «Кровожадные мертвецы» и «Бл*ди сраму не имут».

Мои отношения с ним последних лет выстроились в основном на том, что я помог Браткову составить ряд эротических антологий, пользовавшихся ажиотажным читательским спросом, и написал несколько одобрительных рецензий на его самые заметные публикации последних лет.

Сделать это было несложно, поскольку сами редакции газет и журналов обращались с просьбами, хотя платили весьма скупо.

Зато Жора долго и сердечно благодарил по телефону, пару раз пригласил к себе домой, где я в окружении других его друзей напивался до бесчувствия, часто и долго материл издателей, не понимавших моей гениальности, и уезжал домой на такси, постоянно теряя часы и бумажники.

Друзья, говоря о сахаре, вовсе не стоить упоминать о его сладости. Изучая границы соприкасания личности с обществом, вовсе нет необходимости декларировать, что большинство возникающих проблем чрезвычайно глубоки, связаны с интимнейшими движениями души и т.д. и т.п.

Правы ли ученые, констатируя, что с эволюцией разума обязательно сопряжены идеи долга и права, причем и та и другая наиболее абстрактно представляют всю полноту явлений, лежащих в плоскости отношений человека с миром? А также в том, что, дескать, моральные чувства, для того чтобы быть активными, обязательно должны являться инстинктивными: человек не поддается их внушению?

Человек – всегда комок социальных нервов, как бы он ни пытался прикрыть и замаскировать свои переживания.

Так вот четыре года назад ясным майским днем Жора сразу же объявил мне, что через три дня он выходит на престижнейшую работу. Руководство акционерной компании «Контора», которой последнее время принадлежала газета «Пятница», назначила его главным редактором.

Дело в том, что за последние десять лет сменилось двенадцать редакционных начальников, то есть каждый работал даже менее года, и тираж газеты упал по сравнению с советским временем в тысячу раз, остановившись на смехотворной цифре 3000 экземпляров. Впрочем, и популярные ранее журналы пребывали на том же смехотворном тиражном уровне, но все-таки уважаемая газета должна была выходить хотя бы тиражом 80–100 тысяч экземпляров, чтобы пусть не приносить прибыль, но хотя бы иметь определенную степень общественного влияния.

Предстояли перевыборы депутатов Думы, президента, наконец, мэра, и хозяева, конечно, хотели использовать давнее свое приобретение в качестве послушного и действенного инструмента.

В качестве точно такого же инструмента Жора недвусмысленно хотел использовать и меня. Он давно уже убедился в моей сговорчивости и профессионализме, отлично помнил мою роль и хватку во время предыдущей работы в той же самой газете и, научившись разбираться в человеческих слабостях, хорошо понимал, что я никогда не стану его соперником на карьерном поприще, будучи органически не способным подсиживать и интриговать.

Слишком я всегда был сосредоточен непосредственно на литературном творчестве, на своей интимной стороне жизни, наконец на книжно-собирательской стезе. Последние перестроечные годы я не только существенно пополнил антикварную часть своей библиотеки, но ее движение и пересортица помогли мне элементарно выжить в безумно разбалансированные годы общественного маразма.

Я всегда был инакомыслящим, полудиссидентом, многие годы пребывал под всевидящим приглядом комитетчиков, тогда как Жора был их ближайшим другом и хотя бы косвенным осведомителем. Впрочем, последнее я тогда благоразумно не высказал.

Принесли водку, закуски, горячее, и под плеск обжигающей губы и горло «огненной воды» и утрамбовывание желудка отменной ресторанной пищей я быстро сдался, пообещав всенепременно попробовать, посотрудничать.

Цветы оживят любой газетно-издательский беспорядок. Фото Алисы Ганиевой

* * *

Отдел культуры газетной редакции располагался в трех комнатенках шестого этажа семиэтажного здания. Парадокс в том, что когда-то, а именно четверть века назад, я уже сиживал после переезда с Многоцветного бульвара, где до Олимпиады обреталась достославная «Пятница». Только прежняя широта и размашистость газетных владений, точно так же как и ее тираж, сузились до чрезвычайности.

Так именно в том же кабинете, где когда-то сиживал я буднично на пару с коллегой, разместился главред, а в комнатке прежнего моего начальника, многолетнего и незаменимого члена редколлегии Даниила Чвания были сооружены невеликие апартаменты для укромного принятия избранных (то-то примерно с полгода поквасил я там с Жориком и его замами Валерьяном Скучаевым и Васяткой Тюбетейкиным). Тупым завершением служебного помещения служила пеналообразная душевая с унитазом и биде.

На момент прихода немаловажный для влияния на читателей отдел культуры, в который слили несколько отделов прежней газеты, возглавлял весьма писучий критик Семен Сахалинский, под началом которого кучковались его друганы еще с литинститутских времен Паша Завхозов и Гоша Лаврецов. К ним примыкала нештатная поэтесса Маша Зайкина, сочинявшая слезливые репортажи со всевозможных презентаций и фестивалей. Прежняя владычица отдела Белла Алтынина перешла в дальний круг обозревателей, выразив тем самым духовный протест против прихода Жоры Браткова.

Вот в такой непростой коллектив и влился аз грешный, чтобы подпереть (возможно, только по собственному представлению) недоразвитое крыло этого летучего издания. Тут впору сызнова оглянуться на свои начальные журналистские шаги.

Стоит, наверное, признаться, что, в общем-то, не страдая бессонницей, спал я всегда очень мало. Почти как легендарный Наполеон: четыре-пять часов в сутки. Причем в юности мог не спать подряд аж двое-трое суток. Правда, потом отсыпался по-богатырски – часов пятнадцать.

А вот поразительные сны видел регулярно, с определенной периодичностью, как бы киносериями. По молодости мог себе даже заказывать определенную тематику. Последнее время мне почему-то снится жаркая безводная саванна со львами, гепардами и шакалами. И еще один мучительный постоянный сон, словно вычитанный у графа Лотреамона, про поразительного паука.

Паук, отчасти похожий на Жору Браткова, начальственно сидит во главе стола, как бы проводя очередное производственное совещание.

Он совершенно красный, словно вареная королевская креветка или гигантский рак. Крохотные выпуклые глазки его, сведенные близко-близко, ловят возможную жертву в перекрестье прицела. Модная якобы трехдневная щетина колышется, словно митохондрии или же дополнительные микрощупальца, помогая неутомимому многочленному дельтапланеристу ориентироваться в постоянно расширяющемся пространстве.

Что ж, у Прометея был орел, терзающий печень, а у меня матерый паучище, пытающийся добраться если не до головного, то уж точно до костного мозга. Ох и прожора же эта крайне энергичная членистолапая тварь!

Слыхивал я, что был он в свое время даже принят в члены знаменитого Слизне-клуба как относительно непревзойденный уникум, однако вскоре его же сотоварищи пытались исключить его оттуда то ли за неуплату членских взносов, то ли за вероломное покусительство на самое-рассамое начальственное кресло.

Впрочем, мне, безусловно, наплевать на его высокогуманитарные проблемы, гораздо более меня беспокоит то, что он – вполне в духе нашего переменчивого времени – могучий и непредсказуемый оборотень. Откровенный и оборотистый паразит, умеющий по желанию или наущению дьявольских сил перевоплощаться в не менее жуткие существа.

Так, однажды рано утром я, недопроснувшийся, застал его в галлюциногенном обличье гигантской лобковой вши. Еще не успевший испить эритроцитного лакомства, был он неимоверно бледен, даже мертвенно бел, как-то чересчур однообразно трясясь в предвкушении жизненно необходимого физиологического процесса переваривания человеческой крови. Даже не поздоровавшись, он начал мне жаловаться на действия бесцеремонных высокопоставленных управленцев, высосавших из него все жизненные соки.

Странная полувоенная литературная форма моя, постмодернистски ориентированный романизированный камуфляж, свято верую, откроет рано или поздно смысл моего вынужденного откровения, ибо, готов повториться: только литература и есть мое кровное дело, а что до желчных инвектив и колких сравнений, то, клянусь, никогда ни на кого не нападал я без веских оснований, ибо даже путешествие в страну самого поразительного вымысла, прежде всего инстинктивно-естественная защитная реакция организма, не до конца утоленное желание пусть и заведомо обреченной жертвы обрести хотя бы на несколько мгновений желанный покой и спасение.

Ах уж эти пауки, слепни, оводы, мухи, комары, стремящиеся вволю попить нашей кровушки. Досужий читатель, поди, уже давно догадался, о чем идет речь и чуть ли руками не отмахивается: чур, меня, чур, не тронь и вообще не лезь куда ни попадя.

Были в служебных коридорах и другие, более приятные встречи. Так в корректорской довольно быстро произошла замена, и руководить командой ревнителей живаго великорусского языка была назначена весьма миловидная блондинка лет тридцати. Звалась она Музой Аполлоновной Кирсановой-Данкешон. Изящно высокая, как говорится, с ногами от самых зубов, с точеной высокой шеей, которая увенчивалась поразительно гармоничной головкой. Особое внимание вызвали у меня небольшие аккуратно вылепленные ушки с почти прозрачными мочками, в которые были аккуратно вдеты старинные изумруды.

«Наследственные» – просто и без выкрутасов сообщила мне Муза несколько позднее в ответ на мои, может быть, излишне бестактные вопросы, заданные, конечно же, не в первый день знакомства.

Заходя в корректорскую сугубо по делу, буквально на мгновение, бросить на специальный стол несколько очередных материалов, выведенных наборщицей «на собаку» (как издавна именовалась первая страница любого текста с множеством «оконцев» для подписей различных служебных лиц, причастных к процессу внутреннего прохождения рукописи, вернее, даже уже не машинописи, а компьютерного вывода на бумажный носитель).

Муза с первого своего появления обжила, одомашнила вполне заурядный перенаселенный женскими особями кабинет. На ее столе теперь всегда стояли живые цветы, незаметно обновляемые поклонниками, среди которых первенствующее место занял младой генеральный директор.

Впрочем, и Жора не преминул остановить свой взгляд гаремного василиска на госпоже Данкешон, незамедлительно осведомившись, не имеет ли она какого-либо отношения к ныне забытому, а когда-то чрезвычайно модному (куда там также былым Вознесенскому и шуту в окне, цитируя к месту Петю Вегина) поэту, юнейшему сподвижнику Маяковского. «Даже не однофамилица» – легко отпарировала Муза, очевидно, тогда же вогнав поглубже сердечную занозу.

Осушив пару-тройку бокалов, Жорик, что называется, раздухарился и предпринял наконец робкую попытку штурма. И хотя Музочка отнюдь не напоминала жеманную бабочку-капустницу, ненароком залетевшую в разверстые тенета, его верхние конечности, вполне обладавшие чуткостью паучьих педипал, уже неоднократно как бы случайно дотрагивались до тех или иных прелестных форм.

* * *

Лошадь не виновата в том, что она лошадь, а паук не виноват в том, что он паук, а не человек, и, однако, они принуждены быть животными, а не человеком. И взбесившаяся от укушения собака, конечно, тоже не виновата в превращении в вурдалака, и, однако, она по праву предается удушению или побиванию каменьями.

Точно так же и тот, кто не умеет управлять своими страстями и не сдерживает их из страха пред законом, хотя бы, по слабости своей, и может быть оправдан, но тем не менее не может наслаждаться спокойствием духа, познанием Бога и любовью к Нему, но неизбежно погибает.

Ах уж эти пауки, слепни, оводы, мухи, комары, обязательно стремящиеся вволю попить благотворной кровушки! Заглянувший сюда досужий читатель поди уже одурел и чуть ли не руками отмахивается от насекомоподобных литер, дескать, чур, меня, чур, не тронь и вообще летите подалее… Хотя знает хитрец, что даже за сомнительные удовольствия надо платить.

* * *

Это небо, эти выси, солнце, что висит, слепя… Отвратительно зависеть от других, не от себя. Ты – в летах, а все неловок, жучат все тебя, как встарь… Что ж, взгляни, как энтомолог: вошь ведь тоже Божья тварь. Клещ ли, клоп, блоха – смирись-ка, каплей крови поделись… Отвлекись. Как Божья сиська ткнется в губы неба высь. Трубочкой сложивши губы, пей невидимый озон, а обиды, словно клубы, скроются во мгле времен.