Человек, который свалился с Луны

Во рту товарищ держал буржуазную трубку.
Кадр из анимационного фильма "Хармониум". Режиссер Дмитрий Лазарев, 2009 г

Роман «Хохот» принят к публикации в издательстве «АСТ» и выйдет в свет в начале 2012 года, кроме того, он переведен на болгарский язык и будет опубликован в журнале «Факел» в Софии.

Хлопнув дверью шкафа метаморфоз, гений Тетель вошел в жизнь обэриута Даниила Хармса и встал в хвост очереди, которая тянулась к прилавку магазина «Чай – Кофе» по адресу: Невский проспект, 81, который ленинградцы любовно прозвали ЧК.

Встал прямо за спиной странного облика гражданина.

Начнем с внешности.

Избранный Тетелем ленинградец был высокого роста, сильно сутулился, имел лицо ровного кофейного цвета и жокейскую кепочку на голове, которая придавала его облику вызывающую физиономию. На нее – кепочку – граждане из очереди, между прочим, обращали самое пристальное внимание. Особенно детвора.

Не ходят нормальные взрослые в таких головных уборах!

Свежесть выстиранной рубашки тоже смущала очередь.

Во рту товарищ держал буржуазную трубку.

Наконец, гражданин не плевал на пол, не матюгался, и ботинки-выскочки были – в пику жизни – так гадко на загляденье начищены ваксой, что он вызывал совершенное и окончательное озлобление нормальных рядовых ленинградцев из типовой очереди.

Не нашенский, не товарищ, а какая-то расстегнутая ширинка!

Короче, дядя свалился с Луны.

Одним словом, это был Даниил Хармс собственной персоной.

Тетель глянул на циферблат магазинных часов в гастрономе с календарем (ага, он попал как раз туда, куда метил, – в сов. Ленинград на Неве, прямиком в 9 мая 1940 года).

– Я к вам прямо из шкафа, – сказал Тетель негромко, чтобы не напугать Хармса.

Тот не напугался, но вздрогнул и оглянулся на голос.

Молниеносно оглядев внешность хвоста: интеллигентный тип! Хармс сказал:

– Шкаф, любимая вещь обэриутов, поэтому здрассьте. Вы Чижиков?

– Нет, я другой, но если хотите, буду Чижовым.

– Будьте.

– Договорились. Вы что берете, Даниил Иванович?

– Хотел взять полкило ветчинной колбасы, но остались только свиные сардельки. Возьму двести граммов. И водки. Согласны?

– Пьянь! – вмешалась старуха, которая стояла сразу следом за ними.

– Грандмутер, это не вы ль, родная, желанная, потеряли вставную челюсть? – спросил Хармс и, выказав изумление, показал туда указательным пальцем.

И точно у порога валялась чья-то упавшая челюсть.

Старуха замешкалась, сунула руку в рот за пропажей и не нашла того, что искала.

Старуха опешила. Кинулась к челюсти. Толпа засмеялась.

– Скажите, в чем секрет смеха? – спросил, тоже смеясь, гений Тетель.

– В запинке здравого смысла, – без запинки ответил Хармс и продолжил: – Слышите, как все заржали? Смех сию же минуту обнаружил несовершенство вселенной.

Ого, челюсть-то не на месте!

В этом наилучшем из возможных тазов – ну и ну – дырка на дне┘

Но тут как раз подошла очередь Хармса, и продавщица стала отвешивать очереднику мясную продукцию, хватко отрывая по одной сардельке от тугой колбасной цепи, без промаха метая товар на весы и ловко пеленая покупку в бумажный кулек.

Тетель сказал Хармсу, чтобы тот не брал водки, потому что две поллитровки будет много, и, достав из бездны советские деньги, купил шмат ветчины, булку, брус сливочного масла, бутылку водки и банку варенья для чая и, догнав покупателя, легонько подхватил Хармса под руку.

– Я знаю, вы не выносите фамильярность, но я прибыл к вам из будущего с одним сообщением.

– О чем?

– Я могу рассказать вам, Даниил Иванович, об обстоятельствах вашей гибели.

– Фьють, – присвистнул Хармс и встал посреди улицы, – так вы – я считаю – никакой не Чижов, вы скорей всего переодетый Наполеоном Павел Иванович Чичкин.

– Считайте. Предлагаю отправиться к вам в гости и выпить водки.

– По рукам, – сказал Хармс, – только ко мне нельзя┘

– Ах да┘ – понизил голос Тетель. – У вас в комнате на полу мертвая старушенция. Ну и бог с ней. Едем-ка лучше в ресторан для иностранцев, где как раз находится та самая дама, ради которой я завернул в Ленинград поговорить с вами, Даниил Иванович.

И два пешехода сами не заметили, как мигом оказались у входа в отель «Астория» на углу Исаакиевской площади (тогда носившей имя Воровского), где швейцар вдруг искательно распахнул для гостей парадную дверь и даже сорвал с головы фирменную фуражку, чтобы раболепно расшаркаться в воздухе: ол-райт!

Хармс не успевал удивляться чуду.

Ленинградскую шваль с Невского встречали как капиталистов.

Моментально подали тарелки из голубого фарфора, вилки и ножики из серебра с ручками из рыбьего зуба... отдернули штору с высоких окон, открывая интуристам вид на городской музей имени маятника Фуко, в котором раньше помещался какой-то религиозный собор.

Хармс потребовал: кофе с огурцами, чай с вареными яйцами┘ официант не успевал чирикать карандашом в блокноте┘

– И бёф буи, – подвел черту Хармс.

– Тсс, вот она, – сказал Тетель, кивая на компанию за соседним столом, где звонко смеялись две дамочки в окружении трех военных.

– В малиновом платье?

– Нет, в желтом, в розовой шляпке┘ с алыми клипсами на ушах┘

– Эта пышка!

– Тише, Хармс, она вас заметила.

– Кто она?

– Это Тонечка Оранжирова, сексот. Вас арестуют после ее доноса.

– Нет┘ нет, Чижов, ты лжешь или шутишь.

Хармс пораженно вытаращил глаза на дамочку в клипсах.

– Перестаньте так пялиться┘ – зашипел Тетель.

Хармс был близок к обмороку.

– Вот эта кругленькая бабенка? Милая дамочка? Пышка! В розовой шляпке? В желтом платье с горошком? В митенках. На кривых ножках в чулках из фильдеперса, в лакировках┘ с пиявками на мочках┘ она моя смерть, – бормотал он, словно уже был пьян, хотя гарсон еще только-только сорвал плоскую пробочку с покупной поллитровки и, стоя по стойке смирно, щедро лил водку в бокалы из морозного хрусталя.

Тетель взял самый серьезный тон:

– Эта милая дамочка, Хармс, профессионалка высочайшего класса. Она завербована в агентуру ОГПУ еще в 1927 году. У нее вид попрыгуньи, шалуньи, но она страшна, как питон, зла, словно кобра, и колется, как дикобраз.

Ее оперативная кличка Роза.

И вы у нее на прицеле.

– Но я не знаю ее! Мы даже не знакомы, – зеленел Хармс, хлопая бокал за бокалом и не пьянея.

– Завтра познакомитесь. На вечере у Евгения Эдуардовича Сно┘

– Зачем откладывать. Я хочу танцевать с ней. Здесь и сейчас.

И приставил руку козырьком к темени, отдавая честь:

– На смерть, на смерть,

Держи равненье,

Певец и всадник бедный┘

Он встал и прямым шагом рейсфедера прошел к роковому столику и козырьком жокея и желваками жука короеда сутуло навис над застольем.

Дамы смолкли. Звонкий смех оборвался.

Военные уставились на иностранца злыми глазами.

– Эзвиняйюс, мы есть дружеский визит в Савецкий Саюз от Германия. Желай тансевать вас.

И Хармс сделал элегантный реверанс избраннице сердца, той, что действительно была в розовой махонькой кругленькой таблетке-шапочке, притороченной к черной горке волос.

Модный аксессуар до войны.

Сексот между тем давно заметила двух мужчин за соседним столиком и сразу узнала в долговязом посетителе поэта, обэриута и антисоветчика Даниила Ивановича Хармса и была заранее готова к любым неожиданностям известного пересмешника, но все-таки не ожидала, что он отважится на танец. С кем? С ней! Со своим приговором, болван.

Мужчины в погонах молчали.

– Вы немец? – рассмеялась Оранжирова, вынимая из губ курево и втаптывая огонек папироски в пепельницу.

– И каммунист, – сказал Хармс.

– Каммунистам, – передразнила дама акцент высоченного шутника, – мы не отказываем ни в чем.

Встала из-за стола. И вложила ладошку в его фортепьянную руку.

– Но, Тоня, – громко вмешалась ее товарка, – а музыка?

– Музыка будет, – перешел с ломаного языка на правильную речь Хармс и махнул музыкантам, которые стайкой голодных котов вполглаза дремали на эстраде в ожидании рыбки. Мах клиента был тут же замечен. Дама опознана, как постоянный клиент. И квартет вымогателей – скрипка, баян, контрабас и кастаньеты – с упоением наживы заиграл популярный перед войной слоуфокс «Лунное море».

– Только не дурите мне голову, товарищ Хармс, – смеялась дамочка, прижимаясь к груди поэта полными персями, – никакой вы не немец, а настоящий русак. И все, поголовно все в Ленинграде абсолютно вас знают как пять пальцев.

Между тем гений Тетель легко читал ее тревожные мысли.

«Откуда взялся этот дурак. Случайность? Или провал┘ – и листала мысленно картотеку, которую хранила в сейфе по месту службы, где как раз вчера – надо же, как совпало, – она записывала в тетради собранную на Хармса первую основу для агентурного донесения, тщательно отбирала нужные слова и подбирала опорные фразы для ареста┘ – Козел, расстрел тебе обеспечен. Ах как кружится голова┘ но почему он тут, в ресторане для высших чинов и загранки, кто тебя пропустил, нищеброд!»

– Ах, так вы меня знаете как пять пальцев, – между тем деланно изумлялся Хармс. – Но у меня их целых шесть. На ноге есть добавочный. Хотите посмотреть?

– Ах, негодник, – алела милая дамочка, – а что если я скажу да? Хочу.

– Но для этого мне придется раздеться.

– Ха┘ ха┘ ха┘ напугали, – лгал смех агентурной особы.

– А вам известно, чаровница, откуда взялся мой псевдоним – Хармс?

– Считаю, от английского charms. Чары! Вы чаровник.

– А вот и нет, от английского harms. Вред! Я делаю все на вред здравому смыслу.

– Так вы вредитель! Я это запомню.

– Скажу больше. Я уголь на мантии слова. Сильный в битве со смыслами. Быстрый к управлению слов. Прилежный к восхвалению имени Бога!

(Цитирует Хармс самого себя, финал «Молитвы перед сном».)

– Шутник! – И перси еще жарче стали шоркать по лацкану кавалера, который в ответ стал слегка касаться коленом ее теплых ляжек.

Внезапный лай привел даму в ступор.

Гав, гав┘

Голова пса из кармана┘

Это лает крохотная гладкошерстная собачонка тойтерьер Чти (полное имя собачки было: Чти память дня сражения при Фермопилах), которую, как известно, Хармс обычно держал в правом глубоком кармане английского пиджака... У танцорки разом отвисает челюсть, обнажая вагину (рот), похожую на нутро дамской сумки с алой подкладкой, и на миг она теряет самообладание и впадает в ярость от выходки ухажера с собакой в кармане.

– Хам-с, вы меня напугали. – Перси решительно отступили.

– Прошу прощения. Теперь вы мне наверняка отомстите.

– Я? С какой стати?

– Вы настучите донос в НКВД о том, что Ювачев-Хармс враждебно настроен по отношению к ВКП(б) и советской власти.

– Что за глупости! – обмерла сексот и вырвала ладошки из рук Хармса.

Он слово в слово назвал первую фразу из ее компромата.

– Это не глупости, – силой привлек к себе дамочку Хармс, прижав перси к грудной клетке, – я получил самые точные сведения от вестника.

И Хармс кивнул головой в сторону спутника.

«Ювачев-Хармс Д.И. (листал страницы из дела Тетель), контрреволюционно настроен, распространяет в своем окружении клеветнические и пораженческие настроения, пытаясь вызвать у населения панику и недовольство сов. правительством».

– Какого еще вестника? Отпустите! Мне больно.

– Вестника из другого мира. Он сидит за моим столом. Смотрите, он вас раскусил, о, облупленная вы моя, о. Вы приговорили меня к смерти, милочка, ЧКА. За что? ТО. Я убил ваших детей, ТЕ?

– Да вы пьяны, самец┘ – Оранжирова наконец смогла вырваться и что есть сил побежать к столу ухажеров.

– Я буду писать роман «Стуки судьбы». – Хармс рухнул на стул.

– Даниил Иванович, да вы безумец! – воскликнул Тетель. – Послушайте (и зашуршал листками доноса): «Если меня заставят стрелять из пулемета с чердаков во время уличных боев с немцами, то я буду стрелять не в немцев, а в ленинградцев из этого пулемета!»

Да тут за каждое слово – верная пуля в затылок.

– Что это?

– Заглавный донос из вашего будущего дела.

Его черновик та сука уже набросала. Читайте!

Хармс с удивлением взял нумерованные листочки.

Тем временем дама, расплескавшись в шумном беге, добежала до столика и крикнула, слезно простирая руки к военным:

– Товарищи! Николай Сергеевич, Леша, товарищ Мануйлов, он предложил мне сделать минет.

Военные повскакали из-за стола и как один выхватили револьверы из брюк. Можно сказать, эти субчики были вооружены до зубов. Но тут случилось неслыханное. «Стрелять запрещено, – крикнул отчаянно метрдотель, – тут хрусталь!» Официанты кинулись на офицеров, вырвали оружие из кулаков, повязали полотенцами и утащили всех троих из зала за ноги, словно офицеры-орденоносцы были вовсе и не герои, а какие-то липовые бревна.

Две дамы, оставшись в одиночестве, с ужасом уставились друг на друга.

После чего обе, схватив дамские сумочки, сломя голову кинулись вон из ресторана. Причем Оранжирова схватила белую сумку подруги без розы, а товарка – ее черную сумочку с розой.

Пробегая мимо Хармса, смерть смерила его с головы до ног взглядом ненависти: ну, погоди, формалист.

Но Хармс даже не поднял головы на курносую.

Он увлеченно правил скучный донос красным карандашом.

Ему хватило одной минуты.

После чего он торжественно вернул бумаги гению Тетелю.

– Скажи-ка лучше, небесный гость (Хармс подцепил вилкой горячую сардельку, макнул в горчицу и вытащил из кармана собачонку), как устроено мироздание? Правда ли подметил мой друг Яков Друскин, что равновесием мира правит небольшая погрешность?

Тетель на миг опустил глаза на страницу доноса, исправленную обэриутом:

«Если тапоры станут стрелять с чурдака во время личных боев с немцами, то я буду строчить тапором не в немца, а – чур-чур – по мышам из этого кукиша! Все».

Терьер Чти, сладко урча, грызла сосиску с горчицей; псина обожала острое, как хозяин – остроты.

– Перестаньте дурачиться, Даниил Иванович.

– Иначе что?

– Тоня перепишет на машинку донос с черновика, и вас арестуют через месяц после начала войны.

– Значит, все-таки будет война?

– Да. В июле город будет окружен на три года.

– Знаю, знаю. Ленинград ждет участь Ковентри.

Коммунистам у нас можно все. Фото Владимира Захарина

Что ж, если завтра война, я давно приготовился к задержанию, смотри┘ При аресте при мне будут 24 предмета: вот паспорт, вот свидетельство об освобождении от военной службы, затем справка от венеролога, от окулиста, от психиатра. 3 фотокартки. Часы. Нашейный крестик. Бумажник без денег, но с запиской от Введенского, что он взял в долг 15 рублей. Записная книжка, где, разумеется, нет ни одной записи. Членский билет Союза писателей. Карманное Евангелие 1912 года. Как без него? Затем лупа. Два кольца. Три стопки и одна рюмка из серебра. Портсигар с папиросами. Мундштук. Четыре иконки. Две медные, одна деревянная и одна нашейная с благословением от митрополита Антония, данная после моего крещения в 1906 году. Брошка на память от кинутой женщины. И две коробки спичек. С таким багажом я пройду вброд даже Стикс.

Гений Тетель крепко стиснул руки обэриута.

– Да, вы мастер водить за нос, но! Но, дорогой мой гений, вас арестуют 23 августа 1941 года, через два месяца после начала войны, а через 10 дней немцы возьмут Ленинград в кольцо. Начнется ужасный голод. Вас не расстреляют. Нет. Диагноз подтвердят: шизофрения. Что взять с сумасшедшего! Дело будет закрыто. Ну и что? Вас не выпустят из психушки, вот в чем ужас, и вы умрете от дистрофии.

Хармс взвесил все сказанное и отшатнулся от будущего.

– Но почему вы решились меня спасти? – крикнул он на весь ресторан.

– Тише, друг мой. Вы самая совершенная словесная машина по производству смеха в РСФСР, а я начальник всех русских машин по производству смеха. Мне жаль потерять такой уникальный экземпляр. Не люблю, когда машины выходят из строя. Но еще важней то, что мировой хохот не может копиться, как пар в паровом котле, иначе взрыв неизбежен┘ нужно выпускать его понемногу┘ Ваш талант как раз такой вот клапан для вселенского хохота, который, смеясь, легко выходит наружу.