Приговор

Сплошная расчлененка.
Ян де Ваен. Трупы братьев де Витт. 1672. Государственный музей, Амстердам

Действие романа Инны Коломиной происходит в маленьком подмосковном городке в период времени, который не вполне точно определен. Это могут быть 60-е, 70-е, 80-е годы и даже начало 90-х годов XX века. Герои: так называемая подбитая команда – бабка Варвара, Пальма, Ричард и Анюта. Они проживают вместе в одной квартире на третьем, последнем этаже маленького подмосковного дома и промышляют мелкими кражами и убийствами нехороших людей. Роман скоро выйдет в одном из московских издательств.

* * *

– Ну, начинай, – тетя Дуся сунула в руку Галине Степановне твердое, прохладное шило, отошла в сторону, – под бок ему садани, поглубже войди, он и не почувствует. Ага, ага, правильно примерилась, хорошая из тебя ученица получается.

Кривуля близко подошла к Митьке, ласково поцеловала в косой подбородок, отстранилась. Митька улыбался, зевал, добродушно кивал опухшей головой.

– Тепло тебе, Митенька? – Галина Степановна острой иглой прижалась к Митьке, толкнула шило под худое ребро, испуганно захрипела.

– Мамка, что это там режет? – Митька раскрыл рот, вытянул широкий язык.

– Не мучай так, дави его сразу, любонька моя, – тетя Дуся маялась в углу, жевала черствый сухарь, – а то прознает задумку твою, заартачится, выкликивать станет.

Галина Степановна медленно, тяжело вкручивала стальную иглу в горячую плоть, билась синим огнем:

– Трясет меня как, Дусенька, не могу остановиться. Вот чую, как воткнула ему в печенку┘ что-то круглое там, Дусенька, живое. Ой, пленка какая-то.

Митька заплакал, зарычал:

– Мамка, куда ты? Бросаешь меня, мамка? Колет там внизу┘ Ой, мамка, больно, больно как, не режь больше, мамка, не надо.

Митька привалился к закопченной стене, рыгнул медным горлом, надорвано закряхтел.

– Дура ты, Галина Степановна, – тетя Дуся чесала уставшие щеки, сердилась, – проткнула его, поди, по всем местам, не туда попала. Что орешь? Расковыряла ему печенки? Эх, ничего бабам доверить нельзя, все спустят под откос! Ну, ты сильнее, сильнее всаживай, нельзя вертеться, стройно, жеманно надо делать, словно иголку с подушечкой знакомишь.

– Мамка, за что убиваешь меня? Мамка, – Митька слабой рукой поискал Кривулю, схватил за волосы, – ты ведь это, узнал я тебя. Мамка, тонкая ты какая, вылезла вся. Ой, что это в животе плюхается? Мамка, горячо там как, больно! Пойдем гулять, мамка, хочу на улицу, хочу┘

Митька ходил ходуном, трясся припадочными плечами, лизал беспомощным языком настырный воздух, шипел.

– Не могу слышать его, не могу, выворачивает меня наизнанку, – Галина Степановна прилипла к Митьке, дернула рукой, вытащила из податливого, масляного тела вымазанное алой кровью шило.

Митька застыл, онемел.

– Крепко ты его проткнула, забористо, вся рубашка затекла багрянцем. – Тетя Дуся спокойно пила чай, дула на серебряное блюдечко, ковырялась в зубах.

– Мамка, – очнулся Митька, вытянул тонкую руку, – ты это, ты. Как хорошо мне с тобой. Зачем убиваешь меня, мамка? Больно ведь мне, в боку тяжело, остро. Мамка, там течет все внутри, не слышишь разве?

– Дотянули до края, фу, какая гадость из него лезет, – тетя Дуся сделала большой глоток, отвлеклась от дела, – крепкий у тебя чаек, небось, от старых проделок остался. Ладно, Галина Степановна, любонька моя, кончай его, пока страшных вещей при конце своем не наговорил. Знаешь, как бывает? Ух, проклянет перед смертью, не отмоешься потом! Ну, шилом ему по языку садани, проведи дорожкой, он и задохнется тогда в собственной крови. Учу ее еще, время трачу!

Галина Степановна протяжно рыдала, собирала в кулак Митькины ручейки, кашляла:

– Не знала я, каково это родную плоть терзать! Сколько из него выходит всего! Дусенька, что за узелки пошли? Комья теперь какие-то падают. Жилки? Ой, а я тяну, тяну за них. Митенька, больно тебе?

Митька бредил, задыхался, потел:

– Мамка, во рту чешется, помоги.

Галина Степановна прищурилась, схватила бледного Митьку за подбородок, стукнула головой об стену, заорала:

– Молчи, сына, молчи, умоляю, добивать сейчас тебя буду.

Галина Степановна подняла руку, плюнула на острое шило, всадила горячий наконечник в мягкий оттопыренный язык, потянула на себя.

Митька взвыл, подавился свежей кровью, повалился на темный диван.

– Теперь жди, скоро задохнется, – тетя Дуся встала, подошла ближе, наклонилась, – видишь, Галина Степановна, льется в глотку ему ручеек алый? Так и надо, так и бывает всегда. Молодец, в правильную точку попала, хорошо получилось. Смотри, дуреха, не отворачивайся. Да, широко распорола┘

Потоки тяжелой, мутной жидкости скользили по затихшему плечу, дрожали, прилипая к бархатному полу, засыхали обкатанной горкой.

– Остальное во внутренности сейчас опустится, – тетя Дуся почесала за ухом, поправила платок, – наполнится Митька твой собственной водицей, задохнется. Ну, Галина Степановна, с почином тебя! Поздравляю! Прямо как коньком ледяным обожгла парня! Сама-то погляди, не стесняйся меня.

Митька валялся на мягком диване, угасал немым укором, лихорадочно, прощально догорал.

– Отрезала ему язык, выдернула, – Галина Степановна села рядом, положила на ладонь шершавый кусок, – не знала, что можно одним уколом человека загубить. Дусенька, скоро отойдет Митя? Глядите, пухнет прямо на глазах, ширится.

Тетя Дуся подняла Кривулю, привязала к себе длинным поясом:

– Пойдем, любонька, без тебя окочурится. Не хочешь? Ну, тогда гляди, гляди. Видишь, как дышит парень твой? Затихает, успокаивается. Да, всегда так бывает при последних минутах. Вот, вот, поперхнулся, вздрогнул, описался напоследок, как и полагается┘

– Все? – Галина Степановна устало шаталась, косила непонятливым глазом, вылизывала трясущуюся ладонь.

Митька вытянул ноги, прижал тоненькие локти к черной груди, пустил из немого рта пунцовые, закипевшие пузыри, замер.

– Теперь все, – тетя Дуся выдохнула, ущипнула Кривулю за лопатку, – не чует больше ничего, не может, хлам один остался. Ой, а сколько кровушки набрызгалось! Митька, как припух, наверное, литра два сглотнул, теперь в себе держать все будет. Ладно, любонька, гроза страшная начинается, пора и тебе к нему, пора. Ну, пошли на улицу, там твой приговор исполним.

Галина Степановна покорной тенью тащилась за хозяйственной, чопорной тетей Дусей, улыбалась безумным ртом┘

Во дворе, засучив стальные рукава, бесчинствовал сухой, злой ветер, разбрасывал по крышам мертвых птиц, плевался обгрызенными щепками, с корнем выдергивал слабые деревья. Разноцветная стеклянная молния вертелась за кирпичным горизонтом, резала лиловые тучи розовыми ножами, топила огненную баню.

– Холодно как стало, топко, – Галина Степановна послушно села на старую скамейку, склонила голову на бок, – Дусенька, вы меня на дереве, что ли, вешать станете? А? Я не хочу, как Митенька, помирать, не хочу, надо бы побыстрее, ловчее┘ Митя, сейчас приду к тебе, слышишь меня, сына?

Тетя Дуся рыскала по двору, суетилась:

– Громыхает как! Самой бы концы не отдать. Ой, что делается, прямо светопреставление начинается! Вот, вот, вот┘ приближается, приближается. Вовремя я отцепилась от нее.

Твердая, жадная молния бежала впереди дождя, извивалась тонкой струей, складывалась в серебристый жгут, волновалась.

– На, дуреха, – тетя Дуся бросила Галине Степановне старое ведро, окунула в воду Митькину рубаху, – сняла с него только что┘ ну, сиди тут, стирай, дожидайся смерти. Ясно, любонька?

Тетя Дуся побежала к дому, спряталась на резном крыльце.

Галина Степановна робко понюхала алую рубаху, опустила длинными рукавами в ведро, обрадовалась:

– Отмою Митенькины пятна, чисто будет! Хорошо как, водичка прямо бурлит, обволакивает ручки, старается. Так, так, тут потрем, да и тут┘ Ой, а здесь как запачкалось! Митя, гляди, славно получается у меня!

Галина Степановна щурилась, смеялась, подставляя озорным каплям неутихающего дождя изможденные, бледные щеки.

– Ой, оёёшеньки, – вздрогнула тетя Дуся, села на малиновую ступеньку, – близко как подошло, сейчас обрежет ее молнией, обожжет.

Огненные искры судорожно метались в воздухе, задевая плоскими боками кроны обмякших деревьев, прокладывали дорогу, свистели.

Галина Степановна замерла, опустила багровые руки в глубокое железное ведро, замолчала.

– Все, – тетя Дуся прикрыла глаза, застыла, – попало┘

Меткая, разъяренная стрела ударила Галину Степановну в голову, обожгла, прибила к земле, проткнула тонкой иглой белый лоб.

– Ну и дела, – тетя Дуся пряталась в доме, выглядывала в окно, – как ее разукрасило! Не молния – прямо кара неизбежная! Ой, почернела, обсмолилась как! Сроду не видывала я такой смерти! А рубаху, рубаху все держит, держит!

Галина Степановна лежала на мокрой земле, прижав синий подбородок к янтарной груди, молчала.

Тихие, любопытные дождинки громко плакали, ныли, сидели рядом, болтали ногами, безутешно жалея загубленную жизнь.

– Бежать надо, – тетя Дуся укуталась в цветастую шаль, поправила волосы, – повезло мне сегодня, быстро отделалась. Надо же – точка в точку попала стрела-заноза, отдала последние силы, прибила разнесчастную бабенку. Фу, сама-то чуть со страху не околела! Ну, вот и гроза отходит, уносит ноги куда подальше. Да уж, прощай, Галина Степановна, прощай, век тебя не забуду.

Тетя Дуся открыла дверь, понюхала воздух, прыгнула на выжженную траву, полетела восвояси┘

Того и глядишь умрешь... Александр Антинья. Молния. 1848. Музей д’Орсе, Париж

Через три дня обнаружили горемычных покойничков, вскликнули всем миром, испугались.

– Разнесло как ее, – бабка Варвара стонала у широкой могилы, делилась бедой с печальной Анютой, – под ливнем лежала, впитала его в себя, курочка бедная, обмочилась напропалую.

Тревожные, хмельные горожане кутались в высокие воротники, шуршали серыми плащами, вздыхали:

– Неужто Галина Степановна это? Вроде она, а вроде и кукла деревянная какая. Вон как ее пришибло! Да┘ Не человек теперь, не мертвец – полено обугленное. А как распухла! Что это на ней – волдыри желтые? Ой, ой, ой┘

– Хватит ерзать языками, – Ричард с пьяными мужиками опускал тяжелый гроб в могилу, задыхался нетерпением, – и без вас еле держимся, а вы еще под руку орете. Анютушка, уведи Пальму, уроним сейчас Галину Степановну.

Пальма грыз ногти, играл кадыком, рычал:

– Анют, неужто без крышки похороним? Да понимаю я, понимаю, что не налезает, да разве так можно?

– Митьку к ней сейчас кинем, тогда и получше станет, поопрятнее, – командовала голодной толпой бабка Варвара, гордилась умением, – в одном местечке им ладно будет, спокойно. А то как! Ну, Пантелей, Петрушка, Ричард, как там Кривуля, сровнялась с землей? Ну, тогда опускайте и мальца. Что соплями давитесь? Да мыла, мыла я его, драила губкой железной по печенкам – не отскабливается кровушка, навечно присохла. А то как! Сколько, поди, хлебнул ее! Анютушка, язык его туда кинем? А?

– В руку ему вложила, – Анюта подошла к могиле, нахмурилась, – давайте, опускайте и Митю. Ричард, голубчик, устойчиво стоишь внизу, твердая под тобой земля? Есть там место? Поправь, поправь ей волосы, пригладь. Принимай Митю, принимай┘

Ричард вытянул руки, нежно обнял долговязого Митьку, аккуратно, словно желторотого цыпленка, покачал в воздухе, повертел головой:

– Легонькой какой! Анют, а тут страшно, темно в могиле┘ Сейчас, сейчас я его уложу. Анют, хорошо вышло? Правильно положил? Да нет, лучше не получается, Галина Степановна заняла весь гроб, не могу его туда протиснуть. Сверху положить?

Ричард заплакал, вылез из ямы, съежился.

– Ничего поручить нельзя вашему полу! Да, – бабка Варвара треснула Ричарда по лбу, ловко прыгнула в могилу, укором попеняла Галине Степановне, – потеснись, голова елова, дай сынку своему местечко. Птьфу на вас всех, он же тебе, милая моя прогалинка, муженьком приходился, а я и позабыла. Птьфу, совсем я разум потеряла на ваших пирушках... Ага. Так, так, хорошо. Анютушка, я тут Кривулю прижала к краю, Митька сейчас влезет. Ага, и не надо будет сверху его держать-мучить, рядышком и уместится. Ну, без крышки похороним, как и договаривались. А как иначе? Нечего, нечего меня учить, без вас знаю, что не бывает таких покрывал, опытная я, три миллиона гробов выстрогала, премию-награду за это имею┘ Так, отличненько! Пальма, что ревешь? Разве первую кралечку хоронишь? Поди, не первую, не первую! Анютушка, сердечко мое золотое, Кривуленька прямо от щипков моих рассыпается, податливая вдруг стала, Митьку к себе прижала, приголубила┘ Все! Вместе лежат! Ух, сладила! Ричя, дите сутулое, подай руку, вытаскивай родную Варварушку из плена могильного.

Бабка Варвара уцепилась за Ричарда, взлетела, упала возле Анюты.

– Засыпать можно? – Довольные белобрысые мужики играли лопатами, скалились.

– Давай! – командовала Анюта, крепко держалась за зеленую ограду.

Сырые, простодушные кучки черной земли покатились волной в зыбкую могилу, зазвенели, запричитали.

– Ну, – бабка Варвара почесала макушку, – кажись, окончено мероприятьице, сброшено с плеч долой. Эй, Ричя, подсыпь еще им песочка, с соседнего холмика возьми. Угу, правильно, личико им прикрой. Ну вот, и попрощались, хороший домик получился, высокий. Будут теперь под черемухой лежать, миловаться. Все!