Мазошизоид Северин и его возлюбленная (часть 2)

Fig. 1. Начало романа...
Рисунок автора

Северин как будто бы отделен тонким ледяным слоем от внешнего мира, отсюда его неспособность найти общий язык с другими слугами в гостинице (конечно, не только из-за языкового барьера) и то, каких трудов ему стоило навести справки о русском князе (81).

Но Северин не просто шизоид, но еще и мазохист, а следовательно, расщеплен на две субличности, которые мы будем обозначать Северин I и Северин II. Это не классический схизис, как у шизофреников, а то, что мы договорились обозначать термином «микросхизис» – в данном случае мазофрения. Субличности в этом случае знают о существовании друг друга и взаимодействуют: «В душе его борются самые противоречивые чувства» (59).

У Северина не индуцированный (как у Ванды), а автономный микросхизис, восходящий, по-видимому, к самым ранним годам жизни героя. Исповедуясь возлюбленной, Северин сам реконструирует генезис и этиологию своих «странностей» (50–55).

Северин I – мазошизоид. Кречмер бы отнес его к «патетическому типу идеалиста» [Кречмер, 2000: 141–143]. Северин I застенчив, запальчив (47), обостренно чувствителен (наделен «мимозоподобной тонкостью чувств»), сентиментален, нервен, постоянно возбужден, друг книги и природы, фетишист и символист. Живет в мире собственных фантазмов, примеряя различные личины – Самсона, Олоферна, христианских мучеников (57) и еретиков (58). Вяжет свое концептуальное аутистическое кружево [Бурно, 2008: 51, 53].

Крайне боязлив. Приняв Ванду за ожившую мраморную Венеру, бросается от нее в «невыразимом ужасе» (28). Страшится потерять то, чем еще не обладает (46). Типичное самоощущение – пристыженность, униженность (43), как у мальчишки, ожидающего наказания (42).

При виде Ванды впадает в «роковое ослиное бормотание» (34), «дилетантизм сдавливает ему горло» (37), «бессвязно бормочет» (42), ведет себя как «слабосильный, скованный человек-призрак» (136). Когда Ванда необычайно ласкова с ним, он задыхается, а от взаимности страдает (68).

Напрочь лишен юмора, зато невыносимо пафосен, вообще несносный патетик. В отношении Северина дважды употребляется эпитет «торжественный»: с торжественной серьезностью он говорит (39), торжественно ставит туфлю Ванды на стол (42). Не хочет ничего «половинчатого и бесцветного» (48), моментально приводит себя в состояние совершенного исступления (47), разгоряченный воображением, едва владеет собой (76).

С самого детства питает любовь к статуям (пигмалионизм) (50), испытывает загадочную робость перед женщинами, в которой выражается, в сущности, некий жутковатый интерес к ним (50). В прошлом – любовь к троюродной тетке – графине Соболь, наказание розгами и несколько лет спустя пребывание в кругу ее поклонников (54). В том возрасте, когда другие мальчики ведут себя грубо и грязно, он питает непреодолимое отвращение ко всему низменному, пошлому, некрасивому (51), избегает всякого соприкосновения с прекрасным полом (51), проявляет катоновскую суровость к женщинам (52). Поцеловать женщину в руку для него означает утратить к ней всякую почтительность (40).

Самоопределение героя – «сверхчувственный» (25), «дилетант и в живописи, и в поэзии, и в музыке, и еще в кое-каких из тех так называемых бесхлебных искусств», но прежде всего «дилетант в жизни» (26), у которого «все коренится больше в фантазии и получает оттуда пищу» (57).

Северин II, разумеется, тоже шизоид, но с чертами ананкаста: холодный, отчужденный, настороженный, подозрительный, наделенный чувством собственного достоинства, трезвомыслящий. Именно он находит взгляд пробуждающейся Ванды II «странным» (45, 76), а ее саму «загадочной» (90). Для Северина I в Ванде II нет ничего странного или загадочного – это проекция его сокровенных фантазий.

Испугавшись Ванды в вечернем саду (приняв ее за ожившую статую Венеры), Северин беседует сам с собой, и сразу выступают обе его субличности:

«Наконец, я останавливаюсь и произношу краткий монолог.

Он звучит – ну да, ведь наедине с самим собой люди всегда бывают либо очень любезны, либо очень грубы.

Итак, я говорю себе: Осел!» (32).

Очень любезен Северин I, очень груб – Северин II. Слово «осел» говорит трезвомыслящий Северин II, и оно оказывает «грандиозное действие, точно заклинание, спасающее меня и приводящее в себя».

Типичный диалог:

«ВАНДА: Видишь ли, это был бы выход. Ты не хочешь потерять меня, мне ты дорог и духовно так близок и нужен, что я хотела бы всю жизнь прожить с тобой, если бы у меня помимо тебя...

СЕВЕРИН II: Что за мысль! Ты внушаешь мне ужас к себе.

ВАНДА: И ты меньше любишь меня?

СЕВЕРИН I: Напротив! <┘> В неверности любимой женщины действительно таится мучительная прелесть, высшее сладострастие» (73).

Таким же образом обстоит дело во внутреннем монологе:

«СЕВЕРИН II: Иногда мне все-таки становится жутковато – отдаться так всецело, так безусловно в руки женщины. Что если она злоупотребит своей властью, моей страстью?

СЕВЕРИН I: Ну что ж – тогда я испытаю то, что волновало мою фантазию с раннего детства, неизменно наполняя меня сладостным ужасом. Глупое опасение. Все это просто невинная игра, в которую она будет играть со мной, не больше. Она ведь любит меня, и она так добра – благородная натура, не способная ни на какую неверность. Но это все-таки в ее власти – она может, если захочет – какая прелесть в этом сомнении, в этом опасении!» (79)

Именно Северина II тревожит развитие ситуации, и он заявляет Ванде: «Ты бессердечней, чем я думал <┘> Ты слишком серьезно воспринимаешь мои фантазии» (81), «Разве у тебя нет сердца, как у меня?» (142). Прочитав письмо, в котором объявляет себя самоубийцей, он испытывает ужас (104) и нехорошие предчувствия: «Кто же из нас помешался – я или она? Зарождается ли все это в изобретательном, прихотливом женском мозгу, с намерением превзойти мои сверхчувственные фантазии, или эта женщина действительно одна из тех нероновских натур, которые находят дьявольское наслаждение в том, чтобы, как червя, бросать себе под ноги человека мыслящего, чувствующего и обладающего волей точно так же, как и они сами?» (114)

Гептагон

В корне неверно усматривать в «Венере в мехах» вариацию классического «любовного треугольника» (Северин, Ванда, Грек). Примитивная триангуляция в данном случае плохое подспорье. Строго говоря, в любовной фигуре, нарисованной на страницах романа, семь углов.

Мазошизоид Северин имеет две субличности (мазофрения): Северин I и Северин II. Садошизоид Грек также имеет как минимум две субличности (садофрения): Грек I и Грек II. Циклоид Ванда I имеет, кроме того, две индуцированные фантомные субличности: Ванда II (садоциклоид) и Ванда III (мазоциклоид).

Итого: пред нами не тригон, а гептагон. Рассмотрим бинарные связи между субличностями.

Северин I практически равнодушен к Ванде I (живой женщине), он влюблен в платоновскую идею авторитарной госпожи, более адекватным воплощением которой является мраморная статуя. Замещает ее Ванда II, подпитываемая и скрыто манипулируемая Северином. Индуцированная субличность Ванды, естественно, отвечает ему взаимностью.

Ванда I влюблена в Северина II, в котором ее привлекает серьезность, о чем она говорит четыре (!) раза (41, 62, 148, 160). Именно его она рассматривает в качестве потенциального супруга. Северин II отвечает ей взаимностью и видит в ней будущую жену. Когда Северин II начинает доминировать над Северином I, на смену исступленности приходит спокойствие: «Кровь, клокотавшая во мне только что буйными волнами, вмиг улеглась, потекла спокойно <┘> я мог рассматривать ее всю с тихой радостью, к которой не примешивалось ни атома муки или томления <┘> и меня не покидало это спокойное блаженство» (125–126).

Ванда II пугает, отталкивает Северина II, кажется ему странной и даже некрасивой, поэтому он и говорит: «Мы с вами – противоположности, настроенные почти враждебно друг против друга, – отсюда та сильная любовь моя к вам, которая представляет собой отчасти ненависть, отчасти страх» (49). Фантомная Ванда II, когда «управление» берет Северин II, лишается подпитки, на глазах «сдувается».

Таким образом, до появления Грека мы имеем любовный четырехугольник (Fig. 1).

После появления Грека диспозиция выглядит так (Fig. 2).

Fig. 2. Тот самый гептагон... Рисунок автора

Что изменилось? Появляется еще один фантом – Ванда III (мазоциклоид), желающая господина и его кнута.

В том, что личность Грека также расщеплена (микросхизис, в данном случае садофрения), нас убеждает не только его садизм («сражался с турками на Крите и, говорят, отличался там своей расовой ненавистью и своей жестокостью по отношению к врагу не меньше, чем своей храбростью», 134), но и травестийный эпизод. Вторую субличность Грека мы видим только мельком: «В Париже он появился вначале в женском платье, и мужчины принялись осаждать его любовными письмами┘» (137).

И самое главное: Ванда I разлюбила Северина II, а тот начинает тихо ненавидеть Ванду I, «эту женщину» (119). Она это чувствует и сама начинает испытывать к нему «своего рода ненависть» (149).

Теперь Ванду и Северина связывает только страсть Северина II к фантомной Ванде II. Охлаждение Ванды к Северину и позволяет ей довести воплощение мазофантазма до логического завершения.

Во втором сне Северин видит, что он убивает Ванду в припадке ярости (113), – это вытесненное желание Северина II. Но тут сон перехватывает Северин I, теперь его казнят, и палачом оказывается Ванда.

Как только дело заходит слишком далеко, Северин II, наделенный чувством собственного достоинства и инстинктом самосохранения, начинает бунтовать. Пишет письмо, в котором объявляет их связь расторгнутой (86), негодует, когда Ванда объявляет ему, что он не годится ей в мужья, и во втором письме заявляет: «И я не раб больше <┘> я покидаю женщину, которую теперь могу только ненавидеть и презирать» (143).

После визита Грека с Вандой начистоту говорит именно Северин II – мужчина с чувством собственного достоинства, суровый и резкий, не останавливающийся перед тем, чтобы поставить ее на колени и угрожать кинжалом (150).

Мнимое выздоровление

Одна из самых уникальных особенностей «Венеры в мехах» – это то, что ее герои и, разумеется, внимательный читатель с самого начала знают, чем все закончится. Ванда сообщает об этом Северину шесть (!) раз.

Рецепт «излечения» Северина рождается в голове Ванды в ночной беседе вскоре после знакомства: «– Отвратительно, ужасно! – воскликнула Ванда. – <┘> в волчьей шкуре, под зубами псов или на колесе – вот уж исчезла бы для вас в этом всякая поэзия!

– Вы думаете? Я так не думаю» (58).

Это закономерная экстраполяция фантазий Северина, которую интуитивно проделывает чуткая Ванда. На протяжении романа она еще пять раз предупреждает Северина о том, что его ждет:

«– Быть рабом женщины <┘>

– <┘> которая, когда вы, обезумев от ревности, выступите против счастливого соперника, дойдет в своей наглости до того, что подарит вас ему и отдаст вас во власть ему и его грубости» (59).

«– С тех пор, как мы во Флоренции, ты┘

– Сохраняла тебе полную верность, – закончила Ванда. <┘> Но поклонником я все же обзаведусь, иначе дело не будет доведено до конца и ты, в конце концов, будешь упрекать меня в том, что я была недостаточно жестока с тобой» (115).

«Не будет ли мне доставлять сатанинскую радость, когда я буду совсем равнодушна или буду любить другого – мучить, пытать человека, который меня боготворит, точно идолопоклонник, видеть его умирающим от любви ко мне?» (123).

«– Я понимаю, какое впечатление он должен был на тебя произвести, – ответил я; моя фантазия снова закружила меня в бешеном вихре. – Я и сам был вне себя, и могу себе представить...

– Можешь себе представить, – рассмеялась она, – что этот мужчина – мой возлюбленный и что он хлещет тебя, а для тебя наслаждение – принимать от него удары» (134).

«Я испытываю к тебе своего рода ненависть, я могла бы с истинным удовольствием смотреть, как он избил бы тебя до смерти, но пока еще я себя обуздываю, пока еще...» (149).

Нельзя сказать, чтобы до Северина не доходил смысл ее фраз, он знает, чем все закончится, не хуже Ванды, но одержим фатальной логикой мазофантазма: «Я предчувствовал катастрофу, я уже видел ее перед собой. Мог осязать ее руками, но у меня не хватало духу встретить ее, силы мои были надломлены» (139).

Под хлыстом Грека Северин проклинает «и себя, и свою сладострастную фантазию, и женщину, и любовь» (158). Ванда, как следует из ее письма, полагает, что Северин «выздоровел», и Северин с ней согласен: «Лечение было жестоко, но радикально. А главное – я выздоровел» (160).

Что происходит? Под хлыстом Грека погибает Северин I и вместе с ним растворяется эфемерная Ванда II. Если расценить состояние Северина накануне развязки как психоз, к чему дают основания угрозы убийства (150) и самоубийства (142), попытка утопиться (145), то Северин, каким мы его видим в экспозиции и постпозиции романа, – постпсихотическая личность. Он действительно изменился, с ним произошло то, что было удачно названо «переслаиванием характера»: какие-то характерные особенности исчезли, и на их место пришли новые, дотоле несвойственные [Волков, 2000: 373].

Но было ли «выздоровление»? И тут мы лишний раз убеждаемся, что Захер-Мазох заслуживает звания великого клинициста и антрополога, которым его наградил французский мыслитель [Делёз, 1992: 192]┘

Развязка

Разберемся вначале, что произошло с Вандой. Из ее письма, написанного спустя три года, мы узнаем, что Грек погиб на дуэли. Она ведет жизнь Аспазии – имеется в виду, конечно, жизнь светской львицы, а не гетеры, ведь Ванда богата (36). Гибель Грека означает, что фантомная Ванда III также развеялась.

И действительно, перед нами прежняя Ванда I, по сути, такая же, какой мы ее застаем на первых страницах романа. Ее письмо пропитано теплотой синтонной женщины. Циклоид податлив, но и упруг. Как только деформирующий фактор исчезает, он принимает прежнюю форму. И мы не удивились бы, если бы узнали, что еще через несколько лет Ванда стала верной супругой и добродетельной матерью.

Это полностью согласуется с нашей гипотезой: «Циркулярные психозы протекают волнами, которые набегают и уходят, и опять выравниваются. Почти одно и то же наблюдается в картине личности до и после психоза. Шизофренические психозы протекают толчками. Что-то перемещается во внутренней структуре. Все строение может рушиться внутри, или же появляются некоторые уклоны. <┘> В легких случаях мы называем это постпсихотической личностью <┘>» [Кречмер, 2000: 119].

После переслаивания характера в Северине берет верх подавленная субличность – Северин II. Оправившись от потрясения, он «сам надел на себя испанские сапоги труда и жил впредь так же разумно, как будто бы мой старик стоял за моей спиной и смотрел через мое плечо своими большими умными глазами» (159). Это шизоид с чертами ананкаста (шизоананкаст [Бойко, Руднев, 2010]): «<┘> он высказывал поразительное трезвомыслие, известную серьезность и даже педантизм. Жил он по тщательно выполняемой системе, полупрактической, полуфилософской, словно по часам, но не только: также и по термометру, барометру, аэрометру, гидрометру, Гиппократу, Хуфеланду, Платону, Канту, Книге и лорду Честерфильду┘» (21).

Но продолжим цитату: «┘при этом, однако, временами его настигали сильные припадки страстности, когда он мог головой стену прошибить, и тогда всякий предпочитал не вставать у него на пути». Слово «странный», как и всюду в романе, указывает на микросхизис. Именно этим словом характеризуют Северина ближайшие соседи, да и вся Коломыйская округа. Северин остался расщепленной личностью, только «заряд» его второй субличности сменился на противоположный. Появился Северин III, чем-то напоминающий Грека, то есть садошизоид и садофреник.

Когда современные исследователи утверждают: «Его едва ли можно назвать садистом хотя бы потому, что его насилие не имеет связи с удовольствием и сладострастием. Опыт, полученный Северином, – психологическая травма, нарушившая целостность личности, проваленный эксперимент перерождения» [Коломиец, Макурина, 2009] – они, на наш взгляд, неправы. Целостность личности Северина была нарушена еще в детстве.

Ситуацию в момент разрыва можно проиллюстрировать следующим образом (Fig. 3).

Fig. 3. Развязка... Рисунок автора

Северин III демонстрирует эпилептоидные черты:

«– Не говорил я тебе разве, что они должны были быть всмятку? – вскричал он с порывистостью, заставившей молодую женщину задрожать.

– Но, Севчу, милый! – испуганно пробормотала она.

– Что – «Севчу»?! – заорал он. – Слушаться ты должна, слушаться – понимаешь?! – И он сорвал с гвоздя плетку, висевшую рядом с его оружием» (24).

Это не должно вводить нас в заблуждение. Шизоидный гнев по своему психологическому механизму скрытого аффективного застоя и бессмысленного разряжения имеет некоторое родство с соответствующей реакцией эпилептоида [Кречмер, 2000: 132].

Когда в конце романа Северин говорит о «выздоровлении», – это не что иное, как самообольщение. Ему кажется, что он теперь знает, как следовало поступить с Вандой: «Если бы я только догадался ударить ее хлыстом!» (161).

Ну и что произошло бы, если бы Северин догадался ударить Ванду хлыстом? Дочитав до конца, мы можем ответить на этот вопрос. Ничего хорошего. Развязка была бы другой, но столь же трагичной.

Ванда четырежды (!) объяснила Северину, что ее в нем притягивает. Это «известная глубина и воодушевление и – главное – серьезность» (41), «преимущественно серьезный, мыслящий нрав» (62), серьезность, глубина и суровость (148), «ясность мысли, сердечная доброта и, главное, нравственная серьезность» (160). Ключевое слово – «серьезность», то качество, которым она в силу характера в какой-то степени обделена и хочет обрести в своем муже. Жестокости в этом списке нет, и удар хлыстом по любящей женщине едва ли может сойти за «нравственную серьезность».

В конце романа герои попытались разобраться в том, что с ними произошло. И выяснилось, что оба ничего не поняли┘

Цитаты из романа по изданию: Л. фон Захер-Мазох. Венера в мехах/ Пер. с нем. А.Гараджи (М.: Культура, 1992).

ЛИТЕРАТУРА

Бойко М.Е., Руднев В.П. Видовой признак // «НГ-Ex libris» № 37 от 30.09.2010.

Бурно М.Е. О характерах людей. М., 2008.

Волков П.В. Разнообразие человеческих миров. М., 2000.

Делёз Ж. Представление Захер-Мазоха: Холодное и жестокое // Захер-Мазох Л. фон. Венера в мехах. Делёз Ж. Представление Захер-Мазоха. Фрейд З. Работы о мазохизме. М., 1992.

Коломиец Г.Г., Макурина И.К. Исходы мазохистской инициации // «Topos.ru», 05.05.2009.

Кречмер Э.Строение тела и характер. М., 2000.